Пули для Венеры

– Никто не похож, пока не прижмёт, пока не затронут его интересы, – сухо, по-бухгалтерски заметил Хантер. – Он может быть ключом. Если Доменико его так оберегает, значит, он его ахиллесова пята. Слабость. Вам нужно с ним сблизиться.

Эдди резко обернулась, и вода в раковине плеснулась от её неловкого движения.

– Что?!

– Вы меня прекрасно слышали, мисс О'Мэлли. Сблизиться. Подружиться. Вызвать симпатию. Узнать всё, что можно. О его отце, о делах, о связях. Он молод, вероятно, впечатлителен. Девушка с вашей внешностью… и, простите, с вашим положением… может вызвать у него интерес. И доверие.

– Вы предлагаете мне… использовать его? Подставлять щёку для поцелуя, чтобы вонзить нож? – её голос дрогнул от возмущения и чего-то ещё, тёплого и липкого, чего она сама не могла определить – может, стыда, может, страха.

– Я предлагаю вам делать свою работу, – холодно, без единой ноты сочувствия парировал Хантер. – Ту работу, ради которой мы вас сюда внедрили, которую вы сами поклялись выполнить. Помните, ради чего всё это. Ради кого.

Он намеренно перевёл взгляд на комод, на ту самую фотографию, что она только что держала в руках. Эдди проследила за его взглядом, и сердце её сжалось, словно в тисках.

– Я помню, – тихо, но твёрдо сказала она, глядя на улыбающееся лицо отца.

– Хорошо. Скоро будет крупная поставка через порт. Моретти будут там. Я хочу знать все детали. Время, место, сколько машин, кто сопровождает, маршрут. Если вам удастся выудить что-то у сына… – Он не договорил, оставив предложение повисшим в воздухе, тяжёлым и неумолимым, как гильотина.

– Он не дурак, агент Хантер. Он ничего не скажет просто так.

– Тогда проявите изобретательность. Вы же дочь Фрэнка Сингера. Лучшего оперативника, который был у этого ведомства. В вас должна быть его кровь. И его решимость. – Хантер надел шляпу, отбрасывая на лицо тень, и направился к выходу. – Будьте осторожны. И помните – никому не доверяйте. Никому. В этом городе тени умеют говорить, а стены – слышать.

Он вышел, и щелчок замка прозвучал громче любого выстрела. Он оставил её в тишине, которая теперь казалась ещё громче, ещё невыносимее, чем прежде, полной призраков и невысказанных слов.

Эдди снова подошла к окну. «Паккард» Хантера бесшумно растворился в ночи, поглощённый рыжеватым туманом уличных фонарей. Она осталась одна. Со своей старой, выстраданной болью. Со своей слепой, яростной миссией. И с новым, странным и опасным чувством, которое начало шевелиться где-то глубоко внутри, вопреки логике, вопреки долгу, вопреки памяти об отце.

Она снова достала из кармана платья смятую, почти развалившуюся розу. Лепестки потемнели по краям, свернулись, будто от страдания. Она поднесла её к носу, закрыв глаза. Пахло едва уловимо – его одеколоном, дорогим табаком и едва уловимой горьковатой нотой чего-то ещё. Чего-то, что было просто им. Лео. Не Моретти. Не сыном врага. А просто молодым человеком с усталыми глазами.

Она сжала цветок в ладони. Острые, невидимые в полумраке шипы впились в кожу, и боль была острой, ясной, знакомой. Боль мести. Боль потери.

Но была и другая боль. Смутная, тревожная, щемящая. Боль от того, что он смотрел на неё не как на служанку, не как на врага, не как на объект. А как на человека. И что ей, возможно, придётся предать этот единственный за всё время человеческий взгляд.

Она медленно подошла к чемодану, отодвинула кровать и открыла его. Она положила раздавленный цветок поверх открытой страницы дневника, будто отмечая закладкой новую главу своей жизни. Алый, почти багровый теперь лепесток отделился и упал на строчку, выведенную уверенной рукой её отца: «…каждого зверя можно выследить, если знать, куда смотреть…»

Теперь она смотрела. И видела не только зверя в его логове. Она видела человека в клетке. И понимала, что, возможно, чтобы добиться одного, ей придётся уничтожить другого. И это могло стоить ей не всего. Этого могло стоить её собственной, едва начавшей биться, души.

Глава 3: Крёстный сын

Утро в Бруклин-Хайтс начиналось не с пения птиц, а с гула моторов и густого, бодрящего запаха свежей выпечки, доносившегося из итальянской пекарни на углу. Лео Моретти стоял у огромного, от пола до потолка, окна своей спальни, глядя на просыпающийся город, раскинувшийся внизу, как чертёж грандиозного, но ещё не осуществлённого проекта. Его взгляд, привыкший выискивать линии и пропорции, скользил по крышам особняков, похожих на спящих каменных зверей, докам, где уже кипела невидимая отсюда работа, дымящим, как вулканы, трубам фабрик на другом берегу Ист-Ривер. Он мысленно рисовал эту панораму – не на бумаге, а в камне, стекле и стальных тросах. Высокий, стройный, парящий мост, который соединил бы не просто два берега, а два разных мира – чопорный Манхэттен и бурлящий жизнью Бруклин. Чистый, ясный, математически выверенный шедевр, который пережил бы всех их.

Его мысли, единственное убежище, прервал глухой, почтительный стук в дубовую дверь.

– Входи, – не оборачиваясь, сказал Лео, его голос прозвучал глуховато в просторной, почти пустынной комнате.

В комнату вошел Пьетро, старый дворецкий семьи, человек-призрак, одетый с безупречной, почти похоронной строгостью. Он нёс на серебряном подносе дымящийся кофейник, фарфоровую чашку и свежий, пахнущий типографской краской номер «Нью-Йорк Таймс».

– Доброе утро, дон Леонардо. Ваш отец ждёт вас к завтраку. Он просил поторопиться.

Лео лишь кивнул, не отрывая взгляда от города. Он прекрасно знал, что значит «поторопиться» в устах его отца. Это означало, что день уже расписан по минутам, как бухгалтерская книга, и в нём не оставалось места для архитектурных грез и юношеских иллюзий.

Стол в столовой, казалось, ломился под тяжестью яств: свежие, румяные булочки, сочные фрукты, нарезка колбас, пышный омлет. Доменико Моретти, уже одетый в безупречный костюм-тройку цвета ночи, не читал, а изучал другую газету – «Daily News». На первой полосе кричали заголовки о новом дерзком налёте на инкассаторов и о том, что Аль Капоне, король Чикаго, вот-вот отправят в каменный мешок Алькатраса. Урок для всех.

– Садись, – не отрываясь от газеты, бросил Доменико. Его голос был ровным, но в нём чувствовалась стальная пружина. – Кофе остывает.

Лео молча занял своё место. Он налил себе кофе – чёрный, горький, без сахара, как пил его отец, как пили все настоящие мужчины в его мире. Молчание затягивалось, становясь густым, тяжёлым, как оливковое масло, плескавшееся в тарелке.

– Ты вчера вернулся поздно, – наконец произнёс Доменико, откладывая газету с таким видом, будто откладывал в сторону ненужный уже инструмент. Его глаза, тёмные и пронзительные, как у старого, повидавшего виды ястреба, уставились на сына, выискивая малейшую трещину. – Из «La Notte». Мне рассказывали, ты устроил там небольшое представление.

Лео почувствовал, как у него напряглись мышцы спины, будто готовясь к удару.

– Никакого представления не было. Неловкость официантки. Я пролил на себя виски. Я велел Альдо не делать из этого проблему.

– Проблему? – Доменико медленно, с наслаждением прожевал кусок хлеба, смоченный в масле. – Проблема не в виски, сын мой. Виски высохнет. Проблема в том, что ты позволил себя унизить на глазах у всех. Винни Гравано видел. Джино видел. Половина Бруклина теперь думает, что сын Моретти – тряпка, о которую служанки вытирают ноги.

– Это была случайность, – повторил Лео, чувствуя, как нарастает раздражение. – Девочка испугалась.

– Случайности – оправдание для слабаков и неудачников! – голос Доменико ударил по столовому серебру, по хрусталю, по самому воздуху, не повышаясь, но наполняясь такой ледяной, концентрированной яростью, что стыла кровь. – Ты – Моретти. Каждая твоя случайность, каждый твой неверный шаг – это удар по нашей репутации. По нашему имени. Имя – это всё, что у нас есть. Оно защищает нас лучше, чем десять автоматчиков с «томми-ганами». Ты должен помнить об этом каждую секунду. Запомни раз и навсегда: можно потерять деньги – заработаешь новые. Можно потерять здоровье – оно восстановится. Но никогда, ты слышишь, никогда нельзя терять лицо. Потеряв лицо, ты потеряешь всё! Тебя сожрут, не оставив и косточки.

Он отпил глоток кофе, его взгляд смягчился, но лишь на градус, как бы давая передышку.

– Сегодня у тебя будет возможность напомнить кое-кому о силе нашего имени. Старик Джованни, владелец той самой пекарни, откуда доносится этот душистый запах, задолжал. Сумма смешная. Но принцип есть принцип. Ты поедешь с Джино. Наведешь порядок. Покажешь, что имя Моретти имеет вес.

Лео почувствовал, как у него сжался желудок, вытесняя вкус кофе. Он ненавидел эти «порядки». Ненавидел этот театр жестокости, ненавидел видеть животный, беспомощный страх в глазах людей, которые ни в чём перед ним не виноваты.

– Отец, может, лучше поручить это Джино одному? Я…

– Лучше – это сделать так, как я сказал! – перебил его Доменико, и в его глазах вновь вспыхнули стальные искры. – Пора, Леонардо. Пора выходить из детской комнаты и заходить в кабинет мужчин. Ты будешь главой этого семейства. Ты должен научиться говорить на том языке, который понимают все – от банкира до последнего бродяги. На языке силы. Понял меня?

Лео опустил глаза в свою тарелку, в аппетитный омлет, который вдруг стал выглядеть как что-то несъедобное.

– Понял.

***

В это же время, в двух милях от особняка Моретти, в задних комнатах «La Notte», пахло не свежей выпечкой, а затхлостью, хлоркой и вчерашним пивом. Эдди вытирала последние, запотевшие от моющего раствора стаканы. Руки у неё ныли до самого предплечья, спина гудела от усталости. Бульдог Риццо сдержал своё слово с жестокой пунктуальностью – её скудную зарплату она получила только под конец ночи, после того как отмыла горы посуды, выливая в слив целые озера грязной воды.

Роза, её худая, вечно уставшая коллега по несчастью, курила у открытого чёрного хода, подставляя лицо ледяному зимнему ветру.

– Ну что, принцесса, понравилось тебе в королевстве? – хрипло спросила она, выпуская струйку едкого дыма в промозглый воздух переулка.

– Очень смешно, – буркнула Эдди, оттирая засохшее пятно от вина. – Просто праздник.

– А ты не дури, – Роза бросила окурок в лужу, где он с шипением угас. – Я серьёзно. Ты вчера могла запросто и без работы остаться, и без лица. Тебе несказанно повезло, что Моретти-младший оказался сентиментальным идиотом. Его папаша, старый Доменико, таких финтов не прощает. У него принципы.

– Он что, часто здесь бывает? – не удержалась Эдди, стараясь сделать вид, что вопрос задан из простого любопытства.

Роза ухмыльнулась, обнажив жёлтые от табака зубы.

– Ага, заинтересовалась, пташка? Заморская птичка заглянула в нашу клетку? Бывает. Не каждый день, но бывает. Приезжает, поднимается к Бульдогу в кабинет, иногда с отцом, иногда один. Делают вид, что обсуждают бизнес по поставке оливкового масла, – она фыркнула, и дым вырвался у неё из ноздрей. – А все местные дурачки знают, что настоящий товар, тот, что греет карманы, спрятан в бочках из-под этого самого масла.

Эдди насторожилась, почуяв слабый, но верный след. Это была зацепка.

– Они что, прямо здесь, в клубе, всё хранят?

– Где-то тут, – Роза мотнула головой вглубь подсобки, в царство ящиков и бочек. – Ходят слухи, что под полом есть потайной подвал. Но я, милая, не любопытствую. Кто любит совать нос куда не следует – тот быстренько перестаёт дышать. Запомни это крепче, чем «Отче наш».

Дверь с улицы с скрипом распахнулась, и внутрь, сгибаясь под косяком, протиснулся Луиджи. Его лицо, обычно безучастное, было озабоченным.

– Эй, ты, новая! – крикнул он, тыча пальцем в сторону Эдди. – Беги на ковёр к Бульдогу. Он тебя зовёт. И, по-моему, дело пахнет жареным. Готовься.

Сердце Эдди провалилось куда-то в пятки. Холодный пот выступил на спине. Неужели Хантер был прав? Неужели её уже раскусили? Мысль о том, что её миссия может так быстро и бесславно закончиться, заставила её похолодеть изнутри.

***

Чёрный, отполированный до зеркального блеска «Кадиллак» V8 плавно, как ладья по тёмной воде, катил по заснеженным, грязным улицам Бруклина. Лео сидел на заднем сиденье, неподвижный, как идол, глядя в окно на мелькавшие мимо фасады. Рядом с ним, развалившись с видом хозяина жизни, сидел Джино «Бритва» Карлетти. Он с наслаждением чистил ногти изящным, с перламутровой ручкой, перочинным ножичком и насвистывал какую-то беззаботную, глуповатую мелодию.

– Не кисни, парень, – хрипло сказал Джино, не удостаивая Лео взглядом. – Дело на пять минут. Старый Джованни – тихая овца. Немного поблеет, но в стойло вернётся. Мы ему напомним, где его место – он всё поймёт.

Лео молчал, сжимая кулаки на коленях. Он ненавидел Джино. Ненавидел ту животную, неосознанную лёгкость, с которой тот говорил о чужой боли и страхе. Ненавидел его запах – дорогой, удушливый одеколон, за которым всегда скрывалось что-то металлическое и резкое, как запах крови.

– Вот и его дыра, – безразличным тоном произнёс водитель, Альдо, тот самый, что вчера горел желанием проломить голову Эдди.

Машина бесшумно остановилась у маленькой, с неказимтой вывеской пекарни. Из трубы слабо, будто нехотя, валил дымок. В витрине аппетино красовалась разнообразная выпечка.

Джино первым выпорхнул из машины, потягиваясь, как сытый кот, и оглядывая окрестности оценивающим, хищным взглядом.

– Ну, поехали, босс, – он кивнул Лео, и в его голосе сквозила лёгкая, ядовитая насмешка. – Покажешь старику, кто в этом городе настоящий булочник.

Лео медленно выбрался на улицу. Ноги были ватными, не слушались. Он машинально поправил узел галстука, почувствовав знакомую, ненавистную тяжесть кольта «Новый век» .32 калибра в кобуре под мышкой. Отец велел носить его всегда. «Не для стрельбы, – говорил он, – для напоминания. Себе и другим».

Колокольчик над дверью жалобно, пронзительно звякнул, возвещая о приходе беды. Внутри пахло свежим хлебом, в перемешку с безнадёжной старостью и несбывшимися надеждами. За пустым прилавком стоял тот самый старик Джованни. Лицо его, испещрённое морщинами, как высохшее русло реки, исказилось маской ужаса. Глаза, мутные и усталые, расширились.

– Синьор Джино… Дон Леонардо… – прошептал он, и его натруженные, в пятнах от теста руки, задрожали, схватившись за край стойки.

– Джованни, старый плут, мой дорогой, – сладковато, с притворной сердечностью начал Джино, облокачиваясь на прилавок, как хозяин за стойкой своего бара. – Мы тут заглянули, по-соседски, насчёт твоего маленького долга. Ты ведь не забыл о своём долге? Память-то ещё не подводит?

– Я помню, синьор, клянусь, помню… но… у меня сейчас нет денег, тяжелые времена для всех, – голос старика предательски дрогнул, обнажая всю его беспомощность. – Бизнес… бизнес идёт плохо. Люди не покупают… Дети… Прошу вас, ещё немного времени, всего неделю…

– Время – деньги, Джованни, – Джино улыбнулся, но глаза его оставались плоскими и холодными, как у дохлой рыбы. – А у нас с тобой и так проблемы с деньгами. Мы здесь, напомню, не благотворительное общество открыли. А мой молодой босс, – он театрально кивнул на застывшего у двери Лео, – он очень огорчён. Он думал, ты человек слова. А ты подводишь семью Моретти.

Старик посмотрел на Лео умоляющим, отцовским взглядом, в котором была вся его разрушенная жизнь.

– Сынок… Леонардо… поговори с отцом… я знал тебя маленьким, на руках носил… Я же всегда платил, всегда! Сто долларов, для вас это мелочь, а для меня – состояние… Моя Серафина, внучка, больна…

Лео почувствовал, как по спине бегут ледяные мурашки. Он видел себя со стороны – нарядного мажора, пришедшего мучить старика. Он хотел повернуться и уйти. Сказать Джино, чтобы он заткнул свою пасть. Но он видел перед собой не лицо Джованни, а лицо своего отца. Слышал его слова, отчеканенные, как монеты: «Ты – Моретти. Ты должен».

– Тебе дали время, Джованни, – выдавил он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, отстранённо, как у отца, но слыша его фальшь. – Ты его не использовал.

– Вот именно! – подхватил Джино, словно ждал этой реплики. Он с преувеличенной, напускной печалью оглядел пекарню. – Жалко, конечно. Местечко у тебя уютное, душевное. Но, видимо, придётся его… перепрофилировать. – Он небрежно провёл рукой по прилавку и резким, отточенным движением смахнул на пол несколько тарелок. Они разбились с оглушительным грохотом, разлетевшись осколками по грязному полу.

Старик вскрикнул и попятился к стене, прикрывая лицо руками.

– Нет, прошу вас, нет!

– Сто долларов, Джованни, – голос Джино мгновенно потерял всю слащавость, став низким, сиплым и неумолимым, как скрежет тормозов перед крушением. – Сейчас. Сию секунду. Или мы начнём ломать не только твою жалкую посуду.

Лео видел, как по щекам старика, по его глубоким морщинам, катятся мутные, беспомощные слёзы. Видел его сгорбленную, сломленную фигуру. Это зрелище было противно. Унизительно. Для всех. Для старика. Для Джино. Для него самого.

Внезапно из задней комнаты, приоткрыв дверь, вышла молодая, испуганная женщина, лет двадцати пяти, с большими, полными ужаса глазами. На руках она прижимала к себе маленького, заплаканного ребёнка.

– Папа? Что происходит? Кто эти люди? – её испуганный взгляд, который метался от улыбающегося Джино к бледному Лео, стал последней каплей.

Лео не выдержал. Он не мог это продолжать. Не сейчас. Не так. Не перед женщиной и ребёнком.

– Хватит, Джино, – тихо, но чётко сказал он.

– Что? – Джино не поверил своим ушам. Он обернулся к Лео, его брови поползли вверх.

– Я сказал, хватит. – Лео шагнул вперёд, его собственные ноги казались ему чужими. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака свой тонкий кожаный кошелёк, достал аккуратную пачку купюр и швырнул её на липкий от теста прилавок перед остолбеневшим Джованни. – Вот. Твои сто долларов. Считай, долг погашен. Полностью.

В пекарне воцарилась мёртвая, давящая тишина, которую не мог нарушить даже плач ребёнка, внезапно стихший. Джино смотрел на Лео с таким немым, абсолютным изумлением, будто тот вдруг начал говорить на древнекитайском.

– Ты… ты что, чёрт возьми, делаешь? – прошипел он, и в его шёпоте слышался настоящий, неподдельный ужас.

– Я навожу порядок, – холодно, с внезапно нахлынувшей пустотой внутри, ответил Лео, чувствуя, как его охватывает странная, пьянящая, опасная смесь ужаса, стыда и торжества. – Как и велел отец. Долг возвращён. Дело закрыто. Поехали.

Он развернулся и, не оглядываясь на старика, на его дочь, на осколки на полу, вышел на улицу, вдыхая холодный, грязный воздух. Он слышал, как за ним, тяжёлой, разъярённой поступью, вышел Джино, слышал его тяжёлое, свистящее от ярости дыхание.

Они молча, как два враждебных магнитных полюса, уселись в машину. Джино не сводил с Лео ледяного, испепеляющего взгляда.

– Ты совсем рехнулся, пацан? Ты понимаешь, что ты сейчас сделал? – его голос дрожал от сдерживаемой ярости. – Ты знаешь, что теперь подумает этот старый хрыч? Что Моретти можно не платить! Что мы тут все слюнтяи, мягкотелые бабы, которых можно не уважать!

Лео резко повернулся к нему, приблизился вплотную, глаза блестели металлом, голос осип.

–Джино, даже не вздумай ничего предпринять относительно этой пекарни, понял? Возможно, запах выпечки – это последнее моё светлое воспоминание детства, когда мать посылала меня сюда за свежими булочками, когда она ещё была жива… А что касается старика, то он заплатит, – уже тихо, глядя в своё окно на проплывавшие мимо серые дома, сказал Лео. – В следующий раз. Сегодня он заплатил мне. Не деньгами. Страхом и унижением. Этого пока достаточно.

Он не знал, поверил ли ему Джино. Он и сам не верил, что решился так разговаривать с ним. Не знал, какие слова тот подберёт для отца. Но когда «Кадиллак» плавно тронулся с места, его тошнило. Не от страха перед гневом отца. А от осознания той чудовищной, липкой цены, которую приходилось платить за право носить его имя. И ему вдруг, с неожиданной силой, захотелось увидеть ту девушку из бара. Эдди. Увидеть её глаза, полные не только страха, но и какой-то дикой, не сломленной силы. Увидеть что-то настоящее, неиспорченное, живое в этом фальшивом, прогнившем насквозь мире, в который он был вписан, как наследник, с самого своего рождения.

Глава 3 (продолжение): Мост через бездну

Чёрный «Кадиллак» мчал Лео обратно в Бруклин-Хайтс, увозя от запаха страха старой пекарни к удушающему аромату власти и долга. Джино молчал, но его молчание было красноречивее любых обвинений. Оно висело в салоне густым, ядовитым туманом, затмевая даже запах дорогой кожи и полировки. Лео чувствовал на своём затылке тяжёлый, сканирующий, осуждающий взгляд, но не поворачивался в его сторону, не давая удовольствия увидеть смятение в своих глазах. Он смотрел в автомобильное стекло на мелькавшие, как кадры из чужого кино, улицы, но видел не их, а лицо старого Джованни – испещрённое морщинами отчаяния, беспомощное, мокрое от унизительных слёз. И на его фоне, словно вспышка света в подвале, – лицо той девушки из бара. Эдди. Её широко раскрытые глаза, полные не животного страха, а какой-то дикой, несгибаемой внутренней гордости, которая обожгла его тогда, в дымном полумраке «La Notte».

Он ненавидел себя за ту слабость, ту жалость, которую проявил в пекарне. Отец был прав, как всегда. В их мире, мире волков и акул, сострадание было смертельным диагнозом. Но ещё сильнее, до физической тошноты, он ненавидел ту маску ледяного безразличия, которую ему приходилось надевать, как вторую кожу. Маску Моретти. Под ней оставался он сам – Леонардо, парень, который видел в очертаниях облаков будущие архитектурные формы, который тайком читал Вирджинию Вулф и запоем слушал джаз, чувствуя себя вечным заложником, вечным актёром на собственном празднике жизни, где он был и гостем, и главным блюдом.

«Ты – Моретти. Твоё сердце должно быть из камня, а воля – из стали. Ты не имеешь права быть просто Лео», – звучал в его голове набатом голос отца, вытравляя всё лишнее, всё человеческое.

«А кто дал им право решать, кем мне быть? Кому я должен?» – робко, но упрямо возражал другой, давно задавленный голос, голос его настоящего «я».

Они подъехали к особняку, и машина замерла у подъезда, бесшумно, как кошка. Джино наконец разомкнул губы, и его слова повисли в воздухе, острые и холодные.

– Я не буду ничего говорить твоему отцу. Пока. – Его голос был тихим, почти ласковым, но от этого лишь опаснее, словно шипение кобры перед ударом. – Но если ты ещё раз, по своей глупости или мягкотелости, опозоришь его имя, я лично позабочусь, чтобы ты понял, какую реальную, осязаемую цену имеет милосердие в нашем деле. Понял, пацан?

Лео не удостоил его ответом. Он просто толкнул тяжёлую дверь, вышел на холодный воздух и, не оглядываясь, зашёл в дом. Ему отчаянно нужно было побыть одному. Он прошёлся по бесконечно длинному коридору, мимо дорогих гобеленов и молчаливых портретов предков, словно чужак в собственном доме. В своей комнате он схватил с полки потрёпанный томик Джойса – «Дублинцы» – и с тихим криком ярости швырнул его об стену. Книга упала на персидский ковёр с жалким, бессильным шлёпком. Бессилие. Он чувствовал его каждой клеткой. Он был заложником своего имени, своей крови, своего будущего, которое ему не выбирали, а вручили, как униформу палача.

И тогда возникло острое, почти животное желание вырваться. Уйти от этих давящих стен, от этого сладковатого запаха денег, власти и страха, который вызывал у него спазмы в горле. Он вспомнил о Бэттери-парке. О том клочке зелени и свободы на самом краю острова, где можно было дышать полной грудью, чувствуя солёный ветер с Атлантики, и смотреть на воду, представляя, что ты свободен, что за горизонтом – другая жизнь.

И тогда, как озарение, он вспомнил о ней. Об Эдди. В её глазах, в отличие от всех окружающих, не было ни подобострастия, ни отвращения, ни лести. В них был вызов. И – ему почудилось – странное, мгновенное понимание, будто она, как и он, знала, каково это – быть не на своём месте, играть не свою роль.

Это было безрассудно. Глупо. Опасно до дрожи. Отец пришёл бы в ярость, сравнимую разве что с извержением вулкана. Джино бы высмеял, а потом «исправил» его ошибку. Но именно поэтому он должен был это сделать. Это был бы его маленький, тихий, но отчаянный бунт. Его крошечный, зыбкий мост через бездну одиночества к чему-то настоящему, неиспорченному.

Он подошёл к телефону – роскошному аппарату из чёрного дерева и блестящей стали – и, сделав глубокий вдох, набрал номер «La Notte». В трубке послышались щелчки, затем – грубый, простуженный мужской голос.

– «La Notte», слушаю.

– Это Лео Моретти, – произнёс он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и властно. – Позовите к телефону Эдди, официантку.

– Э-э… дон Лео, она сейчас занята, на кухне, посуду моет…

– Позовите. Сейчас же. – в его интонации прозвучала сталь, та самая, которой учил отец. Он ненавидел этот тон, но сейчас он был необходим.