Когда проснется игоша

Евгения Кретова

Когда проснется игоша

В Тайных рядах нельзя ошибаться. Здесь разливают по склянкам болезни и запечатывают удачу, здесь льется рекой полынный отвар, а из-под полы можно приобрести пару щепоток редкой ныне погорской соли. Здесь меняются судьбами и продают будущее. Один неверный шаг – и ты участник обмена. И выйти из него, не заплатив, не получится.

«Проклятая княжна», Евгения Кретова

Пролог

– Решилась? – Горячечный шепот срывался с губ, в груди теснились сомнения. – Я уж думала, не придешь…

В полумраке узкой аркаимской улицы шевельнулась тень, оттолкнулась от стены богатого купеческого дома. Тонкий луч только что взошедшей на свой престол Серебряной звезды, коснулся угловатых плеч, выхватил из темноты синеву лазуритов на повязке да русую косу, что была перекинута через плечо.

– Мне обратной дороги нет, сама ведаешь, – послышалось в ответ.

Теперь уже две тени скользили вдоль пустынной мостовой старого города. Высокие хоромы с кружевной резьбой наличников и островерхими кровлями поглядывали на отступниц сурово и будто бы желали отговорить. Но тени скользили слишком быстро, а старые дома говорили слишком медленно, а потому до спешащих к городским воротам девушек доносился лишь шелест да поскрипывание.

– Погоди, не то стражу разбудим, – остановилась та, что пришла в условленное место первой, прильнула к стене и перевела дыхание.

Она была высокой и крепко сложенной, темная прядь выбилась из-под очелья – девушка рассеянно заправила ее назад. Беспокойный взгляд вглядывался в силуэты стражников у городских ворот. Длинные, с диковинным узором серебряные серьги с молодой бирюзой поблескивали в темноте.

Вторая опасливо огляделась, плотнее закуталась в шаль, серебристый луч блеснул на дорогой парче.

– Заметят тут…

– Не заметят. Надо только мастеровых дождаться да с ними и выйти. Я с Глафирой сговорилась, сменимся с ней.

Вторая вздохнула, но спорить не стала, оглянулась на отчий дом, скользнула тревожным взглядом по крышам и опустила взгляд.

– Боязно… – пробормотала. – Верный ли способ?

Та, что все это задумала, хмыкнула:

– Иного не знаю. Коли мечешься, так зачем шла?

Вздох – протяжный, медленный и больной в ответ.

– От того, что жизни все равно нет… – отозвалась, наконец.

– А коли так, так об чем жалеть?.. Тихо, идут! – она схватила попутчицу за рукав, притянула за угол, где тень была глубже и плотней. Но вдруг развернула к себе, посмотрела в глаза: – Не свернешь? Мне второго раза не видать, знаешь, что завтра приключится… Так что ежели против, ежели чуешь, что свернешь, то не ходи, не томи… Не дари надежду напрасную…

– Не сверну, – отозвалась глухо, сверкнула глазами. – Мне и самой не жить, как прежде.

– Ну гляди…

Мимо них, распевая негромкие песни, прошли мастеровые.

– Кто такие, куда?! – окрикнули их стражники. Девушки, жавшиеся к стене, вздрогнули от неожиданности.

Группа мастеровых поравнялась со стражниками. Тот, кто шел первым, пробасил:

– Шатерники, ярмарочные ряды ладить. Открывай!

Стражники толкнули уже прикрытую было калитку в кованных воротах:

– Шагай уже…

Один из них предупредил, крикнул вслед:

– До Серебряной звезды торопитесь, не то не откроем.

Рядом с девушками появились двое, набросив на плечи серые мужские тулупы, подтолкнули к шатерникам. Девушки смешались с толпой и вышли за городские стены.

Здесь, за городскими стенами Аркаима, пахло стылой землей и травами – весна в том году вышла ранняя. От реки, что тянулась по дну овражка, тянуло сырой гнилью да мокрой соломой. Лес окутал все запахами смолистой пихты и томлеными солнцем торфяниками. То и дело в струйки ароматного воздуха вплетался прогорклый, крепкий и маслянистый запах раздавленного клопа, что за запах, таящиеся от людей девушки, не ведали, только становилось от него на сердце тревожней, сердце так и выпрыгивало из груди. Серебряная звезда светила ярко, заливая холодным светом широкие скаты городских стен, сторожевые башенки да островерхую крышу княжеского дворца. Мастеровые шли неторопливо, не переговариваясь особо, на неловких «отроков», что плелись в хвосте, внимания не обращали. То и было нужно.

Свернули с тропы, к ярмарочным рядам. Аркаимская ярмарка, самая большая в округе, начиналась наутро. Уже третьего дня к городским стенам тянулись купцы, устраивались табором кто у городских ворот, кто ближе к овражку, а кто и в подлеске, хоронясь от непривычно жаркого дня. Большие шатры и маленькие, богатые и поскромнее – торговый люд собирался разношерстный, да все более веселый. Пели песни, плясали у костров, потягивая запоздалую бутыль бражки.

Мастеровые свернули еще раз, уже к окраинным шатрам, где несмотря на поздний час шумела работа – стучали топоры, острые колья взвивались в темное небо, цепляя и натягивая крепкие покровы.

– Здорово, Котобайка! – махнул кто-то из плотников, приветствуя мастеровых.

Девушки переглянулись и юркнули меж полотен уже построенного шатра, притаились. Мастеровые прошли до конца ряда, там разложили нехитрый инструмент, принялись за работу – топоры запели веселее, песня полилась громче.

– А нам куда? – Спросила та, что носила дорогую шаль.

Попутчица махнула рукой в противоположном направлении:

– Туда… Видишь, где свет струится и будто столбами к небесам поднимается? Там Тайные ряды, гова́ривают.

Тайные ряды видны были только в свете Серебряной звезды. Островерхие шатры из темного погребального шелка, который будто саван струился на ветру, возникали из-под земли, стоило подойти к ним с тайной в сердце.

– Купава, стой…

Та, что была повыше, остановилась, хмуро взглянула на спутницу.

– Стой, милая, дай воздуха глотнуть, дышать тяжко… боязно, что запросит взамен.

Купава остановилась, но отвечать не стала – сама знала только по слухам, что в Тайных рядах водятся ворожеи великие, что могут они и время вспять обратить, и морок напустить, и желание тайное исполнить.

Милица, ее спутница, шумно выдохнула:

– Пойдем?

Взявшись за руки, они шагнули к темной, колышущейся в серебристом свете черте, за которой слышался могильный холод.

Подошли к вратам – двум факелам, закрепленным на крепких сваях. Словно заметив подошедших девушек, огонь сперва замер, а потом потянул свои пальцы к гостьям, зашипел, заискрился.

– По́лно тебе, – прикрикнул на огонь старческий скрипучий голос. И перед девушками, по ту сторону черты, показалась старая сгорбленная мара в потрепанном вдовьем платье – ростом в три локтя, взлохмаченное, закутанное в темную шаль создание. В ней осталось не так уж много от человека – тощая, неопрятная на вид, она злобно поглядывала на пришедших. Поманив за собой, проскрипела: – Не бойтесь, говорите, за чем пришли.

Девушки, переглянулись и шагнули.

* * *

Их словно огнем опалило – тонкая серебристая черта лизнула щиколотки, схватила за подолы и, искрясь, погасла, только ледяные искры томились, угасая. Сумрачный полумрак окружил их. Звуки, будто отрезанные острым ножом, остались позади. Шипящий шепот клубился вокруг, забирался за шиворот вместе с могильным холодом и почти живой сыростью. Она собиралась вокруг, заглядывала в глаза, путалась в косах, пропитывала гнилостным запахом одежду, будто помечая тех, кто оказался в ее власти.

– Зачем пожаловали? – спросила старая мара и сложила костлявые руки на животе.

Милица уставилась на них, не в силах оторвать взор. У мары оказалась мертвенно-серая кожа, покрытая темными язвами, напоминающими трупные пятна, и длинные, чуть изогнутые ногти на крючковатых пальцах, коих оказалось по четыре на каждой руке. Но не это поразило девушку – из-под грязно-серой челки, выбившийся из-под шерстяного, поеденного молью, платка смотрели ни пришедших молодые, пристально-внимательные глаза, будто кто заточил в это про́клятое всеми живущими тело молодую цветущую душу.

Купава между тем вздохнула, призналась тихо:

– Меня наутро просватать хотят… за нелюбого. Хочу, чтоб не случилось того.

Мара криво усмехнулась, оголив желтые клыки:

– Сгубить женишка просишь?

Купава отшатнулась:

– Нет! Не душегубица я… Прошу избавить меня от свадьбы.

– И как же я по-твоему должна это сделать? – мара презрительно фыркнула, перевела взгляд на Милицу, что стояла рядом с подругой и теребила ленту в русой косе. – А ты что стоишь, будто воды в рот набравши?

Купава толкнула ее в бок, девушка очнулась – огляделась мутным взглядом.

– Я… У меня в дому́ беда – батюшка мой проигрался знатно, проиграл и товар, что на ярмарку привез, и дом, и скарб, и золото… – Она прикрыла рот рукой, всхлипнула. – Сестры у меня ма́лые, все по миру пойдем, коли не выручишь.

Мара хмыкнула. Обошла девушек кругом, приглядываясь, да всматриваясь. Невесомые, видимые одной лишь марой золотые нити, вились вокруг них. Нити порхали, наливаясь силой. И в тонком переплетении ворсинок мара видела судьбу этих девушек такой, какой сплела ее Всесильная Пряха Мокашь. Видела детство обеих, семью, раны и потери, видела будущее, каким ему предначертано быть. Шамкая губами, мара щурилась, вглядываясь в хитроумное переплетение.

Взмахнув рукой, остановила движение золотых нитей – те застыли, будто паутина на ветках. Подняла вверх указательный палец и потянула за собой нить, выдергивая из общего полотна – драгоценная ткань, опутавшая девушек, медленно погасла.

Мара по-звериному принюхалась, вытянув длинный раздвоенный словно у змеи язык, подхватила золотую нить и проглотила ее. В черных глазах мелькнули и тут же погасли янтарные искры.

– Нда, – пробормотала и снова посмотрела на девушек. – Что готовы отдать?

Девушки переглянулись.

– Мы не знаем, – прошептала Милица, подалась вперед. – А что нужно?

Мара качнула головой:

– Обмануть Вечную Пряху – это вам не пуд соли изведать, нити доли и недоли Мокашь плетет прочно, не разорвать… Но можно ее запутать… Если каждая из вас отдаст другой то, что той надобно!

Купава и Милица переглянулись:

– Я должна отдать Милице что? Богатство? А она мне что отдаст?

Милица догадалась сама:

– Право выйти за любимого…

Мара склонила голову, соглашаясь.

– Только так Мокашь не прознает, что вы ее обманули, а доля добра и зла не изменится… Так что решайте, – она вытянула шею и все так же по звериному распахнулись ее ноздри, схватили воздух, пробуя его на вкус. – Скоро утро, моя сила растает.

Купава схватила подругу за руку:

– Я отдам тебе то, что просишь ты… Мы – люди мастеровые, новое богатство заработаем. А ты? – ее взгляд лихорадочно сверкал.

Милица кивнула: отдать то, чего на самом деле у тебя никогда не было, не так уж и сложно.

– Батюшка все равно бы решил замужество на свой лад, так что да, я готова отдать…

Они не заметили, как по покрытым язвами губам мары скользнула ехидная ухмылка, повернулись к маре:

– Решили!

– А раз так, беритесь за руки и вставайте в круг!

Мара спрятала руку в складках платья и вытянула изящную золотую цепь, на конце которой болтались песочные часы, только внутри них пересыпался не обычный песок, а искрящаяся золотая пыльца. Мара подняла руку – часы мерно покачивались перед ее глазами, обрисовывая окружность вокруг девушек.

– Небо видит, слышит глас, – заговорила мара, – путай нити, рок верни, ты, игоша, догляди!

Вокруг девушек клубилась тьма, золотыми искрами таяла у ног. Резких порыв ветра сорвал с губ невольный вздох, бросил в руки старой мары, та подхватила его, будто нить, повязала на запястье.

– Ни на час, ни на день, а до самой смертушки, слово верное, рука твердая, закрепи то, что желаньем связано…

Ветер будто бы озверел, он ревел вокруг, метался. Девушки и старая мара стояли в центре круга, лишь подолы платьев тревожно бились, обрываемые свирепым ветром.

Мара перевела взгляд на Купаву:

– Говори, что хочешь…

– … Хочу выйти замуж за лю́бого. Отдаю за то, что я богатая дочь.

Старуха перевела взгляд на Милицу:

– Теперь ты…

Та схватилась узкою рукой за шаль, зашептала исступленно:

– Прошу, чтобы батюшка мой вернул все проигранное.

– Не за него проси, за себя! – рявкнула мара и темные глаза ее потемнели еще сильнее, будто два бездонных омута.

Милица рвано выдохнула, заговорила быстро, будто боясь одуматься, перед ее глазами помутнело, только икры золотого песка метались.

– Хочу снова стать дочерью богатого купца, за то отдаю право выйти замуж за любимого…

– Акха́нда аку́рта видхи! – крикнула мара, что означало «Вечные время знают»

Ворох тончайших золотых нитей сорвался с плеч девушек, смерчем закружился вокруг них, мара собирала его, заманивала вглубь приготовленных часов, а девушки, затаившись, наблюдали, как воронка наполняется, темнеет, заполняя полость. Милица ахнула, потянулась за нитями – она увидела их на одно короткое мгновение, свет заполнил все вокруг, отодвинув гнилую сырость. Тонкие нити коснулись пальцев теплым майским медом, просочились сквозь пальцы, оставив после себя ледяной холод.

А золотой песок внутри часов клубился, ссыпаясь в нижний сосуд, будто в черную пропасть. Внутри – и Купава, и Милица готовы были поклясться, что выдели это – таяли их собственные образы.

– Ключ. Замок. Язык. – бормотала старая мара, запечатывая заклятие внутри песочный часов. Убедившись, что ни одна золотая нить, сорванная из судеб девушек, не пропала, она улыбнулась: – Сделано, теперь ступайте…

Ветер бесновался вокруг, закрывая преступниц от всего света, но стоило маре сказать последнее слово, стих и рухнул камнем у ног старухи, свернулся там безвольным котенком. Стены раздвинулись.

– А что должны тебе? – всполошилась Милица.

– О том не волнуйтесь, свое я уже взяла… Ступайте! – поторопила их старуха, подталкивая оробевших девушек к выходу.

Девушки, не оборачиваясь, заторопились из шатра. Ноги стали будто ватные, едва передвигались, тяжесть легла на плечи. А потому обе шли, как во сне, покачиваясь, на неверных и слабых ногах.

– Ты чувствуешь это? – спросила Милица, когда они проходили мимо голодного огня, на этот раз он их пропустил равнодушно, словно уже взял свою плату с лихвой.

Купава покосилась на подругу:

– Чую… Да то не беда, наутро все пройдет, – не слишком уверенно заключила.

Милица кивнула – внутри себя она ощущала лишь пустоту.

* * *

Старая мара, усмехаясь, смотрела им вслед. Пель под ее ногами всколыхнулась, завилась крохотным смерчем, из которого выросла женская фигура. В темных волосах блеснули изумруды.

– Успела? – спросила коротко.

Мара кивнула в ответ. Она подняла вверх руку – от ее запястья тянулась сверкающая золотом нить, теряясь где-то за призрачными стенами шатра. Нить покачивалась не то от ветра, не то от движения той, чье слово она забрала. Мара громко расхохоталась, призывая тварей, все это время прятавшихся в темных углах шатра.

– Видели? Слышали? – спрашивала она. – Ну так идите, вы знаете свою работу!

Она выпрямилась и покосилась на гостью, подбоченилась:

– В тот раз не удалось, в этот уж я не упущу.

Гостья фыркнула.

– Я не за этим к тебе пришла…

Часть 1. Милица

После, пробираясь к своей светлице, Милица слышала приглушенные голоса отца и Митрия-приказчика, они спорили о чем-то. Стараясь двигаться бесшумно, чтобы не скрипнула ни единая половица, девушка остановилась у порога светелки— голоса лились снизу, отец с Митрием говорили из торговой лавки.

– Вдомёк не возьму, Чеслав Ольгович, почто и его-то на кон поставил?

Отец только горько вздохнул. Знакомо скрипнула под ним скамья:

– Да об чем толковать, Митрий? Будто пелена на глазах… Не упомню ничего.

– Может, морок какой?

– Да ежели и так, как докажешь? Говорю же тебе, Митрий…

И отец понизил голос, Милица не разобрала больше ни слова. Видно, ни отец, ни Митрий еще не ложились, раз за разом проговаривая беду да выискивая способ спастись. Не найдут – о том Милица догадалась еще днем, когда услышала на кухне про то, что отец проигрался в кости, будто все поставил на кон, да все и проиграл заморскому купцу. Отец и прежде впадал в азарт, бывала за ним такая слабость, да только больше дневной выручки не проигрывал, вовремя останавливался. Кухарка да горничная спорили, что теперь нового хозяина сыскать придется.

– Хорошо бы хоть до дома добраться, – сетовала кухарка, приехавшая с семьей из Ярославля на ярмарку. И всплакнула, добавив: – Не то на чужбине батрачить придется.

Они-то и шептались, можно ли князя в судьи позвать да оспорить проигрыш.

– Ежели б наш купец был, аркаимский, то князь Олег бы вступился, знамо дело, – отвечала горничная Прасковья, девка дородная да ушлая. – А так… пришлый же он. И другой игрок тоже пришлый… может, прогонит только он того, ежели на обмане споймают его. Но тогда и вовсе, ищи-свищи. Жалко, детки-то его по миру пойдут. Милицу бесприданницей замуж не возьмут, одна дорога, в скит.

Обе вздохнули, а по спине подслушивавшей их девушки холодок пробежал – лучше в омут, чем заживо в ските гнить. Тогда-то притихшая Милица и поняла – надо искать другой способ.

– А что, можно ли наговор какой применить для сохранения денег, – спросила у Прасковьи за завтраком.

Та полоснула ее взглядом. Мрачно бросила:

– Прознали все-таки… А батюшка ваш строго-настрого запретил говаривать вам.

– Прознала, – Милица отставила крынку с молоком, принесенную Прасковьей. – Сказывай, есть ли средство?

Прасковья с опаской покосилась на дверь, потом бросилась к Милице, рухнула в ноги, и склонившись к самому уху, прошептала горячечным шепотом:

– Не губи, матушка, коли прознают, что я тебя надоумила, на дыбе вздернут, князь наш на то строг… не любит он чернокнижников да колдунов. Но нынче на ярмарке, коли сильная нужда у тебя, откроется проход в Тайные ряды… Там можно сыскать новую судьбу, коли найдешь кого другого на обмен.

Милица взглянула в глаза Прасковьи:

– Правду говоришь? Без обмана?

– Макошью, повелительницей судеб, клянусь, – она схватилась за оберег. И снова опасливо оглянулась на дверь. Понизив голос, добавила: – На днях Купава, дочь сребреника Игната Завойского, что на дольней улице приживает, плакалась, что батюшка просватать ее обещал, сказывала, будто на все готова пойти, лишь в дом нелюбого не идти… К Купаве сходи, может, сговоритесь. Только я тебе ничего не сказывала! Огнем пытать будут – не признаюсь, поняла ли?

Милица знала о том, с Купавой дружны с детства, частенько засиживались за гаданиями да за разговорами до темна. Как приехали они с отцом и сестрицей, так Купава к ней прибежала хорониться от батюшкиного гнева, мол, замуж силой отдать хочет. На дне беспокойных глаз Милицы мелькнул страх, загорелся синей искрой, да погас, лишь услышала Прасковья:

– Поняла, не скажу никому… Да и что говорить, коли сама на преступление идти собираюсь.

Прасковья поднялась с колен.

– Как Серебряная звезда поднимется над небом, так идите…

С той минуты потеряла Милица покой, металась по светелке, будто синица в клетке. Сердце билось, чуя беду. А совета спросить не у кого. Днем сестрица Аглая заглянула:

– Неужто нездорова ты? И взгляд больной, будто в лихорадке ты.

Милица бросилась к сестре, обняла худенькие плечи – Аглае только-только минуло одиннадцать весен, худенькая и тихая затворница, она все больше сидела в своей светелке за рукоделием да книжки читала, что отец привозил из дальних странствий. Языков не знала, да картинки больно хороши, по ним и рассказывала, придумывала сказки одна другой краше, нянюшке да батюшке на радость.

– Нет, милая. Все хорошо, здорова я…

Схватив сестру за плечи, заглянула в огромные голубые глаза, перепуганные и будто немые – как такие подвести? Как на нищету и убогость обречь?

Прижав сестру к груди, похлопала ее по спине.

– Ступай, не печалься ни о чем.

А про себя добавила: «Я все решу».

Да и как иначе – Милица всю жизнь старшенькой росла, как матушка умерла, так дом вела, хоть самой тогда годков чуть больше, чем теперь Аглае было. Вот и пошла она тогда искать дочь сребреника аркаимского Купаву, поделилась с той услышанным от Прасковьи.

Как вернулась из Тайных рядов, Милица прислушалась к себе – никаких перемен, только пустота внутри, будто червяк голодный, шевелится.

«Может, соврала старуха?» – подумала.

В дальнем конце дома, у кухарки, плакал ребенок да исступленно шептал чужой голос. Девушка разобрала лишь: «ополоумел», «по миру пустил», «девка неразумная»… Не надо гадать, прислуга перемывала косточки отцу, да обсуждала горе, приключившееся с хозяином. А заодно прочили судьбу горькую дочерям разорившегося купца.

Милица вздохнула.

Тихонько толкнула дверь светелки и скользнула внутрь. Притворив за собой, прильнула спиной да съехала по ней – в душе клокотало беспокойство. Не то, от которого тревожишься и млеешь от предвкушения, не то, с которым она ждала праздников или возвращение отца из дальнего странствия. Чувство, что росло в груди, было иного свойства. Будто заноза, засевшая под сердцем, разливалась чернотой, заставляя задыхаться от тоски. И дыра под сердцем, что оставила та больная заноза, становилась все шире, все сильнее мешала дышать.

Милица схватилась за грудь – ее сдавило, будто тяжелый камень придавил. Отползла к окну, да так и отключилась, не сумев подняться и отворить створку.

* * *

Наутро Милица проснулась с тяжелой головой, в висках шумело. Плечи онемели и затекли лежать на твердом полу.

Простонав, девушка приподнялась. Тяжесть и пустота в груди никуда не делись, они будто упрочились там, собираясь остаться надолго.

Поднявшись на ноги, позвала Прасковью – та обычно являлась сразу, едва Милица вставала с постели. Приносила воды, да делилась дворовыми сплетнями. Сейчас Милица была бы рада узнать, что беда миновала, да отец вернул проигранное.

Но Прасковья не появилась даже тогда, когда Милица выглянула за дверь и стала ее кликать.

– Да что ж такое… Прасковья!

Девушка появилась – выглянула с нижнего этажа, перекинувшись через перила, посмотрела с укором:

– Чего орешь? Спускайся давай, лежебока… Тебя матушка уже трижды спрашивала.

И исчезла.

А у Милицы аж щеки зарделись. Матушка! Матушка ее трижды спрашивала.

Девушка, забыв, как дышать, бросилась вниз, пробежала через горницу да на отцовскую сторону. Прасковья перехватила ее у двери – грубо схватила за локоть да потянула назад.

– Ополоумела ты что ли?! В таком виде к матушке являться? На хоть… завтрак ей отнеси, да смотри, ругать станет, не перечь, как давеча – я не нанималась тебя лещиной охаживать!

И, вручив в руки поднос, развернулась и убежала в кухню – оттуда доносился радостный и деловитый гомон готовящегося к большому застолью народа.

За дверью послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась.

– Сколько ждать мерзавку можно?! Ты…

Милица медленно, будто не веря собственным ушам, развернулась – перед ней стояла, подбоченясь, незнакомая женщина в богатом опашне с парчовым узором, на голове – золотая кичка с обнизью, на пальцах – крупные перстни с рубинами да бирюзой. Женщина смотрела на Милицу свысока, с нескрываемой неприязнью.

Смерив девушку взглядом, процедила:

– Явилась…

– Здрасьте, – Милица забыла, как говорить, от того звуки выбивались из горла, будто песок из забытой торбы.

Женщина полоснула ее взглядом, размахнувшись, ударила по щеке так, что Милица выронила поднос – кувшин разбился, расплескав теплое еще молоко, круглый хлеб и головка сыра покатились под ноги незнакомки. Придерживая вмиг опухшую щеку, девушка едва сдерживала слезы – но те предательски собирались в уголках глаз и стекали по щекам. Обида перехватила дыхание, застила глаза.

– За что?

На шум прибежали дворовые, Прасковья запричитала, бросилась к Милице, оттаскивая ее за спины слуг. Милица вырвалась.

– За что? – она посмотрела на Прасковью. – Она пощечину мне дала!

– И того мало, – растерянно и зло шептала Прасковья, загораживая собой и подталкивая к выходу. – Ишь, чего удумала, матушке перечить… Матушка за без причины ручку-то белую не подымет.

«Матушка» между тем стояла в дверях отцовской горницы, взгляд ее потемнел, на щеках заалели пятна румянца, ноздри жадно хватали ставший кислым и густым воздух.

– К столбу ее!

Прасковья всхлипнула от бессилья, опустила руки.

– Меня? К столбу? – Милица остановилась соляным столбом, уставилась в незнакомку. – Да ты кто вообще такая? Какое право надо мной имеешь?!

– Ударилась она, – вступилась за нее Прасковья, все еще прикрывая собой. – Как утром вставала, так и ударилась головой. Не в себе она, матушка… прости дуру.