Бескоролевье

В торжественной тишине Матчинский водрузил позолоченный шлем на бледное чело усопшего монарха, вложил в мёртвые холодные ладони мечи, после чего преклонил перед гробом колени. Примеру воеводы русского последовали кардинал-примас, великий гетман коронный, королевский духовник и монахи.

В таком виде – в боевом шлеме вместо королевской короны, с грюнвальдскими мечами в мёртвых руках – король-рыцарь Ян III Собеский, освободитель Христианского мира от турецкой угрозы, Защитник Веры, последний великий правитель Речи Посполитой уходил в вечность, в Историю, в бессмертие… Поистине, торжественная, величественная, и в то же время печальная картина!

Спустя несколько дней в Варшаву вернулся Якоб. Пять следовавших за его каретой телег были доверху нагружены серебряной посудой, подсвечниками, драгоценным оружием – одним словом, сын собрал всё добро, которое не успела или не смогла вывезти неделей ранее его мать.

Едва королевич прибыл в Вельяново, примас Радзиевский направился к Якобу. Кардинал застал королевича в малой библиотеке – Якоб лихорадочно разбирал бумаги покойного короля.

– Сын мой, в этот скорбный час я пришёл, чтобы поддержать тебя делом и добрым советом, – тихим, но властным голосом произнес примас, усаживаясь в огромное бархатное кресло.

Якоб с видимым неудовольствием отложил бумаги в сторону.

– Я всегда готов выслушать и принять отеческий совет вашего преосвященства.

– Иногда обстоятельства складываются таким образом, что приходится выбирать между личными амбициями и интересом государства, – пристально глядя на собеседника, продолжил Радзиевский. – Сейчас именно такой момент. Позволю быть откровенным – конфликт с вашей матерью может стоить вам короны.

Якоб нахмурился.

– Что вы предлагаете?

– Вам надо помириться. Помириться во что бы то ни стало, перешагнув через собственную гордыню.

– Я готов, но мать избегает меня. Как мне встретиться с ней?

Кардинал-примас улыбнулся.

– Мне известно, что завтра Мария Казимира посетит варшавский монастырь сакраменток. Настоятельница монастыря уже предупреждена, и, надеюсь, сможет смягчить сердце вашей матери.

На следующий день, едва карета королевы выехала из ворот монастыря, Якоб бросился перед экипажем на колени. Однако королева уже вела собственную политическую игру, в которой старший сын был фигурой, которую требовалось устранить в первую очередь. Мария Казимира не пожелала даже выйти из кареты, а приказала кучеру свернуть в соседний переулок.

Едва королева вернулась в Вельяново, она на целый час заперлась в своём кабинете. Наконец в кабинете раздался звон колокольчика.

Наперсница королевы, мадам де Леттрэ, представ перед Марией Казимирой, присела в реверансе.

– Что мадам изволит?

– Когда прибудет французский посол, немедленно доложите мне об этом.

– Монсиньер де Полиньяк уже три часа ожидает аудиенции в голубой гостиной.

– Тогда пригласите его.

Спустя минуту французский посол со своей неизменной улыбкой входил в апартаменты вдовствующей королевы.

– Чем могу быть полезен вашему величеству?

Мария Казимира не спешила с ответом, ожидая, когда за мадам де Леттрэ закроется дверь.

– У меня слишком много недоброжелателей и слишком мало друзей. Могу ли я рассчитывать на вас?

– Сама постановка вопроса способна ранить те чувства, которые я к вам испытываю.

Вдовствующая королева сделала несколько шагов по комнате, взяла в руки небольшой молитвенник в тёмно-коричневом переплете, бесцельно повертела его в руках и положила обратно на стол.

– После нашего последнего разговора я долго размышляла… Одним словом, до меня дошли сведения, что ваш государь Людовик, да продлит Небо его годы, хотел бы возложить польскую корону на герцога Вандомского. Согласитесь, господин посол – ведь ничто не мешает королю Людовику выдвинуть своего кандидата. Не так ли?

На секунду улыбка сошла с уст аббата – Полиньяк бросил на Марию Казимиру быстрый взгляд, пытаясь понять, что стоит за словами собеседницы.

– Я не получал никаких инструкций на этот счет.

– Но если это в самом деле так… Ведь герцог холост, не правда ли?

– Да, герцог Вандом не женат.

– И если их величество Людовик пожелает выдвинуть кандидатуру герцога, ему понадобится поддержка…

Полиньяк без труда понял ход мыслей собеседницы.

– Мадам, если эти слухи верны, то я не достоин звания посла, так как мне об этом ничего не известно.

Мария Казимира обиженно сжала губы, после чего встала с кресла и покинула комнату. Полиньяк с усмешкой смотрел ей вслед – королева, затеяв сложную политическую игру, похоже, сама запуталась в собственных комбинациях.

Интриги Марии Казимиры не могли долго оставаться тайной. Архиепископ Гнезненский, исполнявший во время бескоролевья функции монарха, обратился к Марии Казимире с требованием отдать корону и прочие королевские регалии, а самой оставить королевский замок и покинуть Варшаву. Вместе с вдовствующей королевой по указу примаса уехать из столицы были должны и сыновья покойного короля.

Второй раунд борьбы явно остался за Полиньяком.

А спустя ещё две недели в фольварк Флерон прибыл гонец из Парижа с важной вестью: их христианское величество Людовик XIV сообщал, что во имя интересов Франции Речь Посполитая должна стать противовесом Священной Римской империи, а посему престол Речи Посполитой должен занять никто другой, как их королевское высочество Франсуа Людовик де Бурбон де Конти, граф де Ла Марш, граф де Клермон, принц де Ла Рош-сюр-Ион.

Русский резидент в Речи Посполитой, дьяк посольского приказа, царский стольник Алексей Никитин тоже получил от своего государя грамоту: Пётр требовал от Никитина предоставить сведения о том, «сколько на королевство Польское кандидатов, и при котором кто стоит, и чья сторона сильная».

Увы, даже в делах своего ближайшего соседа, Речи Посполитой, Кремль ориентировался наощупь, выступая лишь в качестве стороннего наблюдателя. Москва явно опаздывала сразу на несколько ходов, теряя драгоценное время, и это промедление грозило России серьёзными внешнеполитическими проблемами…

Глава IV. Эхо Азова

В огромной зале со стрельчатыми окнами, на высоком кресле под балдахином восседал человек в алой сутане – то был их преосвященство архиепископ Гнезненский Августин Михаил Стефан Радзиевский, кардинал-примас, а в период бескоролевья – Interrex, временный монарх Королевства Польского и Великого Княжества Литовского.

О личности кардинала-примаса расскажем особо. Выпускник иезуитского коллегиума, будущий примас всего за нескольких лет сделал головокружительную карьеру: вначале он стал епископом Вармии, затем занял должность коронного подканцлера, через год получил сан кардинала, а ещё через год стал архиепископом Гнезненским и польским примасом. Причина столь стремительного взлета церковной карьеры объяснялась просто: примас состоял в родстве с королём Яном III – был его троюродным братом по материнской линии. Как и покойный монарх, примас был человеком честолюбивым – чем выше он поднимался по иерархической лестнице, тем меньше он занимался вопросами церкви, и тем больше он отдавал сил делам мирским. А в земной политике архиепископ всегда следовал одному правилу – всегда быть на стороне сильнейшего. Но заветной мечтой примаса было достижение верховной власти, ради чего он готов строить самые изощренные интриги, идя на предательство и обман.

Сейчас примас достиг того, к чему стремился всю жизнь – верховной власти. От него теперь зависели судьбы миллионов человек – до тех пор, пока не будет избран новый король. Поэтому, следуя принципу древних римлян – “divide et impera”3 – Радзиевский делал всё от него зависящее, чтобы Речь Посполитая как можно глубже увязала в предвыборной неразберихе, благо, аббат Полиньяк со своей стороны также преуспел в выполнении задачи, поставленной перед ним королём Людовиком: под знамёнем принца де Конти собралась могущественная коалиция, включавшая могущественные кланы Любомирских и Сапег. С другой стороны, кандидатуру королевича Якоба поддержали магнаты Огинские, Вишневецкие, Пацы, Радзивиллы, коронный гетман Станислав Яблоновский, а также австрийский император Леопольд и русский царь Пётр – избрание французского принца означало бы выход Речи Посполитой из антитурецкой коалиции. Сам кардинал Радзиевский ловко лавировал между противоборствующими сторонами, поддерживая то одного, то другого кандидата, но таким образом, чтобы не нарушалось стратегическое равновесие.

Однако, преуспев в политических интригах, кардинал-примас допустил грубый политический просчёт – он приказал установить над своим креслом пурпурный королевский балдахин. Кусок алого бархата подействовал на радных панов, привыкших во всем видеть покушение на свои вольности и права, как красная тряпка на быка – в сейме поднялся крик.

– Балдахин устанавливается только над троном короля!

– Интеррекс не является монархом!

– Присвоение монарших регалий есть покушение на золотые вольности шляхты!

– Примас узурпирует власть!

Кардиналу, скрепя сердце, пришлось отдать распоряжение снять балдахин.

Когда страсти вокруг балдахина немного улеглись, Радзиевский поднял вопрос о возвращении украинных земель, отошедших по «Вечному миру» к России. Шляхта разом переключилась с обсуждения вопроса о куске алого пархата на планирование нового похода на восток.

– Король Ян не имел права отдавать земли московитам! – шумело литовское панство.

– Границы Речи Посполитой священны и нерушимы! – эхом отдалось в польских рядах.

Внутренние распри были окончательно преданы забвению – весь зал был охвачен неистовым приступом патриотизма.

– Вернём Киев и Смоленск!

– Польша – бастион христианства и форпост Европы на востоке!

– Да здравствует Речь Посполитая от моря и до моря!

Какой-то шляхтич в новом, но не по размеру длинном, явно с чужого плеча, кунтуше, выхватил из ножен начищенную до блеска саблю-корабель и надрывно, петушиным голосом, прокричал:

– Расширим Польшу до границ ягеллоновых! Преподадим урок схизматам! Пойдем на Москву!

В ответ взметнулся целый лес древних, времён Сигизмунда Августа и Стефана Батория сабель и палашей.

– Где Русь – там Польша!…

Эта вакханалия и свистопляска продолжалась до сентября, когда во дворце появился русский посол Никитин и в присутствии радных панов передал примасу царскую грамоту и витиевато сообщил о взятии русскими войсками Азова:

– Теперь, ясновельможные господа сенаторы и вся Речь Посполитая, да знаете вашего милостивого оборонителя, смело помогайте ему по союзному договору, ибо он знаменем Креста Господня, яко истинный Пётр, отпирает двери до потерянного и обещанного христианам Иерусалима, в котором Христос Господь наш на престоле крестом триумфовал…

Известие о капитуляции турецкой твердыни оказало на опьяненную собственными воинственными речами шляхту эффект холодного отрезвляющего душа: крики о походе на Москву мгновенно смолкли, а дедовские сабли и палаши быстро скрылись в ножнах.

Примас, воздев к небу руки, громко произнес:

– Воздадим же хвалу Создателю за то, что ниспослал христианскому воинству победу над мусульманами! Я распоряжусь, чтобы все костёлы Варшавы отслужили мессу в честь сей славной победы!

Широкая окладистая борода дьяка едва скрыла усмешку.

– Великий государь Пётр Алексеевич желает знать, что сейм Речи Посполитой предпримет для борьбы с врагом христианским. Несмотря на Вечный мир, польские и литовские войска уже два года в походы не выступают.

С губ примаса слетел заранее подготовленный ответ:

– Конвокационный сейм сорвался, так надобно ждать сейма элекционного.

Со своего кресла встал великий коронный гетман Яблоновский.

– Войску посполитому надобно заплатить жалованье. Не удовольствовавши войско, делать нам нечего; пока не выберут нового короля, никакого дела не будет. Пусть же пошлет Господь нам государя доброго. Тогда и можем начать войну с общим врагом.

Аудиенция была окончена. Никитин уже поклонился интеррексу, когда в наступившей тишине раздался громкий голос великого гетмана литовского Казимира Яна Павла Сапеги:

– Никакого храброго дела московиты не показали – Азов был взят измором, а не штурмом, на договор, а не боем. Да и на море московиты захватили лишь небольшие суда. А потому хвастаться московскому царю нечем.

Русский посланник повернулся к Сапеге – великий литовский гетман стоял подбоченясь, сжимая в правой руке украшенную алмазами булаву, а в левой – золотой эфес венгерской сабли.

Никитин почувствовал, как запылали от гнева щеки.

– Всему христианскому свету известно, что государевы войска не спали под Азовом, но беспрестанно и храбро дрались с неприятелем, – негромко, но четко произнес посланник. – А хотя бы Азов и на договор был взят, то разве можно в этом великого государя упрекать? Дай Господи Петру Алексеевичу, великому государю Московскому и Всея Руси самодержцу, взять на договор не только всю турецкую землю, но и самое государство Польское и княжество Литовское в вечное подданство привести. И тогда вы, поляки и литовцы, будете всегда жить в покое и тишине, а не так, как теперь, в вечной ссоре друг с другом от непорядка своего!

В наступившей тишине раздался громкий звон – это у одного из радных панов из рук вывалилась сабля.

Ни на кого не глядя, русский посланник прошёл меж рядами притихших сенаторов Речи Посполитой.

Никитин понимал, что ведёт игру на грани. Раздраженные дерзким поведением, сенаторы могли разорвать Вечный мир с Россией. Вернувшись на посольское подворье, посланник выжидал: какое решение примет сейм?

Первая реакция радных панов стала известна уже через день: посланник Священной Римской империи фон Страатман сообщил Никитину, что

сейм Речи Посполитой принял закон, согласно которому король польский впредь не будет именоваться утраченными по Вечному миру титулами – князем Киевским, Смоленским и Черниговским – тем самым Речь Посполитая официально отказывалась от претензий на утраченные по Вечному миру территории.

Русский резидент понял, что нанесенный удар достиг цели, и первая крупная победа, наконец, одержана.

Однако подлинные настроения шляхты были для него тайной. В донесении в Москву Никитин писал: «11 сентября было в Варшаве по всем костёлам благодарное молебствие за взятие Азова, стреляли из пушек трижды по двенадцати выстрелов только для оказии, будто совершенно тому радуются, и были с поздравлением у меня от всех гетманов и воевод трубачи, сиповщики и литавщики, играли великому государю виват, а на сердце не то. Слышал я от многих людей, что они хотят непременно с Крымом соединиться и берегут себе татар на оборону; из Крыму к ним есть присылки, чтоб они Москве не верили: когда Москва повоюет Крым, то и Польшу не оставит; а к гетману Ивану Степановичу Мазепе беспрестанные от поляков подсылки».

Между тем становилось понятно, что между королевичем Якобом и принцем де Конти сложилось своеобразное равновесие сил – а это означало, что России надо было делать ставку на нового кандидата.

Глава V. Варшава стоит мессы

В промозглый апрельский день в дубовом кабинете дрезденского дворца сидели три человека.

Первым был курфюрст Саксонии Фридрих Август I.

Внимательно смотритесь в портрет кисти известного художника Шарля Буа – с холста на нас смотрит высокий статный мужчина, одетый в стальные доспехи, с накинутой на плечи горностаевой мантией. Лицо, обрамленное длинным париком, дышит целеустремленностью и благородством, левая рука опирается о бедро, в правой руке зажат скипетр. На голубой шёлковой перевязи вышит орден Белого орла, основателем и гроссмейстером которого был сам Фридрих Август. Справа, на задрапированном зеленой тканью столике, лежат королевские регалии: корона Болеслава Храброго, меч Щербец и держава. В верхней части слева тщательно прорисована эффектно спадающая драпировка из алого бархата, справа возвышается мраморная колонна – символ незыблемости королевской власти.

Следует признать: природа и судьба щедро одарили Фридриха Августа. Монарх, которому на момент данного повествования исполнилось двадцать семь лет, получил от своих подданных прозвище Сильный за необыкновенную физическую мощь: монарх легко ломал подковы, без труда скатывал в трубки серебряные талеры, играючи плющил в ладони кубки. Курфюрст был прекрасным наездником и страстным охотником: если верить историком, за двадцать лет пребывания на престоле на всевозможных охотах его рукой было перебито около ста тысяч зверей. В нюренбергском цейхгаузе долгое время хранилось ядро весом в 450 фунтов, которое, по преданию, курфюрст приподнимал одной рукой на полметра, в то время как четверо силачей едва могли оторвать это ядро от земли.

Однако в этом могучем теле обитала слабая и тщеславная душа, избегающая любого труда, физического или умственного, и жаждавшая исключительно увеселений да плотских наслаждений. Неудивительно, что за свою долгую жизнь курфюрст одержал победы исключительно на любовном фронте: историки насчитали у него около семисот любовниц и триста шестьдесят пять внебрачных детей. В описываемый период курфюрст был увлечен красавицей Авророй фон Кёнигсмарк, которая полгода назад родила от Августа мальчика, в будущем прославленного полководца Морица Саксонского. Супружеская измена была для Августа состоянием настолько естественным, что он даже не стеснялся крутить романы в присутствии собственной жены.

Вторым собеседником был саксонский граф Якоб Генрих фон Флемминг, генерал-адъютант и доверенное лицо Фридриха Августа. Историки отмечают у Флемминга государственный ум, талант дипломата, и ораторские способности. Помимо прочего, граф имел многочисленную и могущественную родню, а двоюродная сестра графа Флемминга была замужем за польским сенатором, кастеляном хелмским Яном Ежи Пржебендовским.

Пржебендовский и был третьим собеседником. Так как кастелян хелмский сыграл не последнюю роль в нашей истории, расскажем о нем чуть подробнее.

В эпоху великих потрясений История выталкивают на поверхность людей, готовых ради достижения собственных целей пойти на любую авантюру. Вся жизнь Пржебендовского представляет собой настоящий приключенческий роман. Уроженец Пруссии, выходец из кальвинистской семьи, он начал службу ещё при Яне Казимире, успел повоевать с турками под Хотином, а затем в качестве дипломатического резидента выполнить различные щекотливые поручения в Дрездене, Берлине и Париже. Однако, несмотря на знатное происхождение, природный ум и упорный характер, Пржебендовский так и не продвинулся по карьерной лестнице – он был кальвинистом, а занимать высшие государственные должности в Речи Посполитой могли только католики. Тогда он принял решение перейти в католицизм, и вскоре занял место в сенате, а затем стал одним из ближайших советников Яна Собеского, который назначил его хелмским кастеляном. В период бескоролевья Пржебендовский сделал ставку на Якоба Собеского, однако, когда шансы королевича стали стремительно уменьшаться, хемский кастелян перебежал в лагерь баденского принца, затем французского принца, но не найдя нигде понимания, прибыл в Дрезден и предложил свои услуги Фридриху Августу.

Пржебендовский держал речь перед курфюрстом, поминутно бросая взгляды в его сторону.

– Мы переживаем переломный момент. Польская корона на голове принца де Конти будет означать конец равновесия в Европе – германские государства, будучи зажаты между Францией и Польшей, станут послушными игрушками в руках Людовика. Нидерланды первыми будут проглочены французами, вслед за ней настанет очередь Франш-Конте и Лотарингия. Даже Пруссия не сможет избежать этого – она или вновь станет вассалом Польши, либо будет вовсе поглощена. Что же станет с Саксонией? Зажатая между Францией и Польшей, не будет ли она просто раздавлена этими державами? Сможете ли вы передать трон, доставшийся вам от славных предков, вашему законному наследнику?

Флемминг наклонился к курфюрсту.

– Это, увы, вполне возможно, ваше сиятельство.

Парик курфюрста чуть качнулся.

– Никто не допустит чрезмерного усиления Франции, – порывисто произнес Фридрих Август. – Император заверил меня, что не позволит Людовику превратить Польшу в свой задний двор.

На лице Пржебендовского мелькнула пренебрежительная усмешка.

– Выбор радных панов менее всего зависит от мнения австрийского кесаря.

– Но вы сами утверждаете, что радные паны уже сделали свой выбор в пользу принца де Конти.

Пржебендовский сделал шаг вперед.

– Настроение шляхты можно легко изменить – это всего лишь вопрос цены. К тому же резидент Людовика аббат Полиньяк изрядно поиздержался, а шляхта любит деньги.

Фридрих Август поднялся с кресла, взял со стола золотую табакерку и открыл крышку.

– Вопрос цены… В этом мире всё имеет цену. Но я не хотел бы оплачивать золотом воздух. Вы понимаете меня?

– Прекрасно понимаю, ваше сиятельство.

Курфюрст, бесцельно крутя табакерку в руках, подошёл к окну.

– Кто ещё претендует на польскую корону?

– Из заслуживающих внимания – никто. Королевич Якоб, сын покойного короля, из-за ссоры с матерью растерял большинство своих сторонников. Гетмана Яблоновского не изберет шляхта – поляки не желают видеть над собой такого же поляка – это было бы оскорблением для каждого из них. Польскую корону возжелал племянник их святейшества папы Иннокентия IX Ливио Одескальки – сей достойный муж пообещал, что, если радные паны проголосуют за него, он отдаст Речи Посполитой всех своих любовниц.

Август вдруг громко засмеялся.

– На месте поляков я проголосовал бы за этого кандидата, – курфюрст вытер глаза тонким батистовым платком. – Это все?

– Обсуждаются ещё кандидатуры маркграфа Баденского, герцога Лотарингского, курфюрста Пфальского. Но у всех них нет никакой поддержки.

– Никакой поддержки… – эхом отозвался Фридрих Август. – Но тогда чем мои шансы предпочтительнее прочих?

– Я уже имел беседу с имперским послом. Император Леопольд готов поддержать ваше сиятельство в борьбе за польский престол.

Губы курфюрста искривила небрежная улыбка.

– Мнение радных панов меньше всего зависит от австрийского кесаря – это не ваши ли слова, пан Пржебендовский?

– У нас будет ещё один союзник – московский царь Пётр. Он также полон решимости не допустить француза на польский трон.

– Московия – союзник слабый, – процедил сквозь зубы курфюрст. – Трон царя Петра непрочен – он делит престол со старшим братом, да и бывшая правительница Софья вряд ли добровольно откажется от своих прав. Кроме того, Пётр беден, как церковная мышь. А его войско? Это же сброд из бородатого мужичья, стрельцов времен Ивана Ужасного, да татар, вооруженных луками и стрелами.

Пржебендовский, исчерпав свои аргументы, посмотрел на Флемминга. Курфюрст заметил этот взгляд.

– Говорите, граф, я вас слушаю.

– Ваше сиятельство, из Стокгольма пишут: скончался ваш дядя, король Карл XI. Теперь шведская корона перейдет к вашему двоюродному брату Карлу.

Флемминг задел самолюбие Фридриха Августа – для него, саксонского курфюрста, королевская корона была недостижимой мечтой. А на чьи-то головы королевские короны готовы опуститься сами – как, например, на голову его кузена Карла, которому накануне исполнилось четырнадцать лет.

Курфюрст нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла.

– Насколько мне известно, польский король обязан принять на себя определенные обязательства?

– Да, Генриховы артикулы – клятву, которую каждый элекционный король Речи Посполитой дает перед избранием на престол.

Пшебендовский развернул лист бумаги и начал читать:

– Мы, Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жематийский, и прочая, объявляем настоящей грамотой, что ни мы, ни наши потомки не должны при жизни назначать или выбирать короля и возводить на престол нашего преемника с тем, чтобы право свободного выбора нового короля навсегда сохранялось бы за всеми коронными сословиями; о войне и посполитом рушении мы не должны ничего решать без сеймового постановления всех сословий; мы не должны выводить посполитого рушения за границу Речи Посполитой; мы обязываемся своими силами и за свой счет осуществлять оборону границы Республики Обоих Народов от вторжения любого неприятеля…

Курфюрст зевнул. Пшебендовский, словно не замечая реакции собеседника, продолжал невозмутимо читать:

– Мы обязываемся на каждом вальном сейме назначать шестнадцать человек из числа радных панов, которые постоянно находились бы при нас, без совета и ведения которых мы не должны ничего предпринимать в текущих делах; вальный коронный сейм должен созываться не реже, чем раз в два года; коронные должности должны сохраняться в неприкосновенности; шляхетские землевладения должны оставаться свободными; также специально оговариваем, что не будем вводить ни налогов, ни податей в наших королевских имениях и в имениях духовенства, а также пошлин в наших городах и во всех наших землях, входящих в корону, без разрешения всех сословий на вальном сейме; мы обещаем и присягаем за себя и за наших потомков никогда не заключать браков и не решать о них без оповещения и разрешения сенаторов…