Когда проснется игоша

– Ступай… под дверью стой, жди, как матушка позовет…

Милица бросилась за дверь, прильнула к стене – будто молоточки стучала в голове кровь, бурлила по венам, застилала глаза гневом: как посмел отец сделать ее, дочь свою, прислужницей в собственном доме, как позволяет Павле так обходиться с ними! Неужто помрачился умом? Отравленной стрелой грудь пронзила догадка: а не морок ли на него наведен? Что, если Павла заворожила его да одурачила, что, если он не помнит себя от того злого колдовства, оттого и дочерей своих обижает?

Милица встрепенулась и прислушалась к тому, что в родительской горнице творилось: голоса веселые, смех, речь Павлы лилась, будто ручеек, отец вторил да все шутил. Будто не горевал никогда по матушке.

– Неужто правда?

– Милица! – к ней бросилась сестра Аглая, обхватила за талию, прильнула. – Я уж ищу тебя да ищу, никто не говорит, что видел тебя.

Она всматривалась в лицо сестры, плакала:

– Вся исцарапанная, искусанная мошкой, как чернавка, бедная моя… – она полезла в карман, достала глиняную баночку, затянутую холщовой тряпицей: – Вот, сестрица, намажь, к утру все заживет, личико снова молодым и гладким станет, будто яблочко наливное.

Милица опасливо прислушалась к смеху из горницы, присела перед сестрой:

– Вот что, Аглая, дела темные творятся, батюшка велит не говорить с тобой под страхом гнева на тебя да порки, потому не говори со мной…

– Да как же? – Аглай отшатнулась.

Милица прикрыла её рот рукой, обернулась на дверь:

– Тихо! Ни слова больше… Берегись, боюсь мачеха наша колдовству обучена, а потому не безопасно тебе в доме этом, придумай повод, езжай к тетке Марфе в Скит, проси Прасковью отвезти тебя, она верная, не подведет. И хоронись там, покуда весточку от меня не получишь. Поняла ли?

Аглая смотрела на нее. Огромные голубые глаза блестели от слез, и без того худенькое личико осунулось и посерело. Губы подрагивали от обиды. Милица порывисто обняла ее, прижала к себе, поцеловала в похолодевшую щеку и оттолкнула от себя:

– Ступай!

И тут же за дверью шаги послышались – Аглая едва успела спрятаться за сундуками, но Милица чувствовала на себе ее взгляд. На пороге появился отец, смерил холодным взглядом:

– С кем ты тут говоришь?

– С мышкой, – Милица кивнула в угол, там из крохотной норки показался мышиный нос и тут же спрятался. – Просила ее за меня всю тяжелую работу сделать, чтобы со всем сладить, как ты велишь.

Отец устало закатил глаза:

– Не то впрямь ты дите малое, не то верно полоумная… С мышами говорить, придумала же. – он посторонился: – Иди, матушка тебя зовет. Да помни, Милица: одно ее слово, и отлучу от дома. ПО миру пойдешь!

Милица склонила голову, спрятала глаза – просила мару избавить от нужды, а нужда, гляди-ка, уже с другого порога глядит. Кивнула отцу:

– Хорошо, батюшка, – и в покорности поклонилась, а сама все смотрела, чтобы Агнию батюшка не заметил, да не осерчал за обман.

Отец развернулся, да в лавку пошел – по крепким половицам затопали его сапоги.

– Митрий! – рявкнул, отворяя дверь. Видать, и Митрий теперь в немилости, подумалось Милице. Она скользнула за дверь, плотно притворила за собой. Замерла у порога.

– Что стоишь, подойди, – велела Павла.

Она была красива. Темные брови вразлет, синий, будто колодезная водица, взгляд темнее омута, бледный лоб да алые, будто малина, губы. Милица плохо помнила матушку, больше свет, что от нее шел, запомнила. Сказывали, что Аглая на нее больно похожа – тот же взгляд, та же кротость. Как такая могла удержаться в памяти отца, устоять под натиском этих синих и требовательных глаз – не было шанса. Милица вздохнула. Подошла ближе, все так же несмело, не отрывая глаз от пола.

Павла сидела на том же сундуке, приставив на оконце зеркальце круглое, разглаживала жемчуга на упругой шее. Поднявшись, подошла к Милице, схватила за подбородок и подняла лицо.

– Что ж, немало тебя мошка поела…

В ее взгляде почудилось удовольствие, будто нравилось ей смотреть на покрасневшее, обветренное и опаленное солнцем лицо падчерицы, будто в радость ей было ее страдание. Милица поджала губы. Высвободилась. Но промолчала, сдержалась.

Павла хмыкнула.

– Пойдем, ко сну отойти хочу, поможешь мне…

«Словно прислужница», – мелькнуло в голове, но волю обиде Милица не дала, пошла покорно. Поднялась в светлицу. Когда-то эту комнату занимала матушка. Там стоял стол дубовый, за которым они с Аглаей рукоделием занимались, кровать широкая, где слушали матушкины сказки, пока та вышивала. Большая мастерица была. Два сундука с книгами стояли у стены. Диковинные, одетые в парчу и бархат фолианты, исписанные мелким узорчатым почерком – матушка понимала, о чем там написано, и дочерей учила, чему успела. Аглае меньше досталось – она совсем крошкой была, когда матушки не стало.

Сейчас комната была убрана иначе: сундуки стояли кованные, укрытые коврами. На каждом – пухлая подушка с длинной, иной раз до пола, бахромой. Стол накрыт тяжелой льняной скатертью, на нем – зеркальце и сундучок с драгоценностями, каких Милица ни разу не видывала. Там и жемчуга были, и затейливые тончайшей работы броши, и драгоценные пуговицы, и перстни с крупными каменьями. Они переливались в дрожащем от вечернего холода свете свечи, переливались всеми огнями.

– Нравится?

Милица забылась, слишком долго смотрела на содержимое сундука, Павла успела заметить ее удивление и восторг. Откуда эти вещицы у Павлы? Неужто батюшка подарил?

– Красивые, – уклончиво отозвалась Милица и опустила глаза.

– Еще бы, ты, небось, таких и не видывала! – она присела на лавку перед сундучком, вынула из его недр перстень с алым камнем: – Вот это перстень персидского халифа, пожаловал мне за спасение его дочери. А вот это, – она потянула за нитку жемчуга, – византийская безделица.

Милица с удивлением прислушивалась к хвастливой речи мачехи, выходило, что эти украшения – ее личное имущество, не подарок отца, а наследство или личный заработок, но как могла она оказаться и в Персии, и в Византии, и в других странах, да еще и оказаться такой важной особой, чтобы ее императоры и цари принимали да благодарили так щедро. Она присмотрелась к женщине – та была молода, не девчонка уже, но и не в летах. Как смогла? Как успела?

А Павла, между тем, продолжала доставать украшения и раскладывать их перед собой на скатерти. Ее речь лилась, взгляд блуждал от одного камня к другому, а Милица все пыталась услышать главное – за какие дела ее одаривали таким богатством?

– Но самая большая драгоценность, это вот этот камень, взгляни, – Павла вынула прозрачный, будто кровавая слеза, рубин, подняла перед глазами и посмотрела на свет: внутри – Милица уверена была – что-то было. Какой-то изъян, который должен был обесценить камень, но, напротив, сделал его бесценным артефактом. Милица пригляделась. Павла перевела на нее победный взгляд: – Видишь или нет?

Девушка хмурилась, не в силах разглядеть, на что смотрит. Павла рассмеялась, запрокинула голову, оголив белую шею, показала жемчужные зубки, щеки ее раскраснелись, взгляд похолодел. Милице стало неуютно, хотелось отойти подальше или вовсе убежать прочь. Будто в камне том спрятано нечто страшное.

Павла все хохотала, а Милица, наконец, рассмотрела – внутри камня, будто зернышко, окаменел человечек. И был тот человечек как две капли воды похож на отца Милицы.

– Как? – у нее округлились глаза. Невольно девушка отшатнулась. Но тут же стрелой метнулась к Павле, протянула руку, чтобы выхватить камень.

Та ловко вывернулась, подняла камень высоко над головой, а свободно рукой схватила Милицу за плечо, оттолкнула к стене. Та не удержалась на ногах, рухнула на пол и пролетела по нему добрых пару саженей, ударилась спиной о стену.

– Отдай! – крикнула.

– Ишь ты, какая прыткая, – пропела Павла. Она держала камень высоко над головой – не подпрыгнуть, не отобрать. И будто выше она сама стала, Милица никак не могла понять.

Милица медленно поднялась. Она не чувствовала боли в спине, но страх холодил душу, ведь перед ней стояла ведьма или пособница ведьм.

– Что это?

– Это? – она повертела камень в руках. – В старинных манускриптах это зовется философским камнем, а у нас алатырь-камнем зовется. Вечную молодость дарит!

Последнее она сказала, чуть подавшись вперед, будто доверяя тайну немалую, лукаво подмигнула.

– Ты…

Павла усмехнулась:

– Ну, говори… Чего обмерла?

А у Милицы и вправду, будто дар речи пропал, будто она вместо батюшки внутри камня алого томится, грудь сдавило. Павла между тем потешалась:

– Вижу, удивлена, не ожидала такого, думала, небось, очаровала батюшку твоего, да только, милая, ты сама мне его вручила… Той ночью, когда обет старой маре дала…

Взгляд ее стал темным и злым. Тигрицей бросилась она к Милице, проревев:

– Теперь ты в моей власти!

Милица сама не поняла, как так случилось, что Павла схватила ее за горло да припечатала к стене так, что косточки захрустели да в глазах помутилось. Комната погрузилась во мрак, будто кто-то пелену серую на цвета набросил. Только голос мачехи остался да синий, будто неживой взгляд:

– Ты сама привела его ко мне, и себя, и сестрицу свою… Все вы у меня здесь, в камне, запечатаны…

Милица цеплялась за руки мачехи, царапала богатое платье, не отпуская взглядом злое лицо.

– Ты… Ты – старая мара? – выдохнула.

Павла, кажется, онемела от удивления, даже хватка ослабла. А потом хохот, будто камни с горы спускают – Павла отпустила Милицу и принялась смеяться:

– Вот дура…. Мара, это я-то – старая мара?!

Милица пыталась отдышаться, растирала шею. Подняться на ноги не могла – колени от страха подкашивались.

– А что я еще могла подумать? Никто не видел, значит, ты там была… раз знаешь…

Что именно должна знать Павла, Милица не сказала. Та прекратила смеяться, посмотрела на падчерицу озадаченно:

– Нет большей печали, чем с дураками воевать… Ты б к мозгам своим обратилась, поняла бы, какая я мара кладбищенская. Этих тварей как не одевай, все одно – нежить… – Она отошла к окну, камень поблескивал в ее руках. – Продала мне мара твой секрет, да. Ей ваши девчачьи глупости без надобности, ей другое надобно…

– Что?

– А то не твоего ума дело, – резко отозвалась Павла. Потом продолжила. – Так что ты теперь в моей власти.

– Но кто ты такая? Зачем мы тебе?

Павла бросила на нее презрительный взгляд:

– О том тебе знать не надобно… А вот что тебе надобно, так это покорности учиться, потому что твои огрехи твой отец да сестрица оплачивать будут, так и знай. Так что мой тебе совет – служи мне верой и правдой.

– Отпусти отца. И сестру.

Павла покачала головой:

– Это вряд ли. – Она сладко зевнула. – Спать мне пора. Наутро сбегаешь в лавку, принесешь мне хлеба греческого с пряностями, а как пробужусь, принесешь мне его и воды крынку.

Она уселась на сундук, а камень положила на свои колени. Подняла руки, сняла тяжелые гривны, положила на стол.

– Что стоишь, помогай мне… Снимай ожерелья да бусы, да волосы не тронь, волосы я сама расчешу…

На дне сундучка мелькнул малахитовый гребень, хотя – Милица была уверена – не было его там мгновением назад. С удивлением стала приглядываться, а змейка на гребне будто живая поблескивает, спинку тянет. Милица дотронулась до Павлы, а та ледяная, будто камень. Руку одернула. Павла взглянула на нее через зеркало, усмехнулась:

– Неужто догадалась?.. – она расправила плечи, отвела косу. – Ну, то не беда, зато знаешь, кому службу нести до конца дней своих будешь.

– Ты – Каменная девка?

Павла полоснула ее взглядом, но промолчала. Только кожа на белой шее засияла да на ней проступил, будто на шелке дорогом, каменный узор.

– Так вот оно что, – протянула Милица, – вот почему я тебя там не приметила.

Павла фыркнула:

– У тебя так сердце от страха билось, что ты бы лошадиный топот не услышала, не то что меня, ящерку незаметную.

– Но зачем мы тебе? Неужто тебе в твоих малахитовых горах не сидится?!

Павла помрачнела:

– Холодно там, сил нет… Кабы века там просидела, не спрашивала бы, – она с обидой посмотрела на Милицу. – А мне тепло человеческое нужно. А чтобы самой за девку сойти, душа заложная нужна. Вот твоя и подвернулась.

Милица стояла за ее спиной, хмурилась, кусала губы:

– Хорошо, то поняла. А отец мой от чего в камне твоем спрятан?

– Так пленен он, – Павла вздернула подбородок, от чего сделалась еще краше, у Милицы аж зависть в груди зашевелилась. – Ты не отвлекайся, а то уж весь дом сном сковало, одни мы с тобой сумерничаем, все никак не наговоримся, прямо как истинная мама с дочкой!

И она просияла.

– Не бывать этому! – отрезала Милица.

С лица Павлы улыбку стерло, будто и не было ее. Павла посмотрела строго. Милица протянула руку, положила на скатерть янтарные бусы, что держала в руке. Павла ударила ее по ней, и в том месте кожу будто огнем опалило – ладонь пронзила длинная игла с рубиновым наконечником. Милица вскрикнула, попыталась выдернуть руку, да только без толку – попробуй, справься силой с Каменной девкой. Милица, плакала, шипела от боли, извивалась, да только рубиновая игла краснела от ее крови, будто напивалась ею, пока не потемнела сыто. Павла выдернула ее, а Милицу отпустила:

– Ступай. Да про пекаря не забудь!

Милица пятилась назад. Рука распухла, словно покусанная роем лесных пчел, вздрагивала от боли. А Павла тем временем приставила иглу к рубиновому камню, и тот побагровел. Алые прожилки венами вздулись в его толще, заискрились золотыми искрами от пляшущего света свечи.

Павла медленно повернула голову, взглянула через плечо, и Милица увидела, что не человек она вовсе. Кожа ее потемнела и покрылась чешуйками, нос ввалился, а подбородок вытянулся, глаза стали меньше, потемнели и заполнились радужкой, посреди которой мелькнул вертикальный зрачок.

Милица с визгом выскочила из светелки и бросилась вниз.

Как выскочила из отцовской половины, как миновала кухню и рухнула на отведенную кровать, она не помнила. Только под пальцами знала небольшую глиняную посудину с холщовой крышкой, заботливо припрятанную под тощей подушкой Аглаей.

– Милая моя, что же нам делать? – простонала она, зарываясь под одеяло.

* * *

Наутро Милица проснулась позднее Докуки – та уже громыхала котлами, из кухни тянуло закваской. Девушка лежала, не торопясь открывать глаза, и прислушивалась к сонному дому, говору домовых людей на дворе, тихому ржанию лошадей. Новый день занимался, напитываясь запахами кислых дрожжей и свежей выпечки.

Отец уже поднялся – слышны были его тяжелые шаги да сиплый со сна голос, которым он говорил с Митрием. О чем – Милица не слышала. Вздохнула – отец с утра отправится в лавку, потом, ближе к полудню, на ярмарку. Если сейчас сестрица не отпросится к тетке в скит, то придется утра ждать, а там уж всякое может приключиться. Девушка приподнялась на локте, огляделась – Прасковьи не было, значит, поднялась уже, да может, на дворе работает.

Дверь с шумом распахнулась – Докука сердито посмотрела на Милицу:

– Проснулась? Быстрей сбирайся, Чеслав Ольгович в лавку тебя берет, – она собралась выходить, но остановилась, обернулась на Милицу, бросила: – За троих тебе работать придется, так что поворачивайся!

Милица подскочила, на ходу оправляя платье – она так и уснула в нем, заправила волосы под платок.

– А зачем за троих работать? Али хворый кто?

Докука полоснула ее взглядом, впрочем, не сердилась, спрятала ухмылку:

– Та Аглаю с Прасковьей в скит на Темную речку отправил батюшка до зари, велел Прасковье ввечеру обернуться.

Милица ахнула, засияла – как успела сестрица, как смогла, верно, с вечера, когда сама Милица в светелке Павлы была, сумела. Да только на сердце Милицы стало светлее – до скита Каменная девка не доберется, да и тетка Марфа не отдаст Аглаю, стоит ей рассказать, чем тут дом живет. Милица улыбнулась:

– Справлюсь!

Докука покачала головой, а когда девушка проходила мимо нее, сунула в кулак склянку – та нагрелась от тепла кухаркиной руки. Милица раскрыла ладонь, обмерла – внутри склянки серебрилась древняя пого́рская Соль.

– Откуда? – только и выдохнула Милица, в глазах застыли слезы.

Кухарка отмахнулась, вернулась к хлебам. Погорской Соли оставались истые крупицы. Она открывала двери, вела путевыми камнями, защищала от нечисти. Тусклые сероватые крупицы поблескивали на ладони, а Милица могла лишь гадать, сколько лет Докука копила их, да отдает задаром вот сейчас. Девушка выскользнула из комнаты, подошла к женщине, обняла со спины.

– Подари тебе Макошь все свои золотые нити!

Докука выпрямилась, похлопала натруженной рукой по нежной коже девушки, торопливо разомкнула руки:

– Ступай, не то батюшка осерчает… и Соль-то спрячь! На крайний случай сбереги…

Милица кивнула и побежала к отцу.

Тот ждал её уже на крыльце. Митрий стоял подле него, выглядел при этом понуро.

– Весь двор проверь! Еще не хватало баб баламутить. И найди мне тех упыриц, что младенцев под крыльцом закопали.

Услышав шаги за спиной, он обернулся и замолчал, а Милица поняла – он решил, что игош подбросили ему, чтобы в делах помешать. Да только Милица видела старую мару, что приманила чудищ за собой, а потому появились они на дворе не просто так, да только вряд ли из-за того, о чем отец думал. Она поежилась – от земли тянуло холодной сыростью.

– С Митрием пойдешь, – он кивнул на приказчика. – Соберешь товары, на которые Митрий укажет, да на ярмарку отнесешь. Да шустро, чтобы к открытию рядов уже все было.

– Матушка Павла велела хлеба в лавке ей принесть и завтрак, – она вопросительно посмотрела на отца, заставив выговорить «матушка» о ведьме.

Отец посмотрел на нее, припечатал к деревянному полу:

– И что? Значит, пуще бегай.

Развернулся и повел к конюшне – там его уже поджидал конюх с гнедым, поставленным под уздцы. Легко запрыгнул в седло и, пришпорив коня, помчал со двора. Милица проводила его взглядом.

– Прокатиться по росе изволил, – пояснил ей Митрий, да поманил за собой: – Пошли уж…

Он был обстоятельный и незлой мужик. Служил отцу уж больше десяти лет, ни разу ни на воровстве, ни на пьянстве пойман не был, отец его уважал, Милица верила ему. От того поторопилась, быстро догнала Митрия и приноровилась идти за ним след в след, не отставая. Он повел ее дальним кругом, мимо пекарни. Кивнул на распахнутое окно:

– Хлеба-то возьми, – он вынул из кармана серебряную монету, бросил Милице. – Отнесешь хозяйке, да короткой доро́гой беги, чтобы поспела к тому мигу, как я до амбаров доберусь.

Девушка торопливо кивнула, зажала в кулаке монету. Митрий направился дальше, Милица бросилась в лавку пекаря, купила греческий хлеб, что хотела Павла, бросилась назад.

У ворот Купавы замедлила шаг – если у нее все так скверно, что там у Купавы, которую она подбила на поход в Тайные ряды. Вытянув шею, заглянула через ограду, да только не увидела ничего – калитка с треском распахнулась, слетела от удара с петель да покосилась. Со двора отца Купавы, сребреника Игната Завойского, выскочил, будто кипятком ошпаренный, высокий и плечистый да синеокий чернявый парень. Золотом вышитый кушак, высокая шапка сбилась на затылок. Остановившись, развернулся, кулаком погрозил:

– Будь ты проклята!

И помчался вниз по улице под гогот и улюлюканье толпы. Милица заглянула во двор. Большую его часть загораживала челядь Игната Завойского, а на крыльце, склонив голову на плечо златокудрого парня, стояла, млея от счастья Купава. У Милицы даже в глазах потемнело – не поверила им. Да только обмана не было – Купава стояла перед отцом с матушкой, в объятиях молодца. Щеки ее были румяны, губы алели от недавних поцелуев.

Милица прижала к груди еще теплый и хрусткий хлеб.

– Вот оно как бывает, – пробормотала с тоской.

Сделает шаг, да оглянется – посмотрит раскрасневшуюся Купаву, и так почти до собственных ворот. Взошла на крыльцо, а сердце сжалось от обиды – как ей не свезло, она за отца просила, да право выбрать суженого себе за то отдала, но не ждала, не гадала, что вместе с ним потеряет отцовскую любовь. Что жизнь станет горше полынного отвара.

На не своих будто ногах, словно в тумане, поднялась она в горницу мачехи, оставила хлеб да ключевую воду, что приготовила Докука. А сама поторопилась к Митрию.

Шла и все думала-гадала, как так получилось, что она потеряла все. Обида сменилась завистью. А зависть – злостью. Это она должна была стоять на золотом крыльце и таять от счастья, это ее право Купава взяла, да вместе с ним и все счастье прихватила. Зависть множилась и крепла, уже готовая прорваться ядовитым словом – Милица бежала, не разбирая дороги. Внутри нее клокотала обида, рассыпалась огненными искрами под сердцем, заполняя горячими угольями. Выскочила задним двором на соседнюю улицу, оттуда до амбаров – рукой подать.

– Стой!

Тень гигантской рукой накрыла ее. Сила была такой, что Милицу отбросило к забору да придавило от боли. От удара в голове помутилось, тень уплотнилась, зависла над головой, промелькнула чем-то синим и съела девушку.

* * *

Она металась в бреду. В нем она все еще стояла, привязанная к столбу, а из темных углов к ней стекались, страшно перебирая лапками, игоши. Они сверкали зелеными глазами, скалились и пытались схватить Милицу за подол платья. Только узкая полоска света отделяла девушку от злой нечисти, и потому всякий раз, как куцая, в струпьях, рука тянулась к ней, солнце полыхало сильнее, обжигая нечисть и отгоняя ее. Будто солнце берегло девушку.

Милица прятала мокрое от слез лицо и звала на помощь всякий раз, как кошмар начинался сызнова. И всякий раз видела, как верховодит тварями не то мара старая, не то Павла, науськивая и дразня.

Боль, сперва собравшаяся на виске, медленно расползалась, забирая себе всю Милицу.

Мутило, в голове бились молоточки. Темнота рассеивалась тусклым, едва заметным светом, когда Милица привстала на локте – рядом с ней сидела Павла. Будто заботливая матушка гладила она руку девушки, а у той пальцы заледенели от холода, что шел от Каменной девки.

– Прочь уйди! – прохрипела и попробовала оттолкнуть, вышло слабо.

Павла изогнула бровь, привстала, оправив зеленое платье из золототканого бархата. Распрямилась. В руках блеснул уже знакомый камень – у Милицы аж дыхание сперло от гнева:

– Как посмела ты!

– В уме ли ты, девка, так с хозяйкой говорить? – прошипела Павла, камень, правда, припрятала. Милица заметила, каким темным он стал, плотным, будто налитым ее кровью. – Вижу, нет у тебя во мне надобности, так поднимайся, работа не сделана!

Милица рухнула на подушки. Павла, посмеиваясь, вышла из комнатки.

Девушка огляделась – она в каморке, что была за кухней. В ней припасы хранились, те, которые в ледник нет надобности класть. Сейчас посреди каморки стоял топчан, на нем оказались навалены тулупы, соломой набита и связана по рукавам рубаха, ставшая ей подушкой. Пощупала голову – та оказалась плотно перебинтована. Милица осторожно села.

– Прасковья, – позвала, но тут же вспомнила, что отправила ее с сестрой в скит, вряд ли наперсница успела вернуться. Милица вздохнула. Голова готова была разорваться от боли, но без Павлы, наглаживающей ее ледяной рукой, все равно легче дышалось.

Милица коснулась лица – кожа показалась вялой, щеки обвисли, веки покрылись морщинками. «Верно, от болезни», – решила девушка и осторожно поднялась.

Ноги слушались с трудом, но Милица заставила себя постоять. Сделать шаг. Сперва придерживаясь за стену, потом – сама. Еще шаг и еще. Толкнула дверь каморки, окунувшись в голоса Докуки и подручных мальчишек, что вечно суетились рядом с кухаркой. Солнце теплыми оранжевыми квадратиками лежало на полу, в золотых лучах играла мелкая домашняя пыль. Со двора доносился веселый гомон улицы, какой бывает лишь в ярмарочные дни.

Милица улыбнулась и вздохнула – пахло свежим хлебом, она только сейчас, когда приятный аромат дразнил ее ноздри, поняла. как сильно голодна.

На ее вздох и скрип половицы обернулись разом Докука и ее внук Гордей – заметно повзрослевший мальчик почтительно поклонился.

– Зря ты поднялась, бабушка, надо было бы отлежаться, рана, вон, еще не срослась, кровит…

– Бабушка? – Милица рассмеялась. – Это кому ты это говоришь?

Гордей с вопросом обернулся к Докуке, кивнул:

– А кому ж еще… Верно, бабушка и есть.

Милица коснулась лица – странные, будто дым от гиблого пожара, ощущения не отпускали ее. Она потрогала свое лицо, медленно опустила руки и перевела на них взгляд. И отшатнулась. Дернулась к ведрам с водой, что стояли у двери – из отражения на нее смотрела древняя старуха.

Ахнула.

«Так вот что рядом со мной делала эта тварь?» – догадалась она, вспомнив в руках мачехи красный, налитый кровью, камень. Ударила по воде – ледяные брызги легли на лицо, посеребрили плечи.