bannerbanner
Когда проснется игоша
Когда проснется игоша

Полная версия

Когда проснется игоша

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Серия «Темное фэнтези Евгении Кретовой»
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

– Прости дуру?! Это обо мне ты, что ли? – Милица оттолкнула горничную. Та только горестно вздохнула, спрятала руки под передник.

Милица почувствовала грубые руки на своих плечах, ее волокли на двор, кто-то смеялся в лицо, кто-то отводил взгляд, Прасковья принялась торопливо собирать разбросанный хлеб.

– Да что тут происходит?! – орала Милица, вырываясь из цепких рук дворовых.

Ее приволокли на двор, скрутили и сколько она не вырывалась, привязали к столбу. Милица рычала, будто медведица, царапалась и кусалась, да только силы оказались не равны – вскоре мужики посторонились, пропустив к девушке ту самую незнакомку, имя которой девушка так и не вспомнила (да и знала ли?).

– Ты, девка, все не уймешься, – с ехидцей проговорила она, с удовольствием разглядывая перепачканную грязью, зареванную девушку с распухшей щекой и кровоподтеком на губе – следами недавней пощечины.

– Да кто ты такая! – рявкнула та. Дернулась, надеясь высвободить накрепко связанные руки – напрасно, узел только крепче затянулся. – Что тебе от меня надо?

– Покорности и послушания, как и пристало девице, – невозмутимо сообщила та. – Да только глупа ты, права Прасковья. Постоишь тут, пока не поумнеешь.

Не отпуская ее взглядом, она бросила слугам:

– Смотрите, чтоб не поили ее, да не кормили… Быстрее образумится.

Развернувшись, она ушла.

Мужики, постояв еще немного, медленно потянулись к дому. Никто не оглянулся, никто не подошел, не объяснил, что происходит. Милица взвыла, запрокинув голову, смотрела на небо – круглый золотой диск поднимался высоко, обещая жаркий и знойный день.

* * *

Солнце поднималось все выше.

Крыши купеческого терема не закрывали крохотный двор – тот оказался залит жарким огнем, будто сковорода. Домашняя птица попряталась в тени, скотина притихла в ожидании прохлады, челядь не выглядывала на двор.

Милица же изнывала под полуденным солнцем. От едкого пота щипало глаза, губы потрескались и кровоточили, плечи онемели так сильно, что уже не чувствовали боль от ожогов. Руки, скованные крепкой веревкой, сперва покалывало, а потом и вовсе стало ломить, будто кто жестокий выворачивал суставы. Ноги ныли.

Гнус, налетевший с болот, обнаружил свою жертву и теперь жалил, кусал – каждая мошка отрывала кусочек человеческой плоти, звала товарок на пиршество. Милица, пока были силы, вертелась, прятала лицо, но вскоре силы оставили ее.

Хотелось пить. Жажда подступала осторожно, будто примериваясь к новой жертве. Сухость во рту, усталость быстро сменились одышкой, сердце будто выпрыгивало из груди, кровь билась в ушах, а голову будто обвило жгучим обручем. Мысли Милицы путались, ей то казалось, что по двору к ней матушка родимая идет, то мерещился приближающийся дождь.

– Воды…

Хрип, что скрывался с ее губ, слышала только Прасковья, прильнувшая к стене у ворот конюшни.

– Вот дуреха, – шептала она, покусывая губы, но подойти боялась – когда хозяйка в таком бешенстве, лучше ее не злить, не то рядом с Милицей встанешь, да еще и плетью огреть велит. А коли сама не увидит, так кто другой из домовых донесет, еще хуже станет. Прасковья ждала темноты.

Заслышав шаги на красном крыльце, Прасковья юркнула в конюшню, притаилась.

– Милый мой приехал, – донеслось до нее воркование хозяйки.

– Ведьма, – выдохнула Прасковья и перевела взгляд на Милицу – та поникла головой, ноги подкосились и девушка повисла безвольной куклой на веревках. Прасковья взглянула на небо: – Хоть дождик бы пошел.

– Параска! Куда запропастилась эта девка… Прасковья!

Прасковья вжала голову в плечи да выглянула из-за угла – на крыльце стояла, подбоченясь, кухарка, махнув рукой. Вернулась в дом. Прасковья, подобрав юбки, бросилась через двор в ледник, распахнула его и нырнула внутрь. Появилась через пару минут, важно вышагивая и обтирая передником от пыли две банки с соленьями. Мальчишка как раз выскочил на крыльцо, заметив девушку, махнул рукой:

– Параска, тебя Докука сыскалась, ругается больно уже…

Прасковья притворила плотнее двери ледника да неторопливо направилась к дому:

– А чего меня сыскать, коли сама с утра в ледник прибираться отправила, – она пожала плечами, взобралась на крыльцо.

Кухарка Докука в общем-то была не злой бабой, только суетной больно. Прасковья догадалась – хозяин явился из лавки в неурочный час, вот и поднялся шум. Притворяя за собой дверь, еще раз взглянула на повисшую на веревках Милицу, качнула головой и пошла в кухню. Докука между тем бросила на нее пронзительный взгляд, кивнула на двор:

– Жива?

Прасковья замерла, поняв, что ее раскрыли, но отпираться не стала – Докука вырастила Милицу с пеленок, от того печалится о ее судьбе не меньше, пожала плечами:

– Как бы разум не потеряла…

Докука нашла взглядом внука, того самого мальчугана, что звал Прасковью с крыльца, зачерпнула с ведра воды и отдала мальчонке:

– На, напои ее.

По тому, что Гордей не стал переспрашивать, кого напоить, Прасковья поняла, что говорили они о Милице, пока сама Прасковья пряталась на дворе. Вздохнула, опускаясь на лавку.

– Не боязно мальчонку подставлять? Павла Ждановна осерчает…

Докука отвела взгляд, вернулась к тесту, которое месила на дубовом столе. Промолчала. Прасковья подалась вперед и голос понизила:

– Как бы кто не сказал хозяйке…

– А кто скажет? – Докука с вызовом вздернула голову. – А ежели найдется такой змееныш, так и животом маяться у меня будет, помяни мое слово!.. И хватит о том, зови Аглаю, вареники лепить будем, хозяйка изволила пожелать к ужину, надобно двадцать дюжин налепить.

Прасковья поднялась, переставила банки с соленьями, которые она все еще держала на коленях, на стол, сполоснула руки у рукомойника, обернулась:

– Так, может, и Милицу вызволить… Ну, чтобы сподручнее было.

Докука фыркнула:

– Как же, вызволишь, Павла Ждановна уже успела напеть Чеславу Ольговичу, какая дочь его лентяйка непочтительная… Сама слышала, – тыльной стороной ладони, она поправила выбившийся из-под платка волос.

Прасковья вздохнула: плохо дело. Если хозяйка и батюшке Милицы наговорила всякого, то тот заступаться не станет, больно любит он молодую жену Павлу Ждановну, принесшую ему в дом сундуки с добром, каких никто не видывал. Была хозяйка богатой невестой, появилась на дворе хозяина в непростую годину, когда подписал хозяин закладную кабалу. Не иначе ведьмой она была, Павла Ждановна, только очаровала она хозяина так быстро, что на следующий день уже свадебку пировали. Сказывали, черти плясали больше всех на той свадебке, жаль Прасковья не видела – ее отправили с Митрием выкупать ткани для ярмарки. А когда обернулась, Павла Ждановна уж была в доме полноправной хозяйкой, да лютовала… И Милице больше других доставалось.

В кухню скользнула тенью Аглая, младшая дочь Чеслава Ольговича – на девчушки лица не было. Прасковья обняла ее, спрятала горячее от выплаканных слез лицо на груди, похлопала по спине:

– Ну, полно, милая…

Аглая качнула головой, попыталась высвободиться – с неожиданной для возраста и телосложения силой. Прасковья только крепче ее перехватила:

– Тише ты, не артачься… Напоили ее. А об остальном не печалься, ночи жди.

Аглая подняла воспаленное от горя лицо.

– Правду говоришь?

Прасковья вместо ответа подтолкнула девочку к столу:

– Работай, давай, пущая батюшка порадуется, какая ладная да работящая ты, авось и спросит что про сестру…

Девочка замерла, уставилась на горничную:

– И что сказать? Что мачеха строжится да лютует?

Прасковья переглянулась с Докукой. Та присела на скамью:

– Тут хитрее надо быть, милая… Думать будем.

– Да пока вы тут думаете, она там одна, к столбу привязанная! – Аглая стукнула кулачком по столу, мука поднялась облаком, спрятало гнев девочки от чужих глаз.

Докука схватила ее за рукав, усадила рядом:

– Не ерепенься, дуреха, работай давай!.. Не то матушка осерчает.

Аглая вырвала руку, пробурчала:

– Она мне не матушка.

Но спорить больше не стала, только с тревогой прислушивалась к голосам в горнице, да шуму за кухонным оконцем. По чуть-чуть пересела на край лавки так, чтобы видеть двор и сестру, прикованную к столбу.

* * *

Водица, принесенная Гордеем, только на вид избавила Милицу от страдания – очнувшись, она с новой силой почувствовала боль в омертвевших конечностях. Пот приманивал вездесущих мух и мошку, которые норовили залезть в глаза, ног или рот, отщипнуть кусочек живой плоти. Ранки, разъеденные соленым потом, жгло, кожу саднило.

Милица билась на веревках, избавляясь от тварей, пока не ослабла и не повисла на путах, низко склонив голову на грудь, когда рядом почудилось движение. Солнце клонилось к закату, густые и длинные тени легли на двор, придавив густой ковер из травы, а из окон лилось тихое пение работников, уставших от дневной жары.

От ледника отделился сгусток тени – Милица сперва его и не заметила, только почуяла чужой и голодный взгляд. Приподняла голову, огляделась. И вот тогда-то обмерла – сгусток, чуть плотнее самой вечерней тени, перекатывался по траве. Скользил по ней, не приминая покров, не беспокоя крохотные ярко-желтые цветки да покорные васильки, а из глубины этой тени смотрели, не мигая, два глаза, и струился от них гнилушно-зеленый свет, какой бывает над погостом в безлунную ночь.

– Чур меня, – прошептала Милица, сообразив, что защититься от нечисти, не может – ни руку выпростать, ни соли заветной бросить.

А нечисть между тем подбиралась к Милице ближе, и вот девушка уже могла разглядеть короткую неповоротливую шею на покатый плечах, куцее тельце с короткими ножками да той же длины ручонками. Существо передвигалось, помогая себе руками, переставляя их, будто лапы.

– Пшел вон!

Милица почувствовала по спине озноб, чем ближе тварь подбиралась к ней, тем холоднее становилось. Топнула ногой. Тварь остановилась на мгновение, развернулось и стало обходить вокруг привязанной к столбу девушки, идя строго по границе света и тени. И чем ниже садилось солнце, тем ближе подбиралась тварь. Она вглядывалась в Милицу, скалила беззубый рот и всхлипывало.

А из-под крыльца показалась еще одна пара глаз…

– Да сколько же вас тут! – вскрикнула девушка, с опаской поглядывая на край заходящего солнца – оно уже коснулось кромки крыш и забронзовело. От нечисти девушку отделяла только тонкая полоска света, пока яркая и горячая, но уже готовая растаять. У Милицы сбилось дыхание – оба существа изготовились, чтобы прыгнуть на нее.

Она крикнула. Твари переступили с ноги на ногу и приблизились еще на полшага.

– Помогите! – крикнула Милица.

Нечисть не шелохнулась. Их тельца стали темнее, будто наполняясь плотью, Милица отчетливо видела плоские полузвериные морды, ввалившиеся носы, острые коготки на коротких лапах. Сейчас они больше всего напоминали голодных зверьков, хотя может они ими и были – мало ли что родит Тьма.

Солнце скользнуло по черепичной крыше и закатилось за горизонт. Полоска света, отделявшая девушку от нежити – те поднялись на лапы и прижали головы к земле.

– Помогите!

Крик получился отчаянный, переходящий на визг – Милица не ждала, что на голос ее придет хоть кто-нибудь, но может, хоть отпугнет нечисть, или приманит дворовых собак, как всегда запропастившихся именно тогда, когда они нужны.

Тварь, появившаяся из ледника – она была покрупнее и покряжистей – бросилась на Милицу, та завизжала, изловчилась, попала коленом в грудь твари. Отбросила ее – та глухо шлепнулась на землю, но тут же поднялась на ноги и бросилась вновь. Вторая тварь целила прямо в горло.

Милица закричала, что было силы.

Скрипнула дверь, на заднее крыльцо упала узкая полоска света – на порог вышла Прасковья:

– Ты почто орешь?

Твари отпрянули, бросились в рассыпную. Милица забыла как дышать.

– Прасковья, милая, страх-то какой… – она вглядывалась в темноту, выискивая две пары гнилушно-зеленых огоньков, и готова была поклясться, что притаились твари в ожидании, когда добыча снова окажется в их власти. И тогда уж Милице не сдобровать – коли ждали они заката, значит, только вошли в свою силу, до зари точно загрызут…

Горничная, хмурясь, спустилась с крыльца. В руке она держала краюху хлеба и крынку. Свечу держала высоко над головой. Найдя Милицу перепуганной и оглядывающейся по сторонам, тоже принялась оглядываться.

– Чего увидела-то?

– Не знаю, милая… твари какие-то, не то жабы, не то собаки какие. Одна, вон, из ледника выбралась, другая – из-под крыльца.

Прасковья проследила за ее взглядом, посмурнела еще сильнее.

– Не путаешь чего?

– Да нет, что ты. Как тебя видела… Ждали твари, как солнце зайдет, и бросились.

Прасковья в задумчивости подошла к Милице, не глядя сунула в рот краюху – Милица и забыла о голоде и собственной жажде, сердце то выпрыгивало из груди, то замирало, билось в горле, кусок не лез. Но Милица заставила себя откусить. Жевала, опасливо озираясь по сторонам.

– Боюсь я, Прасковьюшка… Как бы беда не случилась.

Та вздохнула.

– Беда…

Так же не глядя на девушку, посматривая по сторонам и приглядываясь к тенями по углам двора, она напоила ее, собралась уходить.

– Стой! Убьют они меня, – прошептала Милица.

– Не убьют… погоди, – она приладила свечу у ног Милицы, так, чтобы та оказалась внутри светового круга, а сама бегом бросилась к крыльцу.

Милица услышала шорох – совсем рядом. Оглянулась и уперлась взглядом в светящиеся угольки.

– Прасковья! – взвизгнула, призывая подругу. Тварь из ледника бросилась к ней, но уперлось в стену света, со злобным шипением остановилось. Рыкнуло. – Пшел вон…

Голос получился жалобным, тварь осклабилась и приготовилась ждать – свечное пламя качнулось, едва не лизнув подол девичьей юбки. Милица затаила дыхание, ощущая, как ветерок поднимается от земли, как завивается кольцами, подбираясь к свече. Перевела взгляд на замерший в ожидании чудищ, те скалились, в нетерпении перебирая лапами.

В конюшне забеспокоились кони, а где-то в глубине двора раздался сухой, будто треск колючего мороза, смех. Привязанная к столбу девушка обмерла – там, в темноте, был кто-то еще, кто, вероятно, науськивал этих тварей, натравливал на Милицу.

– Кто здесь?

Снова смех в ответ.

Дверь снова скрипнула – появилась Прасковья со второй свечой, а за ней – кухарка Докука встала, облокотилась на поручень.

– Чего тут у вас? – бросилась в темноту.

Твари чуть отошли в тень, но медлили, не уходили вовсе, наблюдая за Прасковьей. Но как только девушка подошли ближе к Милице, зашипели, отпрыгнули подальше.

– А, не по нраву вам такое? То-то же, – удовлетворенно бросила Прасковья и плавно двинулась к Милице.

Тот, кто прятался во Тьме, заворчал – из угла доносился рокот и шипение. Прасковья остановилась, повернулась на шум – в руках она держала берестяную котомку, посмотрела исподлобья.

– А там еще что? Кто там прячется?! – она подняла выше свечу. Тот, кто прятался в темноте, забился в тень, а потом и вовсе стих.

Прасковья шагнула к Милице. Открыв котомку, пригоршней зачерпнула соль, посыпала ею вокруг девушки, замкнув кольцом. Обошла еще раз кругом:

– Вот так-то лучше, – она стряхнула с ладоней остатки соли.

– Кто это, Прасковья? – Милица все еще опасливо оглядывалась по сторонам, всматривалась в темноту, отчетливо видя те самые сгустки злобы, что совсем недавно бросались на нее.

Горничная уклончиво пробормотала:

– Наутро посмотрим… Откуда, говоришь, они выбрались?

– Одна из-под крыльца, другая – из ледника, вон с того угла выбралась, – Милица подбородком указала на место.

Прасковья кивнула, примечая место.

– Теперь не тронут они тебя. Да и Гордея приставим за тобой приглядывать… Ежели что, зови…

И развернувшись, она направилась к дому.

Только за ней захлопнулась дверь, твари выбрались из укрытий – у Милицы снова зашлось от страха сердце. Она настороженно вглядывалась в темноту. Твари подползли ближе, принюхались, но, учуяв соль, отвернулись и жалобно заворчали, отползая.

И тут, в просвете изгороди, что отделяла двор от улицы, она заметила кого-то низкорослого, не то ребенка, не то сгорбленную старуху, что, крадучись брела вдоль ограды, ветер услужливо заметал следы странного существа, отводил взгляды. Да только Милица не отпускала создание, следила за ним.

– Старая мара! – догадалась она, узнав старуху из Тайных рядов, к которой давеча ходили с Купавой. – Эй, это ты? – позвала в темноту.

Старуха замерла, посмотрела на нее и поманила за собой. Твари, что терлись около соляного круга, подхватились и торопливо поковыляли за ней, и уже через миг растаяли в ночи.

На небо взобралась Серебряная звезда, разгоняя Тьму.

* * *

Наутро Прасковья заставила Милицу повторить все, что приключилось с ней ночью, и особенно – описать тварей, что набрасывались на нее.

Милицу покормили, напоили и потихоньку ослабили путы – хозяйка с батюшкой Милицы отправились на ярмарку, и в доме за главную осталась Докука. Она и командовала допросом.

– И на что похожи, – не унималась она, требуя подробного описания тварей.

Милица терпеливо повторила. Сама внутренне содрогалась, вспоминая.

– Не то зверьки какие, – решила она.

– Да уж, зверьки, – отозвалась Докука. Обернувшись, крикнула мужикам, указав на места, откуда по свидетельству Милицы выбрались ночные создания: – А ну-ка, копните, тут и тут.

Много копать не пришлось – под дерном, аккурат под нижней ступенькой, обнаружился сверток. А в нем – трупик младенца.

– Вот беда, – ахнула Докука, уже зная, что откопают под ледником, обернулась к Милице. – Это игоши приходили к тебе, милая, духи нерожденных… Хвала Мокоши, спаслась от них… Ох, беда-беда-то какая.

Она бормотала, давала торопливые указания, чтобы убрать со двора следы преступления до возвращения хозяев, да розыску девиц, что подкинули своих мертвых детей на двор пустовавшего в зиму дома. Отправила мальчишек к князю. Все головой качала. И уж к обеду вернулась с доброй вестью – Павла Ждановна повелела отпустить Милицу, но чтобы явилась к ней.

Милица не чувствовала ног, рухнула на руки слуг, те уложили ее тут же на траву, да отпаивали водой. Докука мрачно поглядывала на нее да на Прасковью, хлопотавшую рядом.

– Батюшке скажу, уж он-то заступится, – бормотала Милица.

Прасковья лишь взгляд отводила. Милица заприметила это да схватила за рукав:

– Что таишь ты от меня?

Прасковья лишь отмахнулась:

– Не мое это дело, милая. Да только на батюшку-то не шибко надейся.

– Как так? – Милица оробела. Они как раз брели к дому, обнявшись, Милица едва шла, а Прасковья ее бережно поддерживала. – Сказывай, что знаешь?

Прасковья только головой качнула:

– Не стану я. Да и ты странное спрашиваешь. Будто сама не ведаешь, – она помогла Милице умыться да усадила на лавку, поставила на стол крынку со сметаной, присела напротив. – Смотрю я на тебя, и будто не узнаю…

Милица съела несколько ложек сметаны – густой, холодной и сладковато-пряной, отложила ложку:

– Мне и самой кажется, будто я сплю. Кажется, вот очнусь и все по-старому будет, – у нее упало сердце.

Видимо, это заметила Прасковья, подалась вперед:

– По-старому – это как?

Милица закусила губу, отвела взгляд:

– А никак… есть ли разница?

В самом деле, не скажешь ведь о Тайных рядах да обряде, проведенном старой марой. Она поднялась:

– Пойду я, умоюсь, да одежду сменю, говоришь, хозяйка меня ждет, – она собралась наверх,

Прасковья ее задержала, положила руку на запястье.

– Вон там ты теперь живешь, – она кивнула в людскую – общую комнату, которую занимала она сама, Ирина, приходившая помогать перед праздниками да к выходным, да сама Докука. – Хозяйка велела туда твои вещи отнести.

Милица гордо выпрямилась:

– Что ж, разве то беда. Не место красит человека…

Прасковья кивнула. Подумав, добавила:

– Что бы там хозяйка не толковала, со всем соглашайся, не перечь… Поняла? А насчет вчерашнего скажи, что помутился разум…

– От чего? – Милица буравила взглядом горничную.

Та посмотрела на нее с жалостью.

– Да без разницы, от чего. Хоть от радости, взглянув на хозяйку.

* * *

На отведенной себе кровати Милица не обнаружила и своих платьев, вместо них – простые рубаха да сарафан, платок, ленты да передник с простой вышивкой. У кровати стояли стоптанные туфельки. Девушка нахмурилась, но спорить не стала, умылась, отвергнув помощь Прасковьи, сняла грязное, пропахшее скотным двором и собственным потом, а еще больше – страхом – платье, аккуратно сложила, надеясь вычистить. Оправив складки передника, затянула ленты в косе да вышла вон, направилась к той, которую здесь называли хозяйкой – Милица не спрашивала, догадываясь, что отгадка кроится в той ночи, когда старая мара совершила свой обряд. Ее встречали удивленными и насмешливыми взглядами, слуги и отцовские работники, посмеивались, и Милица лишь могла гадать, что наговорила про нее та, которую все звали Павлой Ждановной.

Подойдя к горнице отца, прислушалась – за дверью серебрился женский смех, его прерывал иногда голос отца. Милица, дрогнув сердцем, постучала.

– Войди! – крикнула Павла Ждановна весело.

Милица толкнула дверь, переступила порог и замерла, сложив руки на животе и опустив глаза:

– Прасковья сказала, вы велели прийти…

– Матушка…

Это сказал отец. Милица бросила на него удивленный взгляд: отец сидел на сундуке у резного оконца, обнимал за талию эту женщину – та сидела на его коленях, обхватив шею белыми руками и смотрела на Милицу с вызовом. Милица успела заметить, как таяла улыбка на лице батюшки.

– Что, батюшка? – не поняла Милица.

Он бережно разомкнул руки Павлы, пересадил ее на сундук, а сам поднялся, оправил кушак:

– Матушка… Ты не сказала моей жене «матушка», – повторил отец.

Милицу будто по щекам отхлестали – те загорелись алым огнем, к глазам подступили слезы: так вот кто она. Обида подступила к горлу, перехватила дыхание – Милица хватала ртом воздух, да никак не могла вздохнуть, всякий раз в груди становилось больно и холодно.

– Ну? – Отец утюжил ее взглядом, ждал.

– Прасковья сказала, вы велели прийти… Матушка, – выдавила она и опустила голову еще ниже, надеясь спрятать от отца слезы, которые, будто предатели, текли по щекам, а отереть лицо она не смела. Зная, что вызовет этим гнев отца.

Отец подошел ближе – она видела его сафьяновые сапоги с золотым носком. Он покачивался с носка на пятку.

– Павла поделилась, что ты натворила.

Милица опустила голову еще ниже, втянула голову в шею, тихонько перевела дыхание и закусила губу.

– … Что скажешь в свое оправдание?

Милица помнила завет Прасковьи, но слова застряли в горле, никак не складываясь в речь, девушка молчала, кусала губу и давилась слезами обиды. «Обида – плохой помощник», – говаривала мать, как в воду глядела. Да только иной раз проще сказать, чем сделать – как заглушить обиду, как заставить сердце молчать?

– Ну! – отец начинал терять терпение.

– Помутилось, – выдавила, наконец, Милица. – Помутилось в голове у меня.

Она вскинула голову, посмотрела в глаза отцу.

– Вспомнилась матушка родная, как качала она меня в колыбели, как песни пела, да на руки белые брала, качая…

– Милица! – лицо Чеслава побагровело.

Павла, сидевшая на сундуке, вытянула от любопытства шею, посмеиваясь, смотрела на падчерицу.

Но ту уже было не остановить, будто ее захватила лихорадка-лихоманка:

– … Вспомнилось, как любил ты ее, батюшка, как баловал, как шелка и дорогую парчу привозил с караванами, да леденцами сахарными угощал.

Лицо Павлы вытянулось, побледнело, будто падчерица ударила ее, она схватилась за щеку, ахнула. Глаза у нее сузились, мстительно потемнели.

Милица успела увидеть это за мгновение до того, как замолчала, и как отцовская ладонь опалила пощечиной.

Девушка схватилась за щеку, умолкла, на этот раз не скрывая слез.

– Говаривала мне Павла о твоей дерзости и глупости, не верил я. А зря… – он сложил руки за спиной, покачал головой. – Но я вверю тебя в руки Павлы, вижу, путь она избрала…

Он окинул взглядом одежду дочери, одобрительно кивнул.

– Мне нынче не до твоих капризов, Милица, так что вверяю тебя заботам твоей матушки. А дабы ты своим влиянием не очернила мысли младшей сестры твоей, то говорить с ней тебе строго настрого запрещено. Нарушишь запрет – высеку… Аглаю. Поняла?

Он взял дочь за подбородок. Поднял и заставил посмотреть себе в глаза.

– Поняла ли?!

– Да… батюшка…

Милица скользнула взглядом по сияющей Павле. Только тогда поняла, как права была Прасковья, убеждая смирению и покорности. Милица только хуже себе сделала, подтвердив слова мачехи.

Отец резко отпустил ее, девушка качнулась и едва не упала. Схватилась рукой об угол.

На страницу:
2 из 4