Когда проснется игоша

Докука подошла к ней со спины, положила руку на плечо:

– Бежать тебе надобно…

И ушла в комнаты на требовательный зов Павлы.

А Милица стояла и плакала: как же так? Как получилось, что, отказавшись только от брака с любимым, она лишилась всего? И теперь, если она послушает Докуку и бежит, еще и дома. Медленно переставляя руками по стене, она дошла до двери, слабо толкнула ее и отворила. Придерживаясь, вышла на крыльцо.

Яркое солнце полоснуло по глазам. Милица схватилась за стену – не поверила. Она помнила ясный погожий день и небо синее, по-весеннему высокое. И казалось, было это только вчера. Вчера ли?

Во дворе, у ограды, высилась усыпанная золотой листвой береза, ворохи листвы заносил через распахнутые ворота ветер. Конюхи чистили лошадей, весело гоготали, обсуждая свежую байку. У Милицы сжалось сердце – что происходит?

Рядом появился Гордей, опасливо поглядывая на Милицу – та только теперь поняла, как вырос парнишка, как возмужал. Присел рядом, на верхней ступени.

– Какой месяц сейчас? – спросила.

Гордей отвел взгляд:

– Восемь месяцев ты пластом лежала. И каждый день к тебе Павла Ждановна являлась, косы гребнем чесала да водицей умывала…

Ясно, чего она хлопотала. Милица снова дотронулась до старческой щеки, качнула головой.

– Что приключилось-то со мной? – спросила.

– Так купец тебя сбил, Дамир Евсеевич, сказывают, он к Купаве Заболоцкой, сребренице, свататься приходил, а та уж просватана, да не за кого-то, а за воеводиного сына Богумира. Вот в гневе и выскочил со двора, вскочил в седло, да как ужаленный, по Аркаиму метался в поисках ворот. Вот ты ему и попалась. Хорошо, что жива осталась…

Милица, перебирая воспоминания, отозвалась:

– Хорошо, что жива…

Она смутно помнила тот день. Помнила обиду, что полыхала под сердцем. Помнила удар и тень, надвигавшуюся на нее, а еще глаза – синие-синие. Она в них-то и утонула, пропустив осень, зиму и едва застав весну.

Гордей деловито откашлялся.

Заметив, как на двор въехал хозяин, мальчишка подскочил на ноги и бросился придержать стремена.

Чеслав Ольгович спрыгнул, бросил поводья конюху и стремительно направился в дом. Заметив на пороге Милицу, помрачнел:

– Чего тебе? – рявкнул грозно.

Милица не сразу поняла, что отец обращается к ней. Схватилась за косынку, лежавшую на плечах и прикрывавшую грудь. Отец взошел на нижнюю ступеньку. Его взгляд полыхал, на дне искрились незнакомые зеленые искорки, будто отблески чужого костра. Он перевел взгляд на появившуюся за спиной Милицы Докуку:

– Нищенке дай хлеба да прочь гони… Нечего в дому отребье привечать.

Последнее было брошено, когда отец поравнялся с Милицей, смерив презрительным взглядом. У той горло перехватило от обиды. Бросилась к нему, но попала в крепкие руки Докуки:

– Ступай к конюшне, сейчас выйду.

И подтолкнула к выходу. Митрий, шедший следом за отцом, окинул ее удивленным взглядом, помрачнел, вглядываясь в черты. Да не узнал – что там говорить, если отец родной не понял, что дочь перед ним.

Да и нищенке он, прежний, так бы не сказал. Прежний батюшка обделенного судьбой не добивал бы. Прежний батюшка бы накормил и обогрел нищенку, работой бы защитил от гибели голодной. А ныне… Милица не узнавала отца, как и он не узнавал ее.

Обида душила. Горячие слезы стояли в глазах, обжигали и мешали дышать полной грудью. Обмякнув, девушка подчинилась, развернулась и пошла к воротам. Она шла, будто во сне, покачиваясь и волоча ноги. Руки цеплялись за стену, голова то поднималась к небу в надежде на милосердие, то падала на грудь. Взгляд помутнел. Она открывала рот, но не могла вымолвить ни слова.

На углу у нее подкосились ноги, она рухнула на пыльную землю и зарыдала: лучше бы конь того синеглазого купца затоптал ее.

Чужие руки поднимали ее на ноги, обнимали за плечи, вели со двора. Чужие руки сунули котомку в руки и оставили одну посреди улицы. Милица шла. В груди было тесно. Кто-то шел рядом, кто-то смеялся над ней – она не видела никого. Не помнила себя. Да и «себя» не осталось.

Сколько она так брела, Милица не знала. Очнулась на берегу ручья.

Дорога резко взяла вправо, а она не заметила это и спустилась к воде. Присела на камень. Где-то вдалеке шумел Аркаим, повозки громыхали колесами по каменистой дороге, усталые конюхи понукали своих лошадей. До рыдающей на берегу старухи никому не было дела.

Солнце стояло высоко, потом с грустью покатилось к закату, сразу забрав крохи подаренного полднем тепла. Тени стали длиннее, прохлада пахнула в лицо. А Милица все сидела на холодном камне, не зная, что делать.

Там и нашла ее Прасковья.

Запыхавшаяся, присела она рядом.

– Фух, думала, уж не сыщу тебя, – она зачерпнула темной от осеннего холода воды, простонала – заломило зубы, но плеснула на лицо и, шумно отплевываясь и фыркая, вытерла его рукавом.

Посмотрела на Милицу. Присела рядом. Толкнула в бок:

– Ты на отца-то не серчай, заговоренный он, знамо дело. Ведьма эта от него ни на шаг не отходит, а на Чеславе Ольговиче-то уже и лица нет… Аглаю-то я припрятала у тетки, как ты велела, до нее Павла не доберется.

– Спасибо тебе, – прошептала Прасковья.

Та отмахнулась:

– Да чего уж… – Она вздохнула. – Только назад-то тебе нельзя.

Милица смотрела прямо перед собой, но не видела ничего. Отозвалась отстраненно:

– Да меня и батюшка прогнал, слышала, верно…

Прасковья кивнула.

– Да не в том дело… Павла тебя со свету сживет, а вместо тебя свою ящерку подставит… Поняла ли?

Милица пожала плечами:

– Я знаю, кто такая Павла.

– А коли знаешь, так не дури. Слышь, что бежала за тобой сказать, – она понизила голос и склонилась к уху Милицы. – Выгнал батюшка тебя, то верно, да только Павла наорала на него за то, представь.

Милица перевела на нее взгляд:

– С чего бы это ей?

Прасковья фыркнула:

– Знамо дело не по доброте душевной… Мы с Докукой слышали, как она его отхаживала. Велела тебя сыскать да на двор вернуть. Значит, не закончила она свое дело черное… Я вызвалась искать с остальными, – Прасковья невесело рассмеялась. – Да только это все, что я тебе сейчас сделать могу.

Милица положила ладонь поверх натруженной и обветренной руки Прасковьи, сжала ее:

– И того много. Спасибо тебе.

Прасковья обернулась на дорогу, прислушалась:

– До заката не ходи, а как стемнеет, иди в лес. Там у старой сосны домик лесника имеется – лесник помер на Купалу, в том доме укройся. Как будут новости, сыщу тебя!

Поднялась да и бросилась бежать в сторону Аркаима. А Милица осталась.

Тоска, что поселилась в душе, стала темнее и тише, заполнив собой, она корчилась и скреблась, будто запертый в клетке зверь. Милице стало тошно. Она поднялась, подобрала котомку и направилась вдоль речного русла, то и дело ступая на мокрый, чуть схваченной вечерней коркой льда снег, скользкие камни. Берег стал круче, шум дороги стих совсем. Впереди показалась темная, в мрачных пятнах, полоска Боро́вьего леса.

Жалела ли Милица о том, что случилось в Тайных рядах? Жалела. Хотела бы она вернуть все назад? Не то слово. Знала ли, как? Не знала. Она брела. Будто во сне, проговаривала снова и снова все, услышанное от Прасковьи – отец заговорен, а значит, ей нужно найти способ извести Каменную девку. Та зла, что упустила ее, значит, будет искать, а как сыщет, Милице надо быть готовой сразиться с ней и за свое собственное счастье, и за жизнь батюшки.

Над ее головой прокаркала ворона, рассмеявшись над смелостью Милицы. Та топнула ногой:

– А коли не так, то что ж, ложиться да помирать?! Не дождется Павла этого.

Как схватиться с Азовкой, уже отобравшей у нее юность, да остаться в живых, Милица пока не знала.

* * *

Ночь подкралась незаметно. Вот еще небо алело и разливалось розовым медом, мгновение – и ночь уже накинула на небесный свод свое черное покрывало. Река набралась темнотой, перебирала теперь свои тяжелые, готовые замереть на всю зиму, воды, но еще слышался из-под воды тихий голос утопленниц, а над волнами, близ омутов, сияли мертвенным светом их прозрачные саваны.

Ветер тихо стонал и вздрагивал. Чахлый, выцветший на солнце, высушенный ветрами кустарник тянулся к путнице, норовил схватить за косу, пустить кровушку, чтобы на нее сбежалась ночная нежить…

Милица замерла.

Надо было уходить от реки, подниматься в долину, но тропа утонула в черноте ночи. Милица постаралась подняться по склону, но мелкая галька и камень уходили из-под ног. Пройдя еще немного вдоль берега, Милица заметила огонь – кто-то сидел на берегу. Злые люди держались ближе к Аркаиму, а потому Милица смело шагнула к путнику. Он показался знаком.

– Доброго вечера, – проговорила тихо Милица. – Пустишь ли у костра погреться?

Юноша кивнул:

– Устраивайся, бабушка, – проговорил.

Щеки Милицы снова будто огнем опалило, хотела одернуть молодца, но слова застряли в горле – кто она сейчас, как не старуха? Пусть так. Присела на нагретый теплом костра камень. Молодец был хорош собой – высок и статен, по кафтану ясно – не бедствует, на пальце – кольцо-печатка византийская, а то о многом купеческой дочери сказало – на узоре заметила она торговую печать. Присмотрелась к юноше. Это был тот самый синеглазый, что проклинал Купаву… и едва не затоптал своим конем.

– Вот только угостить мне тебя нечем, бабушка, – вздохнул он. – Заплутал я, не могу себя найти…

– От чего же так?

Юноша взмахнул рукой, с отчаяньем отозвался:

– Убивец я… Прячусь от суда людского словно ворог какой… С весны скитаюсь по лесам да по болотам, да только больше сил не осталось, наутро отправлюсь к князю, пусть судит меня…

Он опустил голову на грудь. А у Милицы зародилось тяжелое на сердце. Она подалась вперед, ладонь легла на плечо юноши:

– Об чем толкуешь, поведай…

Он только головой покачал.

– Да то долгая история, – он тяжело вздохнул. – Невеста моя… за другого пошла. Сказала, не люб я ей боле… А я как в беспамятстве, вскочил на коня, бросился из города да в смятении свернул на другую улицу, а там… девчонка эта… Прямо под копыта бросилась…

Он тяжко выдохнул. Милица присела на колени, взяла юношу за подбородок да приподняла, заглянула в глаза, узнав ту самую синеву, что обрушилась на нее там, в проулке за задним двором, куда выскочила она, торопясь к Митрию…

– Зря скитался, – улыбнулась, – жива та девица.

Юноша посмотрел недоверчиво:

– Откуда ведаешь?

– Да об том весь Аркаим судачит уж который месяц, а я как раз из него.

Он схватил ее за руку, прижался губами к старческой ладони:

– Правду ли говоришь, бабушка? – переспросил с жаром в голосе.

– Правду, правду… Не волнуйся, езжай домой, ты же не наш, не аркаимский? – Он качнул головой. – Ну вот и отправляйся, невеста твоя другому отдана, да и счастлива. А коли любишь ее, то не о том ли должен радоваться?

Он помрачнел. Милица поднялась, открыла котомку и достала из нее хлеб, отломила от него добрую половину и протянула юноше:

– На, отведай. И спасибо за разговор, – она заметила тропу, полого поднимавшуюся к долине. Направилась к ней, но обернулась: – Счастья тебе, Дамир Евсеевич, долго не засиживайся, не то мавок тоской своей приманишь… Не держи зла на Купаву.

Она шла по тропе, сторонясь дороги и приближаясь к лесу. Там, за опушкой был домик лесника, в нем частенько останавливались заплутавшие путники. Прасковья еще девчонкой привела Милицу к старому леснику, добродушному старцу, у которого всегда найдется похлебка да леденец для несмышленышей.

Серебряная звезда мелькнула, выглянув из-за туч, оросив землю холодным светом. Он разлился ледяной коркой-шуго́й, притушил осеннее разноцветье. В чистоте небесной парил ворон, будто приглядывал за Милицей. Она не смотрела на него – что ей ворон, люди страшнее будут. А по реке плыли призраки разбившихся ло́дей, покачивались на волнах, развлекая плескавшихся у берега мавок.

Не оборачиваясь, шла Милица, споро для такой старушки, какой всем казалось – парень, как сообразил, что она по имени и его, и невесту его назвала, бросился за ней, да не поспел – Милица растаяла в черноте ночи.

Добралась до опушки да пошла вдоль нее.

Шелест опавшей листвы отвлекал, из-за него она не сразу услышала предостерегающий шепот, будто кто-то крался рядом. Милица замерла, прижала руки к груди. Вгляделась в темноту. Плавное движение голых веток, малиновые искры сорвавшихся с веток листьев, треск лесного наста под чьей-то ногой, тяжелое и прерывистое дыхание.

– Эй, кто здесь?

Голос сорвался, задрожал. Во рту пересохло – кто бы там не прятался в ночи, защиты от него у Милицы не было.

Шаг назад. Предательский хруст ветки под ногой – в темноте напротив мелькнули и погасли два зеленых огонька.

Еще шаг назад. Бежать, даже если убежать не было ни шанса – вот, что хотела Милица.

Бросилась через кусты, назад, к реке. Она мчала, не разбирая дороги, сбивая ноги о корни и разрывая платье колючими ветками. Они царапали лицо и пытались выколоть глаза, они били по спине и раздирали руки шипами. Сердце остановилось. Взгляд метался в поисках спасения. Ни одной мысли в голове, только страх. И топот за спиной. Треск сучьев и сиплое дыхание. Тропа круто повернула, и девушка снова уперлась в опушку.

Сырая ложбинка между корнями решила за Милицу, встав на ее пути. Нога поскользнулась, платье зацепилось за можжевеловые ветки, и Милица рухнула в прошлогоднюю траву. Попыталась встать – нога ответила пронзительной болью.

Девушка, подобрав подол, отползла в сторону – тот, кто бежал за ней, остановился прямо перед ней. Ветки качнулись. Узкая рука с темной, покрытой застаревшими язвами, кожей раздвинула их.

…На поляну вышла мара.

* * *

С ее губ на подбородок и тощую грудь стекала отвратная слюна, взгляд был мутен, а дыхание смрадно. От нее разило свежевырытой могилой и гнилью. Движения были настороженны.

Шагнув к девушке – та вскрикнула и выставила вперед руки, защищаясь, – мара склонила на бок голову, вглядываясь в девушку.

– Что ты? – прошипела.

Она протянула руку с длинными крючковатыми пальцами и коснулась выбившейся пряди седых волос, потянула на себя. Милица ахнула – и отпрянула, резко выдернула прядь из лап мары.

– Чур меня! – выдохнула.

Та криво усмехнулась, развернулась и направилась прочь, пробормотав:

– Чур тебе уже не поможет, ты испитая…

Она почти скрылась в чаще. Милица словно очнулась, бросилась за ней – нога дернулась от боли, девушка простонала и рухнула на снег:

– Погоди!

Она успела коснуться балахона, в который была закутана мара – ткань, едва она коснулась ее, рассыпалась в прах, подпалив подол. Мара сердито смахнула пламя, но остановилась, посмотрела на девушку.

– Погоди, – повторила та. – Ты сказала «испитая»…

– Сказала, – мара повела тощим плечом.

Милица нахмурилась.

– Что это означает?

– То и означает, испил тебя кто-то, ни жизни, ни удачи не осталось.

– А разве так бывает?

В зеленых глазах мары мелькнула усмешка.

– А ты старухой уродилась? Значит, бывает.

Девушка мотнула головой, вопросы – сотни вопросов – метались в голове, она никак не могла поймать ни один, чтобы задать маре, хоть и чувствовала – время истекает, мара вот-вот повернется и уйдет. И Милица спросила о главном:

– Что делать мне?

Потому что не важно, как случилось, что она потеряла судьбу, кто виновен в том, что она лишилась молодости и здоровья, важно, как с этим дальше жить. Или умереть.

Мара посмотрела на нее внимательно, покачала головой:

– Кому отдала свою судьбу, там и ищи, дуреха…

Она собралась уходить, Милица потянулась за ней, чтобы остановить, но вовремя вспомнила, что ее касания обжигают мару, взмолилась:

– Не уходи!

– Я-то тебе почто? – она опасливо осмотрела подол платья, там, где он истлел больше всего. Снова посмотрела на девушку.

Та не сводила с нее глаз. Неприязнь и страх, заполнившие ее взгляд в момент встречи, растаяли, будто и не было их. В глазах теперь – надежда. Только вряд ли Кхарана, отбившаяся от своих мара, могла ту надежду оправдать. Не она наложила проклятье на девушку, не она испила ее судьбу до дна. А от того и вернуть не сможет.

– Вот что, – сказала. – Не одна ты была, когда с тобой это сотворили. Кто-то был еще. Иди к началу, там найдешь свои ответы.

– Та, что была со мной в ту ночь и которой я отдала свою судьбу, счастлива.

Перед глазами Милицы встал образ румяной Купавы, нежившейся в объятиях красавца. Мара рассмеялась в голос, спугнув притихших на ветках ворон, те крикливо вспорхнули, бросились врассыпную.

– Счастлива, – отозвалась она. – Не может быть тот, кто игоше обещан, счастлив.

Милица вспомнила жутких уродцев, что нападали на нее в батюшкином дому, Докука их как раз игошами называла. Неужто это они?

Мара, будто слыша ее голос, кивнула:

– Они, они, дуреха…

Она вновь покачала головой и нырнула в кусты.