Время-козел

Глава 4

…в которой капрал Ноббс открывает для себя свободный рынок, а гномы – концепцию «ускоренной логистики»…

Если бы у анк-морпоркских доков была душа, она бы пахла солёной водой, смолёными канатами и сделками, о которых все участники тут же договорились забыть. Воздух здесь был густым от тумана, скрывавшего одни грехи, и откровенным – выставлявшим напоказ другие. Именно в эту аутентичную, хоть и несколько липкую атмосферу окунулся в свой законный выходной капрал Ноббс. Он не просто прогуливался. Он, если выражаться юридически точно, «проводил плановый визуальный инспекционный обзор товарно-материальных ценностей временного хранения», что на языке доков означало «проверял, что плохо лежит».

Его внимание, отточенное в поисках всего, что можно было бы условно считать бесхозным, привлекло движение у причала №7. Не хаотичная возня грузчиков, а нечто странно упорядоченное. Цепочка из десятка гномов, похожих на бородатые и очень целеустремлённые булыжники, передавала друг другу из рук в руки толстенные медные трубы. Движения их были выверенными, без единого лишнего жеста, с эффективностью, от которой могла бы заплакать от умиления любая счётная машина. Трубы, поблёскивая в тусклом свете одинокого фонаря, бесшумно исчезали в зияющей пасти канализационного люка, будто их проглатывала сама подземная тьма.

– Шестой отсек почти готов, нужна медь! – раздался отрывистый, лишённый всяких эмоций, кроме профессионального рвения, голос. – Инженер Глен ждёт этот груз к утру! Никаких задержек!

Ноббс, чьё сердце забилось чаще при слове «груз» (ибо где груз, там всегда найдётся место для небольшого, чисто символического отката за его «охрану»), выступил из тени с видом старого знакомого, случайно оказавшегося поблизости.

– Вечерочком, братцы-рудокопы, – сипло прошамкал он, подмигивая так, будто делился государственной тайной. – Хлопотное дельце, я погляжу. Тяжёлое. Опасное. А ну как кто ненароком на вашу эту… э-э-э… медь наступит? Ногу отшибёт. А тут я, как на грех, в отпуске, защиты никакой… Но для вас, за полшиллинга с штуки, я могу, так и быть, неофициальный надзор установить. Гарантия, так сказать, от несанкционированного наступания.

Гномы проигнорировали его как назойливую мошку. Цепочка не прервалась ни на секунду. Последняя труба скользнула в люк, и гномы, не обменявшись больше ни словом, стали бесшумно исчезать в темноте, будто их и не было. Последний, тот самый, что отдавал команды, перед тем как скрыться, бросил на Ноббса взгляд, полный такого ледяного презрения, что у капрала на мгновение стало по-настоящему холодно. Это был не взгляд на вора или дурака. Это был взгляд инженера на случайную песчинку, застрявшую в шестерёнках безупречного механизма.

Через минуту причал был пуст. Лишь тёмное пятно вокруг люка да лёгкий запах масла и пота напоминали о странной деятельности.

Ноббс, оставшись в гордом одиночестве, почесал в затылке.

– И шо это с ними стало? – пробормотал он с искренней обидой. – Раньше гном – он хоть понимал толк в честном откате. А эти… торгуют как-то по-новому. Без души.

Он сунул руки в карманы и побрёл прочь, на ходу проверяя, не завалялась ли в них случайная монета, которую он, возможно, забыл туда положить. Мысль о гномах, их меди и инженере Глене испарилась из его головы быстрее, чем джин из запечатанной бутылки в присутствии нянюшки Ягг. Но где-то в глубине городского организма, в его каменных кишках, продолжала работать невидимая, непонятная и очень, очень шустрая логистика.

Глава 5

…в которой Паршивый Пит знакомится с концепцией личной гигиены, а один волшебник обнаруживает, что авторитет – это худшая из возможных опасностей.

Камера в тюрьме «Вьющегося Вереска» не просто содержала заключённых; она их выдерживала, как некий крепкий, затхлый и абсолютно несъедобный сыр, который даже крысы обходили стороной. Время здесь текло так медленно, что его можно было резать ножом, если бы у кого-то вдруг оказался нож, а у времени – желание с ним сотрудничать. Что было маловероятно, ибо обыск проводил Сундук.

Ринсвинд практиковал своё коронное искусство – искусство стать настолько неинтересным, чтобы взгляд смотрящего соскальзывал с него, как смазанная свинья с обледеневшего склона. Он вжался в угол, стараясь походить на безобидную тень, на случайное скопление пыли, на ничем не примечательную трещину в штукатурке. Он почти достиг нирваны посредственного существования, когда его концентрацию нарушил Паршивый Пит.

Пит был грязен на фундаментальном уровне. Грязь была его сущностью, его брендом и главным жизненным достижением. От него исходило устойчивое амбре, которое можно было не только обонять, но и, при известной доле воображения, разглядывать невооружённым глазом в виде лёгкой, маслянистой дымки.

– Эй, Рыжий! – прогремел Пит, голос которого звучал так, будто кто-то пытался прочистить засор в канализации при помощи более мелкого засора. – Твой ящик слишком блестит. Режет глаз. Не по-мужски это. Будто ты тут на курорте, а не в уважаемом исправительном заведении. Давай-ка я придам ему… брутальности.

Он протянул к Сундку руку, испачканную чем-то, что в последний раз было едой несколько арестов назад.

Ринсвинд издал звук, средний между писком и предсмертным хрипом. Он пытался мысленно передать Сундку телепатический приказ: «Незаметность! Невидимость! Никаких эксцессов!» Но Сундук, как всегда, имел на этот счёт своё мнение. Особенно когда дело касалось вопросов чистоты и порядка.

В этот момент произошло нечто, заставившее всех присутствующих пересмотреть свои взгляды на вопросы гигиены и разумной мебели.

Крышка Сундка откинулась беззвучно. Из темноты метнулось нечто розовое и влажное. Оно обвилось вокруг запястья Пита с точностью удава, который внезапно вспомнил, что опаздывает на очень важную встречу.

Раздался звук. Это был не хруст и не щелчок. Это был тот самый звук, который издавал бы идеально спелый арбуз, если бы его решила съесть целая рота очень аккуратных, но крайне голодных солдат.

ХРУМ-ЧМОК-ГЛУП.

Пит исчез.

В камере повисла тишина, такая густая, что её можно было бы намазывать на хлеб, если бы у заключённых был хлеб. Все смотрели на Сундук, который стоял, как ни в чём не бывало, с чуть приоткрытой крышкой, из-за которой исходил лёгкий пар и запах, поразительно напоминающий запах только что постиранного белья, развешанного для просушки на альпийском лугу.

– Он его… сожрал? – выдавил кто-то, озвучив мысль, которая в этот миг родилась в каждой голове, включая голову Ринсвинда, которая уже вовсю прощалась с бренным миром и строила планы по быстрому и максимально незаметному переселению в мир иной.

Сундук, как бы отвечая, легко выплюнул Пита обратно.

Следует понимать, что в анналах истории этого деревянного хищника, этого чемодана с заклёпками на совести, было считанное число случаев, когда он возвращал проглоченное. И то – лишь неодушевлённые предметы, вроде магического гримуара «Октаво» или шляпы архиканцлера, чья судьба была слишком важна для мироздания, чтобы быть решённой простым пищеварением. Но живое? Никогда. Ни один демон, ни один бог, ни одна случайно проглоченная кошка не удостаивались такой чести. Питу, как выяснилось, суждено было стать первым. Возможно, его грязь достигла такого уровня фундаментальности, что даже для Сундка она оказалась несъедобной. А возможно, Сундук, этот блюститель чистоты, просто совершил акт высшего, пусть и весьма своеобразного, гигиенического насилия.

Тот стоял на том же месте, целый и невредимый. Но…

Он был чист. Его роба была выбелена, выглажена и накрахмалена с таким усердием, что могла бы пощеголять на параде у самого Патриция. Ботинки сияли, отражая бледное, перекошенное от ужаса лицо их владельца. Лицо лоснилось, а борода была аккуратно подстрижена и заплетена в мелкую, унизительно изящную косичку. В его руку был вложен идеально сложенный носовой платок, на котором, как показалось Ринсвинду, была вышита монограмма.

Пит медленно поднёс платок к носу, чихнул – звонко и гигиенично – и уставился на своё отражение в полированных ботинках. Его лицо выражало теперь глубокую, всепоглощающую растерянность. Он пятился от Сундка не потому, что боялся боли, а потому, что столкнулся с чем-то непостижимым – с чистотой, доведённой до акта насилия. С абсурдом, который был страшнее любой угрозы расправы.

Он поднял на Ринсвинда взгляд, полный немого вопроса.

Ринсвинд, чувствуя, что вся ответственность за это безумие волшебным образом перешла к нему, пробормотал:

– Он у меня… чистюля. Очень любит порядок. Противно нервничает, когда… э-э-э… пачкают. Считает это личным оскорблением.

С этого момента «Опрятный Пит» стал первым и самым яростным адептом нового культа. Он нервно поправлял складки на своей робе, яростно шикал на любого, кто осмеливался нарушить симметрию камеры, и с подозрением косился на собственную тень, будто ожидая, что и она недостаточно аккуратна.

Ринсвинд же с ужасом осознал, что его гениальный план по достижению невидимости потерпел крах. Он приобрёл авторитет. В его мире, состоящем из сплошных угроз, это была самая страшная и неотвратимая опасность. Теперь на него смотрели не как на жертву, а как на хозяина положения. На того, кто управляет Ужасом, Что Чистит и Приводит в Порядок.

И это положение пахло страшнее любого Паршивого Пита – оно пахло лавандовым мылом и безжалостной, тотальной организацией всего сущего.

Глава 6

… в которой коровы дают молоко безупречной скучности, нянюшка Ягг вспоминает о городских пивных, а ведьмы видят нечто, заставившее их полюбить привычный беспорядок.

Воздух в Овцепиках был густым и сладким, как хороший сыр, и столь же насыщенным. Но сегодня к этому проверенному временем букету из навоза, травы и тихого безумия добавилась нотка напряжённости. Исходила она от коровы Цветочек и от её молока, налитого в подойник.

– Ну, давай же, красавица, – уговаривающе сказала нянюшка Ягг, подставляя подойник. – Покажи нянюшке, на что ты способна. Не стесняйся.

Цветочек меланхолично посмотрела на неё своими большими влажными глазами и позволила сделать своё дело. Молока было много. Неправдоподобно много. И оно было… неправильным.

– И так всё утро, – мрачно констатировала матушка Ветровоск, уперев руки в боки. Её взгляд, обычно способный пронзить гранит, на этот раз разбивался о молочную аномалию. – Ни вкуса, ни радости. Как будто его уже прочитали инструкцию и решили не выделяться.

– Может, они на диете? – робко предположила Маграт, поправляя на голове венок из полевых цветов, который тут же безнадёжно завял от одного лишь критического взгляда Ветровоск.

– Трава как трава, – отрезала Ветровоск. – Зелёная, растёт из земли. Нет, тут что-то другое. Чувствуется. Воздух звенит. Словно кто-то натянул на мир струну, и теперь она гудит назойливой нотой.

– У меня от этого звона уже в затылке гудит, – проворчала нянюшка Ягг, с тоской посмотрев на содержимое подойника. – Или это от вчерашнего сидра? Неважно. Такое молоко и сыр не сделаешь. Из него разве что печенье для самых скучных гостей испечь. Таких, что даже сплетничать не умеют, а только про погоду толкут.

Она задумалась, и её лицо озарилось догадкой, которая обычно посещала её после третьей кружки и была столь же яркой и неустойчивой.

– А что, если это гномы? – внезапно оживилась она. – Вчера, пока я… э-э-э… проверяла, не повадился ли к соседской курятнику лис (а проще говоря, шла из сарая, сверяя курс по светящимся окнам местной таверны), видела – целый караван. Бородатые, молчаливые, телеги сами толкают, безо всяких лошадей. И всё это – тихо-тихо, словно кот на птичьем дворе. А от них так и тянуло железом, маслом и… тревогой. Не к добру это. Уж не они ли нашу корову… э-э-э… перезаколдовали?

Маграт побледнела.

– Вы думаете, это они… порчу навели?

– Порчу? – фыркнула матушка Ветровоск, смерив их обеих взглядом, способным пронзить гранит и добраться до той его части, где прячется стыд. – От их железа молоко не портится. Оно становится… правильным. Слишком уж правильным. Как столб у ворот, который никогда не гниёт и не шатается, но и тени от него никакой. Это две большие разницы. Бородатые по своим делам шляются, а мы – по своим.

– А мы по каким, собственно? – спросила нянюшка Ягг с лёгкой обидой. – Стоим тут, словно две коровы на закате, ждём, пока нас доят?

– Я всегда что-то делаю, – парировала Ветровоск, обращаясь уже ко всему миру в целом. – Я думаю. А думать, между прочим, – самая тяжёлая работа из всех. Оттого ею так мало кто занимается.

Она резко развернулась и вернулась с чугунной сковородой, почерневшей от времени и тысяч оладьев.

– Поставь на огонь, – приказала она Маграт. – Не надо кристаллов. Кристаллы только путают. Нам нужно что-то простое. Надёжное. Старое. Как эта сковорода. Она знает правду. Капни молока, Гита.

Нянюшка Ягг плеснула немного бесцветного молока на раскалённый чугун.

Обычное молоко должно было шипеть, пузыриться, сворачиваться в золотисто-коричневые узоры, пахнуть детством и слегка подгоревшим маслом. Оно делало бы то, что ему положено природой – жило и умирало на сковороде. А это молоко отказалось это делать.

Оно не шипело. Оно растекалось идеально ровным, тонким кругом. Затем из него стали подниматься пузыри. Один размер, абсолютно круглые, симметричные. Они надувались и опадали в идеальном, мертвенном ритме. И в каждом пузыре, на мгновение, отражалось не пасмурное небо Овцепиков, а нечто чужеродное: холодный блеск полированного металла, движение огромных, бесшумно сцепляющихся шестерён.

Картина длилась секунды, но её было достаточно.

– Фу, мерзость какая! – фыркнула нянюшка Ягг, отшатнувшись и хлебнув из фляжки. – Прямо как в той таверне, где полы моют хлоркой. Только хуже.

Маграт побледнела. – Что… что это было?

– Это было *Не-*, – тихо, но с леденящей яростью сказала матушка Ветровоск. – Не-шипение. Не-запах. Не-жизнь. Кто-то пытается вставить мир в прокрустово ложе, выточенное под линейку. И коровы это чувствуют первыми. Они-то дуры, им скрывать нечего.

Именно в этот момент нянюшка Ягг, чей ум, прочищенный алкоголем и шокированный увиденным, работал с предельной ясностью, вдруг просияла.

– Прах! – провозгласила она.

– Ты уже вся в прахе, Гита, – автоматически заметила Ветровоск.

– Не я! Прах невинно осуждённого! Старейшее средство! Помнишь, у Безголовной Мэйбл? Сила неправедной смерти, неподвластная никаким правилам! Ему начхать на все шестерёнки!

Ветровоск медленно подняла голову. В её глазах читалось понимание. Да, это был инструмент. Хаотичный, непредсказуемый – всё то, что так ненавидел любой механический порядок.

– Припоминаю. Глава седьмая, «Если ничего не помогает». Но где нам взять его здесь и сейчас?

– Значит, поедем туда, где он есть! – не сдавалась нянюшка. – В Анк-Морпорк! Там таких, поди, на каждой улице по двадцать штук на выбор. Да ещё и свежих!

На её лице появилась мечтательная ухмылка.

– И заодно… проведаем старых друзей. Разведаем обстановку. Узнаем, какое пиво сейчас варят в «Разбитом Ведре». Научный интерес.

Маграт заёрзала. – Но разве это этично? Использовать несчастного узника?

– Этично, не этично… – вздохнула Ягг. – Либо мы используем немножко его праха, либо весь мир станет похож на эту проклятую сковородку. Выбор, по-моему, очевиден.

Матушка Ветровоск молча смотрела на апатичных коров и на нянюшку, уже мысленно составлявшую список пабов. Но теперь за всем этим она видела образ огромных, бездушных шестерён.

– Ладно, – наконец изрекла она. – Поедем в город. Найдём этого невинно осуждённого. Вытряхнем из него пыль. Пусть эта… эта механическая мерзость подавится ею.

Она метнула взгляд на нянюшку Ягг.

– И только один паб. Только для того, чтобы узнать про пиво. Понятно?

– Конечно, Эсси, – тут же согласилась нянюшка Ягг. – Только один. Самый первый. И, может, второй, если в первом не окажется нужного сорта пива. И третий, чисто для сравнения методов розлива. Научный метод, не более.

Матушка Ветровоск просто зажмурилась. Поездка в город обещала быть долгой. Очень долгой.

Глава 7

В которой Библиотекарь выражает своё недовольство на уровне молекулярной структуры, а Декан Огородоводства объявляет войну вселенской безвкусице.

Незваный гость в Незримом Университете – это нонсенс, абсурд и нарушение всех мыслимых правил, включая несколько законов физики, которые маги как раз в тот момент дорабатывали в черновиках. Университет был местом, куда невозможно было просто войти. Для этого требовалось огромное желание учиться, полное отсутствие желания учиться (если речь шла о студентах) или же способность проходить сквозь стены. Поэтому, когда в самой сердцевине Университета, в его святая святых – Библиотеке, раздался подозрительный скрежет, а по воздуху пополз терпкий запах озона и серной погони, это вызвало определённую реакцию.

Первым на это отреагировал Библиотекарь. Он поднял свою волосатую голову от трактата по сравнительной демонологии, насторожив уши и нос. Его тонкое обоняние, отточенное годами поисков спелых бананов среди пыльных фолиантов, уловило не просто чужеродный запах. Это был запал Системы. Запах строгих линий, протоколов и тотальной, выверенной до микрона эффективности. Запах, от которого на молекулярном уровне начало кружиться голову и хотелось схватиться за ствол ближайшего дерева.

Он не сказал «Уук?». Он сказал нечто гораздо более сложное и многозначительное, что на языке орангутангов означало примерно: «Моя пространственно-временная непрерывность подвергается несанкционированному вмешательству со стороны чуждой парадигмы, и мне это категорически не нравится».

В этот момент из-за стеллажа с книгами по прикладной некромантии вышел молодой человек в до абсурда чистом и идеально отглаженном мантии и бауше. На его лице играла безупречная, тренированная улыбка, а в руках он держал клипборд, на котором сама собой появлялась аккуратная письмена.

– Здравствуйте, уважаемый сотрудник! – голос его был столь же гладким и гулким, как шар для боулинга. – Меня зовут Гексон Лобрец, я представляю интересы проекта «Всеобъемлющая Система Абсолютного Порядка». По данным нашего реестра, данная библиотечная единица не соответствует пунктам 7-б, 12-г и, особенно, пункту 34-в, известному как «Параграф о хаотичном хранении». Вам выделено семь минут на ознакомление с предписанием. В случае несогласия вы можете подать апелляцию в трёхдневный срок, форма 7-б/12-г/34-в, которую, впрочем, вам надлежит заполнить именно в эти семь минут. Приятного дня!

Библиотекарь медленно разжал пальцы ноги, в которой неосознанно сжимал толстый том «Сводных Правил Библиотечного Каталогизирования», и издал низкое, гортанное «Уук…». На этот раз в нём читалось неподдельное изумление, смешанное с растущим возмущением.

Тем временем в соседнем крыле, среди лабораторий Ненадежной Физики и Огородоводства, царила иная, но столь же напряжённая атмосфера. Декан Огородоводства, магистр Чудакулли, стоял посреди теплицы, уставившись на грядку с кабачками. Его брови были нахмурены так, что казалось, вот-вот высекут искру.

– Не могу больше этого терпеть, – проворчал он, обращаясь к своему ассистенту, который в этот момент пытался отпить чаю из кружки, постоянно уползавшей по столу. – Посмотри на них, Пондер! Идеальная форма. Идеальный размер. Идеальный, чёрт побери, цвет!

– Они… очень хорошие кабачки, сэр, – осторожно заметил Пондер Сиббл.

– Хорошие?! – взревел Чудакулли, схватив один из кабачков. – Они ужасны! Они бездушны! Они… они СРЕДНИЕ! Ровно пятнадцать сантиметров в длину, диаметр пять сантиметров, вес двести граммов. Ни больше, ни меньше. Ни намёка на причудливый изгиб, ни следов слизня, ни единого пятнышка! Это не кабачки, это оскорбление самому понятию «кабачок»!

– Но, сэр, Система Лобрца добилась невероятной эффективности и предсказуемости урожая…

– Эффективности? – Чудакулли побагровел. – Природа не должна быть эффективной, Сиббл! Она должна быть буйной, непредсказуемой, избыточной и слегка неприличной! А эти… эти овощные зомби… Они пахнут тоской и циркулярами! С этого дня, Сиббл, я объявляю войну! Войну вселенской безвкусице и тоталитаризму в огородничестве!

В Библиотеке в этот момент Гексон Лобрец, не моргнув глазом, уворачивался от летящего в него тяжёлого фолианта по квантовой метафизике.

– Ваши действия занесены в протокол как акт несанкционированного библиотечного сопротивления, подпункт «б» – «Применение знаний в виде метательного снаряда», – невозмутимо констатировал он, делая пометку на клипборде. – Рекомендую ознакомиться с вашими правами, которые, согласно регламенту, у вас пока ещё есть. В течение шести минут.

Библиотекарь в ответ рявкнул что-то очень обидное на орангутаньем, что дословно переводилось как «а ты пошёл нафиг со своими подпунктами», и потянулся за следующим томом.

Глава 8

В которой время ведёт себя невежливо, старый учитель музыки делает шокирующее открытие, а командор Ваймс впервые слышит тиканье системы.

Солнце над Анк-Морпорком взошло ровно в 6:00:00. Не в 6:00:01 и не в 5:59:59. Ровно. И это свело с ума петуха на крыше пивной «Разбитое Ведро», который привык приветствовать рассвет с благородным опозданием в пятнадцать минут. Он прокукарекал, смущённо замолк и спрятал голову под крыло. Мир сошёл с ума.

В это же самое время, в своей крошечной квартирке над булочной «У Слепого Повара», проснулся старик по имени Альберто Малапиетра. Он был настолько стар, что помнил, как река Анк была всего лишь грязным ручьём, а Патриций – вспыльчивым юношей с большими амбициями. Альберто был последним в длинной династии Малапиетра – учителей музыки, скрипачей и камертонистов Гильдии Музыкантов. Его самая важная работа осталась далеко в прошлом: он был Хранителем и Настройщиком Главного Камертона Гильдии – идеально выточенного куска металла, который задавал эталонную ноту «Ля» для всего города.

Сейчас Главный Камертон пылился на полке, а Альберто, почти полностью оглохший, зарабатывал на жизнь тем, что чинил будильники. Он чувствовал их вибрацию, а не слышал.

В тот самый момент, когда петух потерпел фиаско, старик Альберто заваривал чай. Его старенький чайник, всегда отличавшийся несговорчивым характером, на этот раз не просто засвистел. Он издал идеальную, чистую, невыносимо прекрасную ноту «Ля» первой октавы. И держал её ровно тридцать секунд.

Альберто выронил кружку. Он не слышал звука, но почувствовал вибрацию. Искусственную, механическую, мёртвую. Такую, какой она не должна была быть. Его старческие пальцы, помнившие форму идеального звука, задрожали. Это было кощунство. Кто-то украл у города его музыку.

Для обычного человека мир состоит из вещей, запахов и света. Для Альберто Малапиетры, даже оглохшего, мир всегда был гигантским музыкальным инструментом. Анк-Морпорк никогда не был симфоническим оркестром – скорее, шумным, веселым джаз-бэндом, где каждый играл что хотел, но в целом это складывалось в сносную, живую мелодию. Теперь же кто-то взял в руки дирижерскую палочку и заставлял всех играть одну и ту же, идеальную, мёртвую ноту. И эта нота исходила отовсюду – из новых часов, из строгого ритма шагов на мостовой, из неестественно правильного свиста его собственного чайника. Кто-то похитил у города его душу. И, как хранитель эталона, он должен был её вернуть.

Он вышел на улицу, и его старые ноги, ведомые чутьём охотника за фальшивыми нотами, сами понесли его туда, где новый, бездушный ритм мира входил в самое яростное противоречие со старым. Где-то рядом спорили громкий голос, пахнущий краской и честным гневом, и холодный, безразличный голос, пахнущий чернилами и циркулярами. Альберто двинулся на звук этой схватки.

Тем временем, на улице Переплётного Дела, 8, в типографии «Чернильная душа», уже царил скандал. Хозяин, старый гном Бриккель, стоял красный как варёный рак. Его ярость, и без того клокотавшая из-за новоявленного клерка в безупречно чистом плаще, достигла точки кипения за минуту до этого, когда из-под главного пресса высунулся его младший подмастерье-гном.

– Шестерня-мудрагель опять стонет, хозяин! – прокричал он, размахивая масленкой. – Говорит, новые городские вибрации ей поперёк горла стали! Просит замены на живую, дышащую, а не на эти ваши мёртвые железяки!

– Молчи, болван, не до тебя! – рявкнул Бриккель, но мысленно уже посылал проклятия в адрес всех хронометристов разом.

И вся его накопленная злость теперь обрушилась на невозмутимого клерка, в которого он и тыкал пальцем.

– Опоздал?! – рычал Бриккель, от которого пахло краской и честным гневом. – Мои станки работают со скоростью моего деда! Это твой курьер явился с утренней почтой в семь ноль-ноль! Ровно! А у меня печь для сушки шрифтов раскочегаривается к шести! К СЕМИ УТРА ШРИФТ УЖЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ СУХИМ! Это закон природы!