Изгнание богов зимы

Жена говорит, что вся погода у меня в голове, и солнечных дней у нас не меньше, чем в каком-нибудь V или W. Не знаю, возможно, она права. В конце концов, из нас двоих именно я шизоид, а не она. И в моей шизоидной голове круглый год питерская погода с плотными, как мокрая вата, низкими облаками, с ветром, который по ощущениям уже и есть чей-то нездоровый кашель, с последними облетающими листьями, первым падающим снегом. Вечный ноябрь в вечно ненастном городе.

Я ругаю всегда и всех. Я вечно насуплен, простужен, брызжу ядом, и куда меня ни тронь, всюду шипы и острые углы. Да ещё и Скорпион по гороскопу. А мы, Скорпионы, те ещё мерзавцы, можете мне поверить. Всё-таки я уже шестьдесят лет как Скорпион.

Ах, это небо города N! Не устану ненавидеть его. Оно мой враг, оно источник всех моих болезней и радостей. Почему радостей? Погодите, всё объяснится в свой черёд.

Я хожу под ним, будто с обезьяной на плечах, огромной отвратительной обезьяной, погружённой в депрессию. Огромной, вроде гориллы или орангутана, погружённой в самую чёрную жесточайшую депрессию.

И эта обезьянья депрессия, конечно же, сообщается и мне. Как вам тандем? Обычно тандем предполагает, что двое работают сообща, чтобы быстрее двигаться вперёд. Но мы, объединяя наши усилия, добиваемся лишь покорения новых отрицательных вершин. Будто торопимся закопаться под землю.

Я не хочу под землю. Нет, шестьдесят – неплохой возраст, чтобы начать поглядывать с симпатией на то, что лежит под твоими ногами, но нет. Мне есть ради чего жить. Доступны и мне некие тонкие радости.

В шесть лет меня отдали в музыкальную школу, в семнадцать я, как лауреат всех мыслимых конкурсов, был зачислен в консерваторию. Несмотря на скачки настроения, отвратительный характер и вечный избыток яда под языком, смог отучиться. Выпустился, получил диплом. А дальше пошла череда скачков из одной концертной организации в другую, из филармонии в филармонию, пока я окончательно не рассорился со всеми, с кем только можно было.

К тому времени я уже был женат, и сын успел стать подростком. Моя жена – ангел, она не просто терпела меня, она продала квартиру в Москве на Тверском бульваре, и мы переехали в провинцию, в N. На вырученные деньги мы смогли купить в N сразу три квартиры. В одной жили сами, две другие сдавали. Это позволило мне не работать, а сидеть дома и заниматься чистым творчеством. В основном, я пишу для себя, но бывают халтурки – песни для местных и даже столичных певичек, музыкальные темы для сериалов и даже один раз для детского утренника. Местный князёк захотел для утренника в детском саду, где обитало его чадушко, абсолютно уникальное музыкальное сопровождение от столичного композитора. Я сделал, мне не сложно. Противно, но не сложно.

Отвратительно, гадость, ненавижу. Чтоб вас черти съели, чтоб от вас крест на кладбище сбежал, чтоб на ваши могилы псы блевать приходили.

Ещё это небо. Нависает, капля за каплей падает на темечко. Китайская пытка. Злое небо. Комья грязи, а не небо. Пузо лавочника, а не небо. Закат Европы, проклятие Азии и смерть всего живого. Таким небом пугать надо, наказывать им надо, а не жить под ним.

Впрочем, иногда я вспоминаю, что это небо есть только в моей голове, и меня, пусть ненадолго, отпускает.

Так вот, о тонких удовольствиях.

Ночь. Тишина. Жена и сын спят. Они долго не ложатся спать, особенно сын. Но всё же укладывается и он. Для меня это важно – знать, что я здесь один. Спящий – не вполне человек, он не мешает. Не думает, не производит иного шума.

У меня великолепный синтезатор. Едва ли не лучший, какой можно купить за деньги. Мы могли бы купить четыре квартиры, но купили три и этот синтезатор. Полная имитация клавиш рояля в плане звукоизвлечения, в плане диапазона – полная рояльная. Не синтезатор – чудо. Играешь и подчас забываешь, что это не настоящий рояль. Плюс у меня великолепные наушники. Такие только в «Эппл-рекордс» на Эбби-роуд и ещё нескольких лучших студиях мира.

Мне нельзя пить. Врачи запретили, да и сам знаю. Но раз в неделю сын украдкой приносит мне ноль-пять «Джека» и оставляет за синтезатором, вдали от бдительного ока жены. Почему виски? Метод проб и ошибок привёл меня именно сюда.

Итак, дом «затих. Я вышел на подмостки»… Нет, я сел к роялю. Достал «Джека». Первый глоток, второй, третий. Начинаю играть. Иногда что-то своё, иногда «Бранденбургские концерты» Баха, иногда «Ромео и Джульетту» Прокофьева. И Чайковский. Я обожаю Чайковского. Лучший мелодист всех времён и народов. Мелодия – душа музыки, Чайковский – одна сплошная душа. Я играю и в какой-то момент чувствую, как отрываюсь от земли. Земляная тяжесть отпускает меня, комья глины опадают с ног, клочьями мокрой бумаги падает одежда. И я поднимаюсь, поднимаюсь, теряю вес, грамм за граммом, медленно, но неотвратимо. И вот я уже не я, а клочок пара. Я покидаю квартиру, дом, улицу, город и упираюсь в вязкое, будто смола, небо города N. Я упираюсь, вклиниваюсь, я смел, я дерзок, я яростен. Я раздвигаю головой, плечами эти напластования туч, я прорываюсь. Порой не хватает воздуха, но я уверен в себе, я знаю, скоро всё кончится. Сопротивление усиливается, тяжесть растёт, кажется, сейчас эта масса задушит и раздавит меня, но внезапно всё кончается. Сопротивление исчезает, и я оказываюсь с той стороны облаков.

Здесь вечное солнце, здесь столько воздуха. Кислород высоты! Я пью его, дышу им. Я вырываюсь из туч и падаю в чистоту кислорода, солнечного света и невесомости. Ничего вокруг, только солнце и я. Я разговариваю с солнцем, как шаман, как древний жрец с богом. Нет преград, нет препятствий. Только чистая радость, чистое счастье. И я кувыркаюсь в них, делаю самые немыслимые кульбиты. Я живу, я весь солнце и музыка…

Утром ритуальный скандал. Но он потому и ритуальный, что несерьёзный. Жена трясёт перед сыном бутылкой «Джека», он вяло пожимает плечами и зевает.

– Ему нельзя пить! – говорит она одни и те же положенные слова. – Совсем нельзя пить.

Садимся завтракать. Завтрак проходит прекрасно. Несмотря на похмелье, я всё ещё полон солнцем, в свете которого оказался, прорвавшись за облака.

Мы о чём-то беседуем, много шутим и смеёмся. Я смотрю на мою семью, и моими глазами смотрит и греет их солнце высоты.

Светлячок

Да, я знаю, светлячки – не самые надёжные проводники. Но если ты имел отчаянность отправиться искать цветок папоротника в купальскую ночь, то лучшего проводника, чем светлячок, тебе не найти.

Мне пять лет. Я только что прослушал радиопостановку по гоголевскому «Вечеру накануне Ивана Купалы». Я только что узнал о купальской ночи и цветках папоротника.

Дети интересны тем, что не знают о границах, о том, что возможно и что нет. Мне пять лет, я уверен, что я центр этого мира, и, если я решил, что сегодня ночь на Ивана Купалу, значит, так оно и есть.

Я живу у бабушки в деревне. Не всегда, только сейчас, пока у мамы отпуск. С нашего крыльца видна роща. Но то, что для взрослых роща, для меня дремучий лес, полный русалок, леших, кладов и цветов папоротника.

Я встал с укладки, посмотрел в темноту за окном. Август, темнеет рано. Мама и бабушка смотрят телевизор. Я натягиваю сандалии и выхожу из избы. Осторожно прикрываю входную дверь, чтобы не звякнула щеколда. Я мал, но понимаю, говорить взрослым, что я собираюсь идти в дремучий лес за цветком папоротника, совершенно не обязательно.

Тут ночь. В темноте смутно виден погреб, провода, на которых днём любят сидеть стрижи и ласточки. Виден совсем неясно пустующий двухэтажный двухподъездный дом белого кирпича. Видна дорога, густо заросшая по обочинам бурьяном, виден ряд акаций вдоль дороги. Дальше только темнота.

Я помню, в какой стороне находится дремучий лес. Делаю шаг, другой, схожу со ступеней и, чуть помедлив, отпускаю деревянный поручень. Всё, я один, я не дома, и я в пути.

Мимо пролетел светлячок, похожий на ожившую звезду.

Звёзд, кстати, много. В августе их здесь особенно, невероятно много. Поднимешь голову, и чувство, будто над тобой перевернули мешок со светящимся сахаром.

Я иду за светляком по высокой, в мой рост, траве, спускаюсь в канавы, выкарабкиваюсь и иду снова.

Я отчего-то уверен, что светлячок приведёт меня прямо к цветущему папоротнику. Мне пять лет, и, если я что-то решил, значит, так оно и есть.

Мы достигаем дремучего леса. Он стоит передо мной чёрный, будто сделан из угля, которым бабушка топит печку. Он огромен, вершины его теряются меж светящегося сахара звёзд.

Но отступать нельзя и поздно. Светлячок бесстрашно устремляется прямо в темноту, в сплетение веток, стволов и трав. Прямо в угольно-чёрный хаос. Я иду за ним. Я знаю, светлячок не бросит и не предаст.

Лесная темнота густа, как сметана, и холодна, как молоко из погреба. Ветки под моими ногами трещат громко, будто ломается что-то невероятно большое. Ветки цепляются за мои волосы, тонкие и лёгкие, как пух. Паутина липнет к щекам. Иногда вместе с пауками, и я с отвращением снимаю их рукой. Удивительно, как светлячок не попадает в эти сети. Похоже, я выбрал себе хорошего проводника.

Осока жёсткая, будто наждачная бумага. Коленкам и голеням больно, но я знаю, что боль и трудности – непременные спутники на пути к сокровищам.

Ухнуло вдали. Кто это? Леший, колдуны?

Птица заполошно заметалась над моей головой. Побившись о ветки и листья и уронив чешуйки коры мне на плечи, с криком исчезла в чаще.

Пролетел самолёт, и присутствие его в дремучем лесу показалось странным, инородным, даже чем-то неприятным.

– Улетай, улетай, – сказал я ему шёпотом.

Светлячок, раскачиваясь, будто напевая про себя какую-то мелодию и танцуя под неё, летел всё дальше, в самую чащу, в самое сердце дремучего леса.

Пискнула невдалеке мышь. Сломавшись под собственным весом, упала сухая веточка. Каркнул в чащобах ворон.

В сандалии набились сухие листья, ветки, мелкий сор. Но я не хотел останавливаться, боясь упустить из вида светлячка.

Я иду, иду, делаю шаг за шагом, и вдруг нога моя не находит опоры, и я лечу вниз по покатому склону. Бам-бам-бам. Поворот, кувырок, кувырок. И вот я на дне. Это старый окоп. Их тут много осталось с войны. Мама рассказывала мне о них, когда мы ходили за грибами. Она ходила в рощу, я – в дремучий лес, полный чудес и тайн. Окопы – одно из чудес. Я знаю, я смотрел фильмы. Здесь воевали наши бойцы во время Великой Отечественной. Чудо-люди, высокие, сильные, с орденами и медалями на груди. Великаны с огромным добрым сердцем.

Падение оглушает меня, но только на мгновение. Я встаю на ноги, помогая себе руками, выбираюсь из окопа, ищу глазами светлячка. Нахожу и устремляюсь снова следом за ним.

Замечаю, что в руке у меня гриб. Машинально схватил, когда выбирался из окопа. Окопы вообще грибные места, мама всегда советовала внимательно их осматривать.

Я продолжаю своё путешествие за светлячком.

Насмешливый и циничный читатель уверен, что путешествие кончилось ничем. Но он ошибается, наш насмешливый читатель. Светлячок привёл меня к цветку папоротника. Я же говорил, что умею выбирать проводников. Удача не удивила меня. Я знал, что я центр этого мира и всё будет так, как я захочу.

Светлячок подлетел и исчез в свете, который распространял вокруг себя цветок. Исчез, растворился, как и не было.

Не стану описывать, какой он, цветок папоротника. Чудо должно оставаться чудом, и оно выше любых описаний.

Когда я вернулся домой, мама и бабушка мельком взглянули на меня, отвлёкшись от телевизора.

– Что-то ты долго.

Я снял сандалии, подошёл, и тут они увидели гигантский подосиновик с яркой даже в иссушающем свете телевизора шляпкой.

– Ма, ты смотри, что он нашёл! – восхитилась мама. – Тут же на целую кастрюлю супа хватит. Если не червивый.

Она отломила край у шляпки.

– Чистый! Ну всё, завтра с супом.

Когда я уже лежал в кровати и голова моя утопала в дремоте и бездонной бабушкиной подушке, мама поцеловала меня в щёку и спросила:

– Где ж ты такого красавца нашёл?

– В дремучем лесу, – ответил я, закрывая глаза.

Она подула мне в лицо, и очнулся я только на следующее утро.

Время

Я знаю, как движется время. Я видел. Я видел, как мир становится не таким, каким его знаешь. А это и есть время.

Моё детство – это три месяца в деревне и девять месяцев школы в промежутках. Девять ненужных месяцев. За девять месяцев может появиться новый человек. Но я чувствовал себя человеком только на протяжении тех трёх месяцев в году, что проводил в деревне, всё остальное время я, по-моему, спал.

Моё детство – это пруды с рыбалкой и купанием, это бабушкин чердак, где мы с братом, сёстрами и друзьями пропадали днями и ночами. Чердак – культовое место. Прогретый солнцем, крытый шифером и рубероидом, с балками и поперечинами, пробитыми толстыми, с детский мизинец, гвоздями. Выстланный сеном, он пах жарко и травно. У нас там был штаб. Мы хранили там наши непутёвые сокровища – рогатки, самострелы, гильзы от ружейных патронов, свечи, лампы, фонарь, ножи. Там мы читали книги, составляли планы и заговоры, мирились и враждовали. Там было сердце нашего деревенского бытия. Стол – четыре посылочных ящика под квадратным окошком на треугольной стене, место нашей силы и мудрости.