
Полная версия
Время-козел
…в которой капрал Ноббс открывает для себя свободный рынок, а гномы – концепцию «ускоренной логистики»…
Если бы у анк-морпоркских доков была душа, она бы пахла солёной водой, смолёными канатами и сделками, о которых все участники тут же договорились забыть. Воздух здесь был густым от тумана, скрывавшего одни грехи, и откровенным – выставлявшим напоказ другие. Именно в эту аутентичную, хоть и несколько липкую атмосферу окунулся в свой законный выходной капрал Ноббс. Он не просто прогуливался. Он, если выражаться юридически точно, «проводил плановый визуальный инспекционный обзор товарно-материальных ценностей временного хранения», что на языке доков означало «проверял, что плохо лежит».
Его внимание, отточенное в поисках всего, что можно было бы условно считать бесхозным, привлекло движение у причала №7. Не хаотичная возня грузчиков, а нечто странно упорядоченное. Цепочка из десятка гномов, похожих на бородатые и очень целеустремлённые булыжники, передавала друг другу из рук в руки толстенные медные трубы. Движения их были выверенными, без единого лишнего жеста, с эффективностью, от которой могла бы заплакать от умиления любая счётная машина. Трубы, поблёскивая в тусклом свете одинокого фонаря, бесшумно исчезали в зияющей пасти канализационного люка, будто их проглатывала сама подземная тьма.
– Шестой отсек почти готов, нужна медь! – раздался отрывистый, лишённый всяких эмоций, кроме профессионального рвения, голос. – Инженер Глен ждёт этот груз к утру! Никаких задержек!
Ноббс, чьё сердце забилось чаще при слове «груз» (ибо где груз, там всегда найдётся место для небольшого, чисто символического отката за его «охрану»), выступил из тени с видом старого знакомого, случайно оказавшегося поблизости.
– Вечерочком, братцы-рудокопы, – сипло прошамкал он, подмигивая так, будто делился государственной тайной. – Хлопотное дельце, я погляжу. Тяжёлое. Опасное. А ну как кто ненароком на вашу эту… э-э-э… медь наступит? Ногу отшибёт. А тут я, как на грех, в отпуске, защиты никакой… Но для вас, за полшиллинга с штуки, я могу, так и быть, неофициальный надзор установить. Гарантия, так сказать, от несанкционированного наступания.
Гномы проигнорировали его как назойливую мошку. Цепочка не прервалась ни на секунду. Последняя труба скользнула в люк, и гномы, не обменявшись больше ни словом, стали бесшумно исчезать в темноте, будто их и не было. Последний, тот самый, что отдавал команды, перед тем как скрыться, бросил на Ноббса взгляд, полный такого ледяного презрения, что у капрала на мгновение стало по-настоящему холодно. Это был не взгляд на вора или дурака. Это был взгляд инженера на случайную песчинку, застрявшую в шестерёнках безупречного механизма.
Через минуту причал был пуст. Лишь тёмное пятно вокруг люка да лёгкий запах масла и пота напоминали о странной деятельности.
Ноббс, оставшись в гордом одиночестве, почесал в затылке.
– И шо это с ними стало? – пробормотал он с искренней обидой. – Раньше гном – он хоть понимал толк в честном откате. А эти… торгуют как-то по-новому. Без души.
Он сунул руки в карманы и побрёл прочь, на ходу проверяя, не завалялась ли в них случайная монета, которую он, возможно, забыл туда положить. Мысль о гномах, их меди и инженере Глене испарилась из его головы быстрее, чем джин из запечатанной бутылки в присутствии нянюшки Ягг. Но где-то в глубине городского организма, в его каменных кишках, продолжала работать невидимая, непонятная и очень, очень шустрая логистика.
Глава 5
…в которой Паршивый Пит знакомится с концепцией личной гигиены, а один волшебник обнаруживает, что авторитет – это худшая из возможных опасностей.
Камера в тюрьме «Вьющегося Вереска» не просто содержала заключённых; она их выдерживала, как некий крепкий, затхлый и абсолютно несъедобный сыр, который даже крысы обходили стороной. Время здесь текло так медленно, что его можно было резать ножом, если бы у кого-то вдруг оказался нож, а у времени – желание с ним сотрудничать. Что было маловероятно, ибо обыск проводил Сундук.
Ринсвинд практиковал своё коронное искусство – искусство стать настолько неинтересным, чтобы взгляд смотрящего соскальзывал с него, как смазанная свинья с обледеневшего склона. Он вжался в угол, стараясь походить на безобидную тень, на случайное скопление пыли, на ничем не примечательную трещину в штукатурке. Он почти достиг нирваны посредственного существования, когда его концентрацию нарушил Паршивый Пит.
Пит был грязен на фундаментальном уровне. Грязь была его сущностью, его брендом и главным жизненным достижением. От него исходило устойчивое амбре, которое можно было не только обонять, но и, при известной доле воображения, разглядывать невооружённым глазом в виде лёгкой, маслянистой дымки.
– Эй, Рыжий! – прогремел Пит, голос которого звучал так, будто кто-то пытался прочистить засор в канализации при помощи более мелкого засора. – Твой ящик слишком блестит. Режет глаз. Не по-мужски это. Будто ты тут на курорте, а не в уважаемом исправительном заведении. Давай-ка я придам ему… брутальности.
Он протянул к Сундку руку, испачканную чем-то, что в последний раз было едой несколько арестов назад.
Ринсвинд издал звук, средний между писком и предсмертным хрипом. Он пытался мысленно передать Сундку телепатический приказ: «Незаметность! Невидимость! Никаких эксцессов!» Но Сундук, как всегда, имел на этот счёт своё мнение. Особенно когда дело касалось вопросов чистоты и порядка.
В этот момент произошло нечто, заставившее всех присутствующих пересмотреть свои взгляды на вопросы гигиены и разумной мебели.
Крышка Сундка откинулась беззвучно. Из темноты метнулось нечто розовое и влажное. Оно обвилось вокруг запястья Пита с точностью удава, который внезапно вспомнил, что опаздывает на очень важную встречу.
Раздался звук. Это был не хруст и не щелчок. Это был тот самый звук, который издавал бы идеально спелый арбуз, если бы его решила съесть целая рота очень аккуратных, но крайне голодных солдат.
ХРУМ-ЧМОК-ГЛУП.
Пит исчез.
В камере повисла тишина, такая густая, что её можно было бы намазывать на хлеб, если бы у заключённых был хлеб. Все смотрели на Сундук, который стоял, как ни в чём не бывало, с чуть приоткрытой крышкой, из-за которой исходил лёгкий пар и запах, поразительно напоминающий запах только что постиранного белья, развешанного для просушки на альпийском лугу.
– Он его… сожрал? – выдавил кто-то, озвучив мысль, которая в этот миг родилась в каждой голове, включая голову Ринсвинда, которая уже вовсю прощалась с бренным миром и строила планы по быстрому и максимально незаметному переселению в мир иной.
Сундук, как бы отвечая, легко выплюнул Пита обратно.
Следует понимать, что в анналах истории этого деревянного хищника, этого чемодана с заклёпками на совести, было считанное число случаев, когда он возвращал проглоченное. И то – лишь неодушевлённые предметы, вроде магического гримуара «Октаво» или шляпы архиканцлера, чья судьба была слишком важна для мироздания, чтобы быть решённой простым пищеварением. Но живое? Никогда. Ни один демон, ни один бог, ни одна случайно проглоченная кошка не удостаивались такой чести. Питу, как выяснилось, суждено было стать первым. Возможно, его грязь достигла такого уровня фундаментальности, что даже для Сундка она оказалась несъедобной. А возможно, Сундук, этот блюститель чистоты, просто совершил акт высшего, пусть и весьма своеобразного, гигиенического насилия.
Тот стоял на том же месте, целый и невредимый. Но…
Он был чист. Его роба была выбелена, выглажена и накрахмалена с таким усердием, что могла бы пощеголять на параде у самого Патриция. Ботинки сияли, отражая бледное, перекошенное от ужаса лицо их владельца. Лицо лоснилось, а борода была аккуратно подстрижена и заплетена в мелкую, унизительно изящную косичку. В его руку был вложен идеально сложенный носовой платок, на котором, как показалось Ринсвинду, была вышита монограмма.
Пит медленно поднёс платок к носу, чихнул – звонко и гигиенично – и уставился на своё отражение в полированных ботинках. Его лицо выражало теперь глубокую, всепоглощающую растерянность. Он пятился от Сундка не потому, что боялся боли, а потому, что столкнулся с чем-то непостижимым – с чистотой, доведённой до акта насилия. С абсурдом, который был страшнее любой угрозы расправы.
Он поднял на Ринсвинда взгляд, полный немого вопроса.
Ринсвинд, чувствуя, что вся ответственность за это безумие волшебным образом перешла к нему, пробормотал:
– Он у меня… чистюля. Очень любит порядок. Противно нервничает, когда… э-э-э… пачкают. Считает это личным оскорблением.
С этого момента «Опрятный Пит» стал первым и самым яростным адептом нового культа. Он нервно поправлял складки на своей робе, яростно шикал на любого, кто осмеливался нарушить симметрию камеры, и с подозрением косился на собственную тень, будто ожидая, что и она недостаточно аккуратна.
Ринсвинд же с ужасом осознал, что его гениальный план по достижению невидимости потерпел крах. Он приобрёл авторитет. В его мире, состоящем из сплошных угроз, это была самая страшная и неотвратимая опасность. Теперь на него смотрели не как на жертву, а как на хозяина положения. На того, кто управляет Ужасом, Что Чистит и Приводит в Порядок.
И это положение пахло страшнее любого Паршивого Пита – оно пахло лавандовым мылом и безжалостной, тотальной организацией всего сущего.
Глава 6
… в которой коровы дают молоко безупречной скучности, нянюшка Ягг вспоминает о городских пивных, а ведьмы видят нечто, заставившее их полюбить привычный беспорядок.
Воздух в Овцепиках был густым и сладким, как хороший сыр, и столь же насыщенным. Но сегодня к этому проверенному временем букету из навоза, травы и тихого безумия добавилась нотка напряжённости. Исходила она от коровы Цветочек и от её молока, налитого в подойник.
– Ну, давай же, красавица, – уговаривающе сказала нянюшка Ягг, подставляя подойник. – Покажи нянюшке, на что ты способна. Не стесняйся.
Цветочек меланхолично посмотрела на неё своими большими влажными глазами и позволила сделать своё дело. Молока было много. Неправдоподобно много. И оно было… неправильным.
– И так всё утро, – мрачно констатировала матушка Ветровоск, уперев руки в боки. Её взгляд, обычно способный пронзить гранит, на этот раз разбивался о молочную аномалию. – Ни вкуса, ни радости. Как будто ему уже прочитали инструкцию и решили не выделяться.
– Может, они на диете? – робко предположила Маграт, поправляя на голове венок из полевых цветов, который тут же безнадёжно завял от одного лишь критического взгляда Ветровоск.
– Трава как трава, – отрезала Ветровоск. – Зелёная, растёт из земли. Нет, тут что-то другое. Чувствуется. Воздух звенит. Словно кто-то натянул на мир струну, и теперь она гудит назойливой нотой.
– У меня от этого звона уже в затылке гудит, – проворчала нянюшка Ягг, с тоской посмотрев на содержимое подойника. – Или это от вчерашнего сидра? Неважно. Такое молоко и сыр не сделаешь. Из него разве что печенье для самых скучных гостей испечь. Таких, что даже сплетничать не умеют, а только про погоду толкут.
Она задумалась, и её лицо озарилось догадкой, которая обычно посещала её после третьей кружки и была столь же яркой и неустойчивой.
– А что, если это гномы? – внезапно оживилась она. – Вчера, пока я… э-э-э… проверяла, не повадился ли к соседской курятнику лис (а проще говоря, шла из сарая, сверяя курс по светящимся окнам местной таверны), видела – целый караван. Бородатые, молчаливые, телеги сами толкают, безо всяких лошадей. И всё это – тихо-тихо, словно кот на птичьем дворе. А от них так и тянуло железом, маслом и… тревогой. Не к добру это. Уж не они ли нашу корову… э-э-э… перезаколдовали?
Маграт побледнела.
– Вы думаете, это они… порчу навели?
– Порчу? – фыркнула матушка Ветровоск, смерив их обеих взглядом, способным пронзить гранит и добраться до той его части, где прячется стыд. – От их железа молоко не портится. Оно становится… правильным. Слишком уж правильным. Как столб у ворот, который никогда не гниёт и не шатается, но и тени от него никакой. Это две большие разницы. Бородатые по своим делам шляются, а мы – по своим.
– А мы по каким, собственно? – спросила нянюшка Ягг с лёгкой обидой. – Стоим тут, словно две коровы на закате, ждём, пока нас доят?
– Я всегда что-то делаю, – парировала Ветровоск, обращаясь уже ко всему миру в целом. – Я думаю. А думать, между прочим, – самая тяжёлая работа из всех. Оттого ею так мало кто занимается.
Она резко развернулась и вернулась с чугунной сковородой, почерневшей от времени и тысяч оладьев.
– Поставь на огонь, – приказала она Маграт. – Не надо кристаллов. Кристаллы только путают. Нам нужно что-то простое. Надёжное. Старое. Как эта сковорода. Она знает правду. Капни молока, Гита.
Нянюшка Ягг плеснула немного бесцветного молока на раскалённый чугун.
Обычное молоко должно было шипеть, пузыриться, сворачиваться в золотисто-коричневые узоры, пахнуть детством и слегка подгоревшим маслом. Оно делало бы то, что ему положено природой – жило и умирало на сковороде. А это молоко отказалось это делать.
Оно не шипело. Оно растекалось идеально ровным, тонким кругом. Затем из него стали подниматься пузыри. Один размер, абсолютно круглые, симметричные. Они надувались и опадали в идеальном, мертвенном ритме. И в каждом пузыре, на мгновение, отражалось не пасмурное небо Овцепиков, а нечто чужеродное: холодный блеск полированного металла, движение огромных, бесшумно сцепляющихся шестерён.
Картина длилась секунды, но её было достаточно.
– Фу, мерзость какая! – фыркнула нянюшка Ягг, отшатнувшись и хлебнув из фляжки. – Прямо как в той таверне, где полы моют хлоркой. Только хуже.
Маграт побледнела. – Что… что это было?
– Это было *Не-*, – тихо, но с леденящей яростью сказала матушка Ветровоск. – Не-шипение. Не-запах. Не-жизнь. Кто-то пытается вставить мир в прокрустово ложе, выточенное под линейку. И коровы это чувствуют первыми. Они-то дуры, им скрывать нечего.
Именно в этот момент нянюшка Ягг, чей ум, прочищенный алкоголем и шокированный увиденным, работал с предельной ясностью, вдруг просияла.
– Прах! – провозгласила она.
– Ты уже вся в прахе, Гита, – автоматически заметила Ветровоск.
– Не я! Прах невинно осуждённого! Старейшее средство! Помнишь, у Безголовной Мэйбл? Сила неправедной смерти, неподвластная никаким правилам! Ему начхать на все шестерёнки!
Ветровоск медленно подняла голову. В её глазах читалось понимание. Да, это был инструмент. Хаотичный, непредсказуемый – всё то, что так ненавидел любой механический порядок.
– Припоминаю. Глава седьмая, «Если ничего не помогает». Но где нам взять его здесь и сейчас?
– Значит, поедем туда, где он есть! – не сдавалась нянюшка. – В Анк-Морпорк! Там таких, поди, на каждой улице по двадцать штук на выбор. Да ещё и свежих!
На её лице появилась мечтательная ухмылка.
– И заодно… проведаем старых друзей. Разведаем обстановку. Узнаем, какое пиво сейчас варят в «Разбитом Ведре». Научный интерес.
Маграт заёрзала. – Но разве это этично? Использовать несчастного узника?
– Этично, не этично… – вздохнула Ягг. – Либо мы используем немножко его праха, либо весь мир станет похож на эту проклятую сковородку. Выбор, по-моему, очевиден.
Матушка Ветровоск молча смотрела на апатичных коров и на нянюшку, уже мысленно составлявшую список пабов. Но теперь за всем этим она видела образ огромных, бездушных шестерён.
– Ладно, – наконец изрекла она. – Поедем в город. Найдём этого невинно осуждённого. Вытряхнем из него пыль. Пусть эта… эта механическая мерзость подавится ею.
Она метнула взгляд на нянюшку Ягг.
– И только один паб. Только для того, чтобы узнать про пиво. Понятно?
– Конечно, Эсси, – тут же согласилась нянюшка Ягг. – Только один. Самый первый. И, может, второй, если в первом не окажется нужного сорта пива. И третий, чисто для сравнения методов розлива. Научный метод, не более.
Матушка Ветровоск просто зажмурилась. Поездка в город обещала быть долгой. Очень долгой.
Глава 7
В которой Библиотекарь выражает своё недовольство на уровне молекулярной структуры, а Декан Огородоводства объявляет войну вселенской безвкусице.
Воздух в обеденном зале Незримого Университета был густым и сложным, как хороший бульон. В нём плавали ароматы жареного бекона, озон от недавнего небольшого взрыва на кафедре Некромантии и стойкий, фундаментальный запах старых книг, который не выветривался веками. Но сегодня к этому богатому букету добавилась новая, тревожная нота – нота вселенской скорби, настоянной на глубоком, экзистенциальном разочаровании.
Источником её был Библиотекарь. Он сидел, сгорбившись над своей тарелкой, и смотрел на банан. Смотрел с таким видом, с каким архиканцлер Наверн Чудакулли смотрел на предложение ввести «гуманитарные науки» в учебный план. Его мощное, покрытое рыжей шерстью тело излучало горе, густое, как вековая книжная пыль, и столь же горькое на вкус, если бы кто-то отважился его лизнуть в научных целях. А вокруг него распространялась аура такой вселенской обиды, что даже мухи облетали его десятой дорогой, инстинктивно чувствуя, что их жужжание сейчас будет сочтено дурным тоном.
Декан Огородоводства, маг по имени Ботаникус Пумпиус, человек, пахнувший здоровой, честно заработанной грязью, пристроился напротив с тарелкой тушёной тыквы собственного урожая.
– Что-то не так, коллега? – участливо спросил он, отправляя в рот ложку тыквы. – Бананы не той спелости? Слишком зелёные? Слишком жёлтые? Слишком… банановые? Опять этот проходимец Достабль своё г***но под видом фруктов впаривает?
Библиотекарь испустил протяжный, скорбный звук. «Уууук». Он ткнул длинным пальцем в безобидный фрукт, потом постучал себя по лбу, а затем развёл руками, словно заключая в невидимые скобки всю несправедливость мироздания. Жест был настолько выразительным, что не требовал перевода: «Вкус. Его нет. На молекулярном уровне».
– Понятно, понятно, – кивнул Пумпиус, хотя понял лишь то, что его друг и коллега расстроен. Он был одним из немногих, кто не просто терпел присутствие орангутана, но и искренне считал его одним из самых здравомыслящих существ в Университете. Тот, по крайней мере, никогда не пытался превратить его кабачки в хрустальные вазы или вызвать демона из-под картофельного куста.
– Можно?Решив действовать эмпирически, Декан протянул руку через стол.
Библиотекарь мрачно отодвинул тарелку. Декан отломил кусочек банана, сунул в рот и стал жевать с видом знатока, готового вот-вот изречь глубокомысленный вердикт.
Вердикт, впрочем, оказался не глубокомысленным, а простым и пугающим.
Банан был… ничто. Идеально жёлтый, упругий, без единого пятнышка. И абсолютно безвкусный. В нём не было ни сладости, ни намёка на кислинку, ни того самого травянистого послевкусия, которое напоминает о том, что ты ешь всё-таки растение. Это был просто мягкий, слегка волокнистый объект, занимающий пространство во рту с наглой уверенностью мнимой значимости.
– Да что ж это такое? – удивился вслух Декан. – Это же… это же профанация! Натурального продукта! Это…
Его взгляд упал на его собственную тарелку. На его гордую, выращенную с любовью и магией высшего пилотажа тыкву. Та самая, что должна была пахнуть осенью, уютом и немного орехами.
Он зачерпнул ещё одну ложку и отправил её в рот с видом гурмана, ожидающего знакомого праздника вкуса.
Праздник не состоялся. Вместо него был тихий, бежевый провал.
Лицо Декана вытянулось. Он прожевал. Он сглотнул. Он уставился на тыкву с немым вопросом, словно та его предала.
Она была идеальной консистенции. Идеального цвета. Но на вкус… о, Боги… на вкус она была как папье-маше, слегка сдобренное воспоминанием о воде. Его тыква. Его детище. Его гордость факультета.
Он поднял на Библиотекаря взгляд, полный настоящего, неподдельного ужаса. Ужаса учёного, столкнувшегося с аномалией, которая наплевала на все его учебники.
– Коллега… – прошептал он. – Это… это не поставщик виноват.
Библиотекарь печально кивнул, как бы говоря: «Наконец-то ты дошёл, тупица. Уук».
– Это что-то с самими плодами! – провозгласил Декан, вскакивая со скамьи так, что скамья вздохнула с облегчением. – Они все становятся… правильными и мёртвыми! Это саботаж! Целенаправленное вредительство!
В его мозгу, привыкшем к хаотичной, но плодотворной магии роста, щёлкнул переключатель. Профессиональная обида огородника, чьё искусство подверглось неслыханному надругательству, затмила всё. Кто-то посмел испортить его овощи. Кто-то украл у них душу.
– Это не просто порча! – продолжал он, горячась. – Это системная порча! Это надо исследовать! Документировать! Классифицировать! Мы должны немедленно…
– Пумпиус! Прекрасно! Как раз вас искал! Как там поживают ваши… э-э-э… гигантские кабачки? Не хотите провести небольшой матч-реванш? На сей раз я уверен, что мой огненный шар…В этот момент к их столу подошёл Архиканцлер Чудакулли, размахивая куриной ножкой.
– Ваша милость! – перебил его Декан, что было неслыханной дерзостью. – Речь идёт о чём-то более важном, чем ваши шалости с пиротехникой! Речь идёт о вкусе! О самом смысле существования фруктов и овощей! Нас атакуют!
– Атакуют? Кто? Гильдия Поваров? Снова эти споры о том, что такое «аль денте»?Чудакулли опустил куриную ножку, озадаченный.
– Хуже! – воскликнул Пумпиус. – Враг куда более коварный и беспощадный! Враг, который крадёт самое сокровенное – вкус! Посмотрите! – он ткнул пальцем в свой банан и тыкву.
– Выглядит съедобно. Даже очень аккуратно. Может, вам просто показалось? Может, это возрастное? У меня в прошлом месяце тоже перестало вязать…Архиканцлер покосился на еду, пожал плечами.
Библиотекарь громко, с презрением фыркнул. «Уук-э-э-эк!»
– Вот видите! – подхватил Декан. – Даже он чувствует! Это вселенская катастрофа, замаскированная под кулинарный каприз!
– Ладно, ладно, – проворчал он. – Исследуйте, если хотите. Только, ради всего святого, без взрывов. В прошлый раз, когда вы «исследовали» грибы-мутанты, с кафедры Иллюзий пришлось выгребать розовых слоников две недели. Используйте свою лабораторию. И… – он ткнул куриной ножкой в Библиотекаря, – …держите его подальше от редких фолиантов. В прошлый раз он от огорчения съел трактат о многомерной геометрии.Чудакулли почесал подбородок. Рассуждения о вкусе тыквы казались ему подозрительно сложными для вторника.
С этими словами Архиканцлер удалился, пожав плечами. Декан Пумпиус схватил тарелку с предательской тыквой, как улику с места преступления. Библиотекарь одобрительно хрюкнул и потянулся за своим бананом, явно намереваясь сохранить его как вещественное доказательство.
– Это война, коллега, – торжественно и мрачно произнёс Декан Огородоводства. – Война за вкус. И мы дадим им бой!
И за это кто-то жестоко поплатится.А Библиотекарь уже вёл его по коридору в сторону своей лаборатории. В его глазах горел огонь не праведного гнева, а научной одержимости. Ему было плевать на конец света, на временные парадоксы или на судьбу вселенной. Кто-то испортил его обед.
В мире, где магия была повседневностью, самая страшная месть начиналась с идеальной, но абсолютно безвкусной тыквы.
Глава 8
В которой время ведёт себя невежливо, старый учитель музыки делает шокирующее открытие, а командор Ваймс впервые слышит тиканье системы.
Солнце над Анк-Морпорком взошло ровно в 6:00:00. Не в 6:00:01 и не в 5:59:59. Ровно. И это свело с ума петуха на крыше пивной «Разбитое Ведро», который привык приветствовать рассвет с благородным опозданием в пятнадцать минут. Он прокукарекал, смущённо замолк и спрятал голову под крыло. Мир сошёл с ума.
В это же самое время, в своей крошечной квартирке над булочной «У Слепого Повара», проснулся старик по имени Альберто Малапиетра. Он был настолько стар, что помнил, как река Анк была всего лишь грязным ручьём, а Патриций – вспыльчивым юношей с большими амбициями. Альберто был последним в длинной династии Малапиетра – учителей музыки, скрипачей и камертонистов Гильдии Музыкантов. Его самая важная работа осталась далеко в прошлом: он был Хранителем и Настройщиком Главного Камертона Гильдии – идеально выточенного куска металла, который задавал эталонную ноту «Ля» для всего города.
Сейчас Главный Камертон пылился на полке, а Альберто, почти полностью оглохший, зарабатывал на жизнь тем, что чинил будильники. Он чувствовал их вибрацию, а не слышал.
В тот самый момент, когда петух потерпел фиаско, старик Альберто заваривал чай. Его старенький чайник, всегда отличавшийся несговорчивым характером, на этот раз не просто засвистел. Он издал идеальную, чистую, невыносимо прекрасную ноту «Ля» первой октавы. И держал её ровно тридцать секунд.



