Пули для Венеры

В трубке послышались удаляющиеся шаги, приглушённые переговоры, какой-то шум. Потом – лёгкое, прерывистое дыхание.

– Алло? – её голос прозвучал настороженно, сбито, и в нём слышалась усталость.

Сердце Лео ёкнуло, совершив неправильное движение в груди. Он внезапно с болезненной ясностью осознал всю абсурдность, всю сумасшедшую рискованность своей затеи.

– Эдди? Это Лео. Лео Моретти. – Он замолчал, чувствуя себя идиотом. Что он может ей сказать? «Я хочу поговорить»? Звучало бы как насмешка.

– Я вас слушаю, синьор, – её голос стал холодным, отстранённым, гладким, как лёд. Голосом служанки, которую барин удостоил вниманием. Этот профессиональный, защитный тон заставил его взбодриться, вернул ему решимость.

– Завтра. Днём. Ты свободна? – выпалил он.

В трубке повисло неловкое, тягучее молчание. Он почти слышал, как крутятся её мысли.

– Я… я должна работать, синьор. После обеда смена.

– Я договорюсь с Бульдогом. Ты будешь свободна, – он снова вложил в голос ту неоспоримость, что слышал у отца. Он не просил. Он информировал. – Встретимся в Бэттери-парке. У памятника солдатам. В два часа. Это не предложение, Эдди.

Он тут же пожалел о последней фразе, резкой и неуклюжей. Он не хотел её запугивать, не хотел, чтобы она шла из-под палки. Он хотел… он сам не знал, чего он хотел. Просто поговорить с кем-то, кто не боится его и не льстит ему, кто видит в нём не фамилию, а человека.

Снова пауза, ещё более гнетущая. Он слышал, как она дышит, и ему представилось, как она стоит у грязной стены кухни, сжимая трубку побелевшими пальцами.

– Хорошо, – наконец, почти шёпотом, сказала она. – Я буду.

– До завтра, – он бросил трубку, не дав ей передумать, не сказав больше ни слова, боясь сорваться.

Он стоял, прислонившись лбом к холодному, гладкому дереву телефонного аппарата. Его ладони были влажными, сердце колотилось с бешеной скоростью. Он только что, собственным голосом, назначил свидание служанке из спикизи. Сын Доменико Моретти, наследник империи, крёстный сын Лаки Лучано. Это было не просто безумие. Это было самоубийство.

Но впервые за долгие месяцы, закованные в лёд нервы дрогнули, и он почувствовал не страх и не отвращение, а щемящее, тревожное, живое ожидание. Он подошёл к зеркалу в прихожей и внимательно посмотрел на своё отражение. И увидел в своих глазах, обычно таких усталых и пустых, не наследника мафиозного клана, а просто молодого человека, который боится и надеется, который совершает глупость и чувствует себя от этого живым. Он снова был Леонардо. Всего на один день. Всего на одно свидание. И этот миг, хрупкий и украденный, стоил возможных последствий.

***

Эдди медленно, будто тратя последние силы, положила тяжёлую чёрную трубку на рычаги аппарата. Рука у неё предательски дрожала, и она спрятала её в складках передника. Лео Моретти. Позвонил лично. Не через слуг, не через Бульдога. Сам. И приказал, нет, потребовал прийти.

Роза, мывшая рядом посуду в тазу с мыльной пеной, тут же навострила уши, как сытый, но любопытный кот.

– Ну? Кто это был, пташка? Тот самый принц из сказки? – просипела она, вытирая руки о грязный фартук.

– Он… он велел мне завтра встретиться с ним. В Бэттери-парке. Днём.

Роза присвистнула, протяжно и многозначительно, качая головой.

– Ну, детка, я же говорила. Держись крепче, сердце в рукавицы спрячь. Видно, ты ему приглянулась. Только не забывай, чем такие романтические истории в наших кругах обычно заканчиваются. Сломанные сердца, испорченные репутации и… ну, в общем, ты сама понимаешь, что ещё ломают и портят.

Эдди ничего не ответила. Её мозг, холодный и аналитический, работал с бешеной скоростью, отсекая ненужные эмоции. Это был шанс. Тот самый, стратегический, о котором говорил Хантер. «Сблизиться. Вызвать доверие. Узнать». Лео сам, по своей воле, шёл ей в руки. Его непонятный, абсурдный интерес был её пропуском в самое сердце логово зверя.

Но почему тогда её собственное сердце сжималось от странной, несвоевременной тревоги? Почему мысль о том, чтобы цинично использовать его порыв, его, возможно, единственную попытку вырваться к чему-то настоящему, внезапно показалась ей грязной, отвратительной? Она посмотрела на свои руки – на маленькую, уже затянувшуюся корочкой ранку от шипа той самой розы. Это была боль от правды, чистая и острая. А всё, что ей предстояло делать дальше, была сплошная, многослойная, ядовитая ложь.

Она мысленно представила лицо отца. Его последнюю, уставшую улыбку. Его последний, полный любви и тревоги взгляд. И его слова, сказанные ей когда-то, в другой жизни: «Если что, беги отсюда, девочка, и не оборачивайся».

Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Нет. Она не имела права на слабость. Не имела права видеть в Лео Моретти человека, молодого, запутавшегося, такого же одинокого, как и она. Он был всего лишь средством. Разменной монетой. Мостом к мести, который предстояло построить, а затем – сжечь.

Истинная, страшная цель завтрашней встречи была ясна и беспощадна: завоевать его доверие, его симпатию, его, о Боже, может быть, даже его чувства, чтобы потом, в нужный момент, безжалостно предать. Вонзить нож в самое уязвимое место.

Она вышла на задний двор, в царство мусорных баков и вечных луж, закурила дешёвую, вонючую сигарету и уставилась на грязную, облупленную стену соседнего дома. Она должна была играть свою роль. Играть так, чтобы он поверил. Чтобы проникся. Чтобы, в идеале, влюбился.

А потом – когда он будет беззащитен – выстрелить ему прямо в сердце. Метафорически. А может, и буквально.

Она сделала последнюю, глубокую затяжку, и едкий дым щекотал горло, вызывая лёгкий кашель. Она почти физически чувствовала, как что-то невинное, хрупкое и чистое, что ещё оставалось внутри неё, тихо умирает, смывается грязной водой в сток, чтобы дать жизнь холодному, мстительному призраку, которым она должна была стать.

Завтра начиналась охота. И она, дрожащая и испуганная, была и охотником, и приманкой одновременно.

Глава 4: Свидание в Бэттери-парк

Ветер с Атлантики, не знающий преград, гулял по пустынным аллеям Бэттери-парка, гоняя перед собой обрывки вчерашних газет с кричащими заголовками и последние пожухлые листья, шуршащие, как шёпот ушедшего лета. Он нёс с собой солёный, пьянящий запах далёкой свободы, смешанный с кисловатым угольным дымом океанских лайнеров, – гигантских левиафанов, готовившихся к отплытию в Старый Свет, в мир, о котором здесь уже никто не помнил. Эдди, кутаясь в своё поношенное, пропахшее кухней пальто, сидела на холодной каменной скамейке и смотрела на расплывчатый силуэт Статуи Свободы, угадывавшийся в серой дымке пролива. Она думала о том, что Леди Свобода стоит к городу спиной, высоко держа свой факел. Словно ей стыдно, словно она отворачивается от того, во что превратился этот «новый свет», обещанный её пламенем.

Она ждала его. И отчаянно боялась этого момента. Холодный, как сталь, приказ Хантера висел над ней дамокловым мечом. «Сблизиться. Узнать. Использовать». Но как можно хладнокровно использовать того, чей взгляд, кажется, обладает пугающей способностью видеть не её легенду, не вымышленную биографию сироты из Бостона, а её саму – израненную, одинокую, полную ярости и боли Эдит Сингер?

Внезапный, низкий рёв мотора, чужеродный в этом относительно тихом месте, заставил её вздрогнуть и сжаться внутри. К гранитной обочине, бесшумно, как призрак, подкатил тёмно-синий, почти чёрный «Паккард». Дверь открылась, и из машины вышел он. Совсем один. Без свиты, без вездесущего Альдо, без тени отца. Он был в простом, но качественном твидовом пальто, и в его руке, заложенной за спину, была книга. Он выглядел не как наследник мафиозного клана, а как студент из Колумбийского университета, забредший сюда подышать воздухом перед занятиями, его лицо казалось моложе, открытее, без привычной маски отстранённости.

Он заметил её. Легко, по-юношески взбежал по невысоким ступеням и улыбнулся. И эта улыбка, неуверенная и тёплая, снова сделала его просто мальчишкой, а не Моретти.

– Я боялся, ты не придёшь, – сказал он, и в его голосе слышалось неподдельное облегчение.

– Я сказала, что приду, – Эдди пожала плечами, стараясь казаться равнодушной, холодной, хотя её пальцы судорожно сжимали край скамейки. – Я держу слово. Это всё, что у меня есть.

– Ценное качество, – он сел рядом, оставив между ними почтительную, вежливую дистанцию. – Для этого города – редкая, почти непозволительная роскошь. Здесь слово ничего не стоит, если за ним не стоит пистолет и деньги.

Он положил книгу на колени, и Эдди мельком увидела название: «На маяк» Вирджинии Вулф. Удивление заставило её на мгновение забыть о роли.

– Ты… читаешь Вулф? – спросила она, и в её голосе прозвучал неподдельный интерес.

– А что? Разве гангстерам по штату положено читать только прайс-листы на патроны и сводки доходов? – он улыбнулся снова, но на сей раз в его глазах, цвета старого олова, промелькнула быстрая, как тень, боль.

– Нет, я не это имела в виду… Просто… неожиданно.

– Мой учитель литературы в школе, старый чудак мистер Дэниелс, говорил, что книги – это окна в другие миры. А мне, – он посмотрел на воду, на уходящие корабли, и его лицо снова стало серьёзным, замкнутым, – мне всегда хотелось увидеть другие миры. Хотя бы одним глазком. Хотя бы через окно.

Они молча сидели несколько минут, слушая пронзительные крики чаек, далёкие, тоскливые гудки паромов и шум ветра в голых ветвях деревьев. Это молчание было не неловким, а каким-то общим, разделённым.

– Почему Эдди? – вдруг спросил Лео, мягко нарушая тишину. – Это коротко для Эдит. Слишком бойко, по-мальчишечьи.

Эдди внутренне сжалась. Придуманная, отрепетированная история о сироте из Бостона вертелась на языке, готовая сорваться, но что-то – его взгляд, эта странная, уязвимая атмосфера – помешало ей её произнести.

– Мой отец… он отчаянно хотел сына, – сказала она, глядя на свои потрёпанные, промокшие от снежной слякоти туфли. Это была урезанная, но горькая правда. – А родилась я. Так он меня и называл. Эдди. Как бы в шутку. Чтобы не сглазить, наверное.

Лео кивнул, не выражая удивления, как будто такая история была ему понятна и близка.

– Моего отца зовут Доменико. А меня – Леонардо. Он боготворит итальянских художников эпохи Возрождения. Мечтал, чтобы и я создавал что-то вечное, что переживёт века. – Он горько, беззвучно усмехнулся. – Ну, я и создаю. Вечные проблемы для конкурентов и головную боль для копов. Не «Тайную вечерю», конечно, но тоже что-то.

Он сказал это без тени хвастовства, с какой-то усталой, почти циничной иронией по отношению к самому себе и своей судьбе. Эдди посмотрела на него по-новому, и где-то глубоко внутри шевельнулось что-то тёплое и опасное.

– А ты чего хотел бы? – спросила она, забыв на мгновение о своей цели, о мести, о долге. – По-настоящему.

– Строить мосты, – ответил он сразу, без малейших раздумий, как будто этот ответ ждал своего часа. – Не те, что из стали и бетона, хотя и они тоже. А те, что соединяют. Людей. Места. Время. Чтобы то, что было вчера, не разрывалось кровавым рубцом с тем, что будет завтра. Чтобы прошлое не становилось призраком, преследующим настоящее. – Он махнул рукой, словно отмахиваясь от собственной сентиментальности. – Глупо, да? Детские грёзы.

– Нет, – тихо, но очень чётко сказала Эдди. – Не глупо. Это… красиво.

Она вдруг с холодным ужасом поймала себя на том, что ей безумно, отчаянно хочется ему верить. Что он действительно тот, кем кажется в эти минуты, – не монстр, а жертва, такой же пленник обстоятельств, как и она. Но потом, как удар хлыста, в памяти всплыли чёткие строки из отцовского дневника: «Каждого зверя можно выследить, если знать, куда смотреть». И безличный, стальной приказ Хантера.

– А твой отец? – спросил Лео, мягко возвращая ей вопрос, его голос стал ещё тише. – Он… он всё ещё с тобой?

Глоток холодного воздуха застрял у Эдди в горле, превратившись в ком. Предательские, жгучие слёзы неожиданно подступили к глазам. Она резко отвела взгляд, уставившись на серую воду пролива.

– Его нет. Его убили.

Она почувствовала, как Лео замер, его лёгкое, почти неприметное дыхание прервалось.

– Прости, – он сказал искренне, и в его голосе прозвучало настоящее сочувствие. – Я не хотел бередить старые раны.

– Ничего, – она смахнула предательскую слезинку кончиком пальца и заставила свои губы растянуться в подобие улыбки. – Это было давно. Я почти забыла.

Она солгала. Она помнила каждый звук, запах, каждый отсвет той ночи. Пахло мясом, кровью и страхом.

– В этом городе многие кого-то теряют, – тихо, почти про себя, произнёс Лео. Его рука, лежавшая на колене, невольно дёрнулась, потянулась к её руке, но он остановил себя на полпути, сжал пальцы в тугой кулак и убрал её в карман пальто. – Иногда кажется, что Нью-Йорк построен не на скале, а на костях. И чем выше небоскрёбы, тем глубже и темнее братские могилы под ними.

Они снова замолчали. Но это молчание было уже иным. Не неловким, а общим, причастным. Как будто они оба, такие разные, несли одно и то же невыносимое бремя одиночества и потерь, только на разных плечах.

– Знаешь, – сказал Лео, вновь нарушая тишину, – я иногда прихожу сюда, чтобы просто смотреть на эти корабли. Они ведь уходят не просто в другой порт. Они уходят в другое место. В другое время. В другую жизнь, где, возможно, всё иначе. Можно просто купить билет, подняться на борт и… исчезнуть. Стереть себя. Стать другим человеком, с чистого листа.

Эдди посмотрела на него. Ветер яростно трепал его тёмные, непослушные волосы. В его глазах, обычно таких закрытых, была такая бездонная тоска, такая неподдельная, юношеская боль от невозможности вырваться, что её собственное сердце сжалось в ответ, вопреки всем доводам рассудка.

– А ты бы хотел? – прошептала она. – Исчезнуть?

Он долго, не отрываясь, смотрел на линию горизонта, где небо сливалось с морем, а потом медленно перевёл взгляд на неё. И в его глазах было что-то новое, сложное.

– Раньше – да. Каждый день. А теперь… теперь не знаю.

Вдали, со стороны Манхэттена, раздался пронзительный, нарастающий рёв сирены. Это была не полиция – это был пожарный расчёт, мчавшийся куда-то в сторону Уолл-стрит. Лео вздрогнул, и его лицо мгновенно преобразилось, как по волшебству. Вся мягкость, вся открытость исчезли, смытые этим звуком. Взгляд снова стал жёстким, отстранённым, сканирующим пространство на предмет угроз. Мышцы напряглись. Он снова стал тем самым Лео Моретти, крёстным сыном, наследником империи.

– Мне пора, – он поднялся, резким движением поправив воротник пальто. – Дела.

– В субботу? – не удержалась от удивления Эдди.

– В нашем бизнесе, Эдди, нет понятий «выходной» или «рабочий день». Есть понятия «удобно» и «неудобно». А сейчас – удобно, – его голос снова приобрёл те металлические нотки, что были в телефонном разговоре. – Спасибо, что пришла.

– Мы… мы ещё увидимся? – спросила она, и сама удивилась этой робкой надежде в своём голосе.

Он на мгновение задержался, глядя на неё, и в его глазах снова мелькнула тень того, другого Лео.

– Не знаю. В нашем мире нельзя ничего загадывать даже на час вперёд. Но… я бы хотел.

Он развернулся и ушёл тем же лёгким, упругим шагом, каким пришёл. Его фигура скрылась в тёмном проёме двери «Пакарда», машина плавно тронулась с места и растворилась в потоке машин. Он оставил её на скамейке один на один с вихрем самых противоречивых и опасных чувств. Она ненавидела его отца. Боялась его мира, этого молоха, перемалывающего судьбы. Должна была уничтожить всё, что с ним связано. Но сам он… он был другим. И это открытие было самым страшным, самым подрывающим её решимость.

***

Пока Лео и Эдди говорили о мостах в иные миры, в душном, прокуренном до цвета старого золота кабинете Тони «Бульдога» Риццо в «La Notte» решались куда более приземлённые вопросы. В комнате, пахнущей дешёвым виски, потом и сигарами, собрались трое: сам Бульдог, развалившийся в кресле, как тюфяк, Джино «Бритва» Карлетти, сидевший с ногами на столе, и невысокий, щуплый, почти невесомый человек в безупречно сидящем костюме и с тонкими стеклами очков на переносице – Мейер Лански. Он говорил тихо, почти шёпотом, но каждое его слово присутствующие ловили, как драгоценность, взвешивая на невидимых золотых весах.

– Шестимесячная поставка, – произнёс Лански, поправляя очки костяшками пальцев. – Канадское виски, высшей очистки. Идёт через озеро Онтарио, потом по реке. Чистый, как слеза младенца, продукт. Лаки хочет, чтобы к Рождеству у каждого докера и фабричного в Бруклине было выпивки больше, чем материнского молока в детстве.

– Объём? – хрипло, как пила по дереву, спросил Бульдог, потирая свои жирные, унизанные перстнями пальцы.

– Пять тысяч ящиков. Первая партия – через неделю. Ночью. Причал №12. Нужна чистая, быстрая разгрузка, тихо, без лишних глаз и ушей. Как мышь под половицей.

Джино, не переставая чистить ногти своим изящным ножичком, хмыкнул, не глядя на Лански.

– Глаза и уши, Мейер, всегда найдутся. Вопрос лишь в том, сколько стоит их на время закрыть. Или навсегда.

– Это твоя забота, Джино, – холодно, без интонации, парировал Лански. – Моя забота – чтобы цифры в отчётности сошлись с цифрами в сейфе. Твоя – чтобы товар дошёл из точки А в точку Б, не оставив за собой мокрого следа. У нас намечаются проблемы с людьми Марадзано. Они как голодные шакалы, чуют каждую слабинку. Если пронюхают про причал №12…

– Они не пронюхают, – уверенно, с лёгкой усмешкой, сказал Джино. – А если пронюхают – значит я этого захотел. У меня везде люди. В портовой полиции, среди грузчиков, даже среди портовых крыс. Они обеспечат «зелёный коридор». Но за такое гостеприимство им нужно будет отстегнуть по пятнадцать процентов сверху. На чай.

Лански поморщился, как от внезапной зубной боли, его худое лицо исказила гримаса.

– Десять. Лаки не любит, когда партнёры проявляют неуместную жадность. Это дурной тон.

– Пятнадцать, – невозмутимо, как будто диктуя погоду, повторил Джино. – Или ищите другого человека, который знает каждый ржавый болт и каждый тёмный угол в том порту. Риск, Мейер, должен быть адекватно оправдан. И оценён.

Лански смерил его долгим, испытующим взглядом, за стеклами очков его глаза были непроницаемы. Потом он медленно, почти невесомо, кивнул.

– Хорошо. Пятнадцать. Но если хоть одна бочка не дойдёт, если будет хоть один лишний выстрел…

– Все бочки дойдут, а выстрелы, если и прозвучат, будут очень даже нужными, – Джино щёлкнул ножом, убирая его во внутренний карман. – Я лично прослежу за всем. Кто будет на разгрузке?

– Свои, – тут же, перехватывая инициативу, отозвался Бульдог. – Только проверенные. И Лео. Доменико настаивает. Хочет, чтобы сын наконец-то увидел, откуда настоящие деньги текут в наш общий карман, а не только как их тратят.

Джино усмехнулся, коротко и язвительно.

– После того цирка, что он устроил вчера в пекарне у старого Джованни, я не уверен, что наш юный принц готов к большому, взрослому делу. У него кишка для этого не той крепости.

– Он научится, – проворчал Бульдог, наливая себе в стакан виски. – Или Доменико его научит. Быстро и наглядно. Всё, вопрос решён. Встречаемся в среду, в десять вечера. Я скажу Лео.

Лански кивнул, поднялся с места, как бы не касаясь пола, и, не прощаясь, бесшумно вышел из кабинета. Его крошечная, аккуратная фигура растворилась в полумраке коридора, как тень.

Джино проводил его взглядом, потом перевёл его на Бульдога.

– Интересно, он сам знает, что мы его боимся больше, чем самого Лаки? Лаки – это гром и молния. А этот… это тихий мороз, который сковывает всё изнутри.

– Умные люди, Джино, всегда боятся тихих людей, – философски, с натугой, изрёк Бульдог, залпом выпивая свой виски. – Громкие палят из всех стволов, кричат, рушат стены. А тихие – они сидят в кабинетах и приказывают, кому и когда палить. И живут, чёрт побери, всегда дольше. Запомни это.

***

Эдди всё ещё сидела на скамейке, пытаясь разобраться в хаосе своих чувств, когда к ней, шаркая по промёрзлой земле, подошёл мальчишка-газетчик, закутанный в рваный шарф.

– Мисс? Вам записка. Мужчина в чёрном пальто велел передать.

Она удивлённо взяла смятый, грязный клочок бумаги. На нём, выведенным химическим карандашом, было написано всего три слова: «Причал №12. Среда. 22:00».

И её сердце, только что начавшее оттаивать, снова упало и превратилось в комок колотого льда. Хантер. Он не терял времени. Он уже всё знал. Его невидимые щупальца дотянулись и сюда, до этого клочка относительной свободы. И теперь её работа, её долг, её священная месть – всё это безжалостно требовало от неё одного: предать того, кто только что делился с ней своими самыми сокровенными, по-детски наивными мечтами о мостах и иных мирах.

Она сжала записку в кулаке так, что бумага впилась в кожу, и снова посмотрела на воду, где уже окончательно растворялся в дымке силуэт очередного корабля, уходящего в другое время, в другую жизнь. В ту жизнь, честную и простую, которой у неё не было, и, она чувствовала это, уже никогда не будет.

Глава 5: Совет семи

Воздух в кабинете Тони «Бульдога» Риццо был густым и сладковатым, словно миндальный ликёр, с примесью чего-то тяжёлого и гнетущего – старой пыли, дорогой кожи и невысказанных угроз. Дорогая гаванская сигара, зажатая в его толстых, унизанных перстнями пальцах, тлела, выпуская сизые, призрачные кольца дыма, которые медленно уплывали к кессонному потолку, отделанному тёмным, почти чёрным красным деревом. Пахло кожей дорогих кресел, выдержанным коньяком, деньгами – настоящими, пахнущими типографской краской и властью – и едва уловимым, но знакомым каждому присутствующему страхом, самым дорогим и изысканным ароматом в мире подпольной власти.

За массивным дубовым столом, напоминавшим своим видом и весом саркофаг, сидели семеро. Не короли, не сенаторы, но те, кто в этом городе из тени вершил судьбы и королей, и сенаторов. «Совет семи». Мозг и кулак нового преступного порядка.

Доменико Моретти занял место во главе стола. Не потому, что был главным – здесь не было единственного главного, – а потому, что это была его территория, его крепость. Он сидел недвижимо, словно высеченная из гранита скала, его тёмный, идеально сидящий костюм не морщился ни на плечах, ни на спине. Лицо оставалось каменной маской, непроницаемой и холодной, но глаза, чёрные и блестящие, как отполированный обсидиан, жили собственной, интенсивной жизнью, бесстрастно сканируя присутствующих, взвешивая, оценивая, вычисляя процент лояльности и риска.

Напротив, с томной, почти кошачьей небрежностью, развалился в глубоком кресле Мейер Лански. Невысокий, щуплый, в очках с тонкой золотой оправой, он больше походил на бухгалтера, приглашённого для аудита. Однако его тихий, почти приглушённый голос, когда он начинал говорить, резал тяжёлую тишину острее и безжалостнее любого крика. Рядом с ним, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу с видом полного безразличия, сидел Фрэнк Костелло, «Премьер-министр». Он изучал тлеющий кончик своей сигары, казалось, полностью погружённый в созерцание этого малого огня, но Лео, сидевший поодаль, в тени, заметил, как его глаза, быстрые и проницательные, мгновенно фиксируют каждое движение, каждую микроскопическую гримасу на лицах собравшихся, словно фотографируя их.

Были ещё трое: сам Бульдог, пунцовый и потный от важности момента и выпитого коньяка; Вито Дженовезе, мрачный и молчаливый, как крышка гроба, его тяжёлый взгляд давил на всех; и Джино «Бритва» Карлетти, который сидел чуть позади и сбоку от Доменико, не как равный, а как тень, как орудие, – его глаза, узкие и холодные, будто двойной прицел, медленно, методично ползли по присутствующим, выискивая малейшую слабину, намёк на страх или неискренность.

Лео чувствовал себя чужим на этом пиру. Он был здесь как ученик, как наследник, допущенный в святая святых, в алтарь, где приносились жертвы и заключались сделки с дьяволом. Его пиджак, сшитый на заказ, вдруг стал невыносимо тесным, галстук – настоящей удавкой, перетягивающей горло. Он пытался дышать ровно и глубоко, как отец, подражал его бесстрастной позе, но внутри всё сжималось в тугой, болезненный комок.

Дверь скрипнула, нарушив тяжёлое молчание, и в комнату, словно призрак, вошла Эдди с большим серебряным подносом, уставленным хрустальными стопками и массивным хрустальным же графином с янтарным коньяком. Она не поднимала глаз, опустив ресницы, двигалась бесшумно, скользя по ковру, словно тень, порождённая самим мраком комнаты. Лео почувствовал, как у него заколотилось сердце, нарушив выверенный ритм. Он видел, как взгляд отца, тяжёлый и всевидящий, скользнул по ней, задержался на её склонённой головке на мгновение дольше необходимого и так же бесстрастно, без интереса, отвелся.