Изгнание богов зимы

– Спи, – сказал я.

– Сплю.

Я потёрся щекой о твой лоб.

– Я разбужу тебя.

Ты положила руку мне на грудь. Двинув ногой, я закинул в костёр несколько тонких веток. Огонь медленно, словно пробуя дерево на вкус, начал облизывать подношение. Взметнулся над углями, вскинул вверх высоту лесного храма, но вскоре снова опал, растворился, растёкся по углям, впитался, будто дождь в почву.

Воронку затопила темнота. Открылось меж листьев небо, и там понеслись, обгоняя друг друга, падающие звёзды. Перечёркивали тёмное полотно космоса, оставляли мгновенные следы, похожие на след от коньков.

Угасали угли. Всё больше звёзд проступало из тьмы. Всё больше звёзд падало. Персеиды, вспомнил я название августовского метеорного потока.

Подумать только, размышлял я, и всё это великолепие устроено ради нас – меня и неё. Разве может быть такое?

Стволы деревьев уносились ввысь, будто колонны древнего храма, лиственно-звёздный купол укрывал нас, падающие звёзды рассекали небесный простор. И ты лежала на моём плече. Я думал, что впереди у меня будет ещё много всякого, куда более восхитительного и прекрасного. Оказалось, ничто не может затмить ночной костёр в лесу, звездопад, воронку прошлой войны и тебя. Тебя.

С той стороны стекла

Я сидел на терраске, писал. За окном лил дождь. То усиливаясь, то слабея, лил, лил, лил весь вечер. Я выключил свет, намереваясь раздеться и лечь, и тут раздался лёгкий стук в стекло. Всего один удар, мягкий, точный. Я уже по звуку понял, кто там. Некоторые вещи знаешь, не видя.

– Кто там? – всё же спросил.

Загорелся огонёк зажигалки, и я увидел тебя. Ты смотрела с той стороны тёмного стекла, и струи дождя, выверенные шифером, расчерчивали пространство за твоей спиной.

– Это я.

– Заходи.

– Нет, – покачала ты головой.

– Что за ерунда? Заходи.

– Нет.

Ты держала зажжённый «крикет» и качала головой. Тени играли на твоём лице при каждом повороте головы, меняя его до полной неузнаваемости.

– Почему?

– Не хочу.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Просто наши отношения…

– Что?

– Это плохо. Так нельзя.

Я приблизил лицо к стеклу.

– Плохо ли, хорошо. Они есть. Заходи, пожалуйста.

– Нет.

– Слушай, я сейчас выйду и затащу тебя сюда.

– Не надо. Я убегу.

Я поднялся и подошёл к двери. Зажигалка погасла, я услышал удаляющиеся быстрые шаги в темноте.

Я вышел под козырёк.

– Хватит, – сказал негромко в темноту. – Что за игры?

Ответа не последовало. Только дождь шумел вокруг. Вздыхал, причмокивал в лужах, шуршал в измокшей траве мириадами капель.

Я вернулся обратно, закрыл дверь. Свет не стал включать. Просто сидел в темноте и ждал. Вскоре услышал звук шагов по мокрой траве. Его ни с чем не спутаешь. Ты стукнула по стеклу. Я поднялся навстречу.

– Я здесь, – негромко сказал я.

Ты зажгла огонёк «крикета».

– Почему ты не заходишь? – спросил я.

Ты покачала головой.

– Не могу.

– Почему?

– Это плохо. Всё, что происходит между нами, – очень плохо.

Твои серые глаза так хорошо смотрелись в свете маленького газового огонька.

Ты тронула мокрое, в каплях стекло, провела сверху вниз пальцем.

– Плохо, – повторила нараспев.

Мне надо было обязательно сказать обычную чушь про влечение, «нам же хорошо друг с другом», «ты мне очень, честно, очень нравишься». Самое интересное, что всё это было правдой и в то же время дикой пошлятиной. Я это чувствовал, чувствовала и она.

– Мой муж – хороший человек, – сказала, почти прошептала ты. – Он не заслуживает такого отношения.

«Да при чём тут муж!» – захотелось сказать мне, но я почувствовал, что из всего парада пошлостей это станет кульминацией.

Пространство, расчерченное струями стекающей с шиферной крыши воды, озарилось молнией. Потом второй, третьей. После них темнота стала особенно густой и чёрной.

Капли стекали по стеклу, изменяя и варьируя твой облик.

Ты подышала на стекло, нарисовала на нём сердечко, улыбнулась, глядя на меня. Потом стёрла рисунок рукавом.

– Я беременна, – сказала ты.

– От меня?

– Муж не притрагивался ко мне уже полгода.

– Импотенция?

Ты стукнула по стеклу так, что едва не разбила его.

– Не твоё дело. У него много работы, он устаёт!

Я закрыл глаза, признавая, что влез на территорию, ступать на которую не имел ни малейшего права.

Ты погасила зажигалку, на окно легла чёрная бумага ночи.

– Это твой ребёнок, – сказала ты.

– Ты хочешь… – начал я.

– Я ничего не хочу от тебя, – быстро оборвала меня ты. – Я не хочу ничего, что бы нас связывало.

– Стой! Это ведь уже человек! Ты не имеешь права.

Ты стукнула по стеклу всей ладонью. Лицо было злым и сосредоточенным.

– Ты женишься на мне? – спросила ты и тут же выкрикнула: – Я люблю мужа, и в нашей семье не будет чужих детей!

У тебя не было детей. Замужем ты была уже года три, может, пять, а детей у вас не было. Твой муж – неплохой мужик, но человек скучный, будто вечно пересказывающий один и тот же анекдот, который и так все знают.

– Погоди, погоди…

Я и сам разволновался. Впервые в жизни мне говорили, что я стал причиной зарождения новой жизни.

– Так нельзя! – сказал я.

– Нельзя чужих жён трахать, – сказала ты с убийственным пониманием того, как больно делаешь мне.

Ты снова зажгла «крикет», пламя осветило твоё лицо.

– Завтра пятница, придёт автобус. Я поеду в N, там мне сделают аборт.

Ты принялась гасить и снова зажигать огонь зажигалки. Наверное, издали похоже на маяк, подумал я.

Ты ждала от меня какого-то ответа. Не уходила, стояла под дождём, с той стороны стекла.

– Что ты от меня хочешь? – спросил я.

– Ничего.

Ты потушила зажигалку, и я услышал шаги, удаляющиеся по мокрой траве. «Гусиные лапки» – так её зовут, траву.

Диоскуры

Это была моя идея – сделать тату. Или его? Впрочем, неважно. Идея возникла, сделали. Мы близнецы. Родились в один день – первый день лета. Мы не просто близнецы, мы – Близнецы. По знаку зодиака. Вещь вроде глупая донельзя, а с другой стороны, звёзды. Явно выше нас и ближе к… Богу? В Бога мы не очень-то верили. Звёзды и созвездия были ближе, понятнее. Решили наколоть на предплечьях созвездия Близнецов. На внутренней стороне, так чтобы, когда поднимаешь руку и с треском соударяешься с рукой брата, созвездия соединялись, накладываясь одно на другое, будто одно целое.

Я, по-моему, предложил. Или он? Не помню. Но красивая же идея? Красивая. Сделали.

А потом взросление. Самостийность какая-никакая нарисовалась. Сначала никакая. Потом ого-го какая!

На этой почве и рассорились.

Я ему: «Есть же история! Братство, единство!» Он мне: «Да, история есть! Кровь, войны, унижения». Так и поссорились. А тут майдан, Крым, война. Я туда, он сюда. Он книжник, домосед, начитался, насмотрелся в телевизоре, проникся. Я же больше с парнями во дворе. Там другие разговоры. И уж никогда на мове. Ругались дома страшно. Мать не знала, как успокоить. Драться не дрались, но пару раз я думал, что приложу его. При этом видел, как он на нож на столе поглядывает. Тихий-тихий, а характер у нас обоих не дай бог. Нет, не подрались. Просто в один момент разошлись в разные стороны. Оставили мать одну.

Война. Мы в них стреляем, они в нас.

Он присылает мне фото, как созвездие Близнецов в тризуб перебил. Причём, что самое обидное, и созвездие читается, и тризуб.

Я выбесился, тоже своё тату переделал. Не мудрил, просто попросил надпись «Россия» набить. Но так, чтобы звёзды читались безошибочно.

Бросало меня жёстко. И после «градов» меня, похожего на дуршлаг, сестрички выхаживали, и после «хаймерсов». Девкам говорю, что сквозь меня железа прошло, сколько сам вешу.

Брат слал фото, тоже весь в дырочку.

Думаете, не болело сердце? Ещё как болело. Просыпался ночью в кошмарах, снилось, что брата своими руками убил и гляжу в потухающие его глаза. Потом слышу крик, оборачиваюсь, а там мать стоит и на нас, мёртвого и живого, смотрит. И чуть рот себе от горя не рвёт.

В таком поту просыпался, что вонял потом, будто скот после перегона.

Просыпался, кричал, наверное, что-то, потому что бойцы в землянке потом успокаивали меня. Матом, в основном, успокаивали. Но беззлобно, чтоб угомонился.

– Извините, братва, – говорил, а сам всё татуировку на руке ощупывал.

И там, сквозь «Россию», все изначальные звёзды прощупывались. Не знаю, может, их как-то поглубже забили, не понимаю я в этом ничего, но чувствовались они, чувствовались.

Люди баранов, чтобы заснуть, считают. Я всю ночь звёзды созвездия Близнецов пересчитывал. Повторял: Поллукс, Кастор, Альхена, Теят Постериор, Мебсута. У остальных, как нам сказали, названий не было. И так, пока не засну. А не засну, так просто до утра.

Под обстрелами в лесополках, в тишине ожидания атаки, в отступлении, при пересечении поля, ожидая, что каждую секунду из-под ног может взлететь столб пламени, я думал о брате.

Один из звёздных братьев, не помню уже, Кастор или Поллукс, был бессмертным, но, когда брат умер, пожертвовал бессмертием. И с тех пор оба брата проводили один день в аду, другой – на Олимпе.

Мы умерли под Артёмовском. Или, как сказал бы брат, под Бахмутом.

* * *

В мире существует огромное количество необычных коллекций. Не всегда легальных. Но в коллекционировании необычных вещей есть необычный кайф.

В одной далёкой стране коллекционер татуировок показывал, не всем, конечно, только самым близким друзьям, в которых был уверен, свою коллекцию. Для этой коллекции в его замке была выделена секретная комната, о которой знали только прямые наследники. И традиция передачи этого секрета шла чуть ли не с двенадцатого века.

С особой гордостью хозяин представлял собственные приобретения. Парные татуировки ценились в подобных сообществах всегда. Но даже и тут случай был совершенно особый. Гостям показывали два лоскута человеческой кожи, на одном из которых был нарисован тризуб, символ некоего государства, на другом надпись на варварском языке. Восхитительным было то, что и там и там проступали звёзды созвездия Близнецов. И настолько чётко, что, приложи их друг к другу, они совпадали до полной тождественности. Хозяин уверял, что перед гостями татуировки близнецов и новая реинкарнация легенды о братьях Диоскурах.

Свечение

Осмотры на реакторе проводились в основном по ночам. Операция, сопровождается определённым повышением фона. Руководство АЭС считало, что ни к чему остальному персоналу станции получать лишнюю, пусть и небольшую, дозу.

Всегда хотелось спать. Я сова, но не настолько, чтобы спокойно работать часов, допустим, с двух ночи до восьми утра. Режим летит к чёрту. Голова постоянно ватная. Что, впрочем, не мешало довольно продуктивно писать. Депривация сна в определённом смысле освобождает сознание.

– Видел свечение Черенкова? – спросил меня напарник по осмотрам.

Женька, бывший десантник, когда-то чудом не угодивший в Чечню, потом выпускник Бауманки.

– Да, видел, – отозвался я, но лишний раз посмотреть не отказался.

При каждом реакторном зале на АЭС есть бассейн, в котором держат сборки, отстоявшие свои несколько лет в активной зоне. Цепная реакция в них всё ещё продолжается. Нейтроны вышибают из атомов новые нейтроны, те – следующие. В этом, собственно и суть цепной реакции. Разве что в бассейне выдержки эта реакция идёт по затухающей, а в реакторе она стабильна и управляема.

Свечение Черенкова. С бассейна сняты стальные плиты, и сквозь дистиллированную воду видны сборки. Они светятся синим, очень глубоким светом, чем-то похожим на свет неоновых ламп, которые увидишь в каждом баре и ночном клубе. Но тот свет легковесен, без глубины и подтекста. Сияние излучения Черенкова тихо дышит чудовищной силой, способной разнести этот мир на молекулы.

Если бы я снимал фильм о русалках, я бы визуализировал их призыв этим сиянием.

Ещё ниже, под реактором, под бассейном выдержки, расположены пространства, куда люди не суются. Туда при необходимости запускают роботов. Я их видел. Очень похожи на «Валли», если вы смотрели одноимённый мультфильм. Гусеницы, камеры, манипуляторы. «Валли». Их дистанционно запускают в те опасные пространства, они там работают. Иногда не возвращаются. Возможно, намертво цепляются за что-то или запутываются в трубах. В общем, не возвращаются.

Я смотрел на этих «валли» и испытывал к ним почти человеческие чувства.

Свечение Черенкова. Счётчик Гейгера в кармане белой спецовки – не могу понять, почему спецовки на АЭС исключительно белого цвета, – потрескивает размеренно, почти уютно. Значит, излучение не очень сильное.

Гладь воды бассейна неподвижна, сияние видно хорошо. Я вспоминаю свою давнюю фантазию.

Однажды меня занесло в глубинные регионы нашей огромной страны. Нас повели в хранилище отработанного топлива, куда свозили отработанные сборки со всей России, да и не только из России.

Это было гигантское сооружение. Представьте себе школьный спортзал. Теперь умножьте его на… дцать и получите примерный размер того сооружения.

Вымощенное стальными плитами, оно прятало в себе тысячи и тысячи топливных сборок, что несколько лет грели и освещали ваши дома.

Для нашего визита несколько плит подняли. Там ровным светом, холодным, ледяным, сияло излучение Черенкова. Вода, которой были укрыты отработавшие своё, «пенсионерские» сборки, лежала под нами спокойная, похожая на лёд.

Дальше, за пределами этой открытой воды раскинулись стальные угрюмые пространства хранилища.

Если я сейчас прыгну в бассейн, подумал я, то меня очень долго не смогут найти. Я сброшу одежду и поплыву меж этих рядов чудовищно фонящих сборок в глубь, в даль пространств, укрытых сталью.

Будет холодно, но я слышал, что отработавшие сборки тёплые, некоторые даже горячие, не замёрзну.

Я представил себе масштаб проблем, если я решусь исполнить свою фантазию.

Вот тот кран под потолком будет день и ночь таскать защитные плиты. А я в это время буду плавать – я очень хорошо плаваю – в свечении Черенкова, неоновом, синем, восхитительном. Буду греться у наиболее кровоточащих радиацией сборок, потом снова буду плавать…

А они будут одну за другой поднимать плиты, пытаясь найти меня в этих гектарах, заполненных технологическими объедками.

Нет, я не нырнул, конечно же, в бассейн. Хоть и до сих пор помню, как манил тот мрак.

Я представил себя этаким техногенным Горлумом, скрывающимся во тьме и радиоактивности.

Наверное, это как-то не очень положительно характеризует меня.

Но рано или поздно человек достигает рубежей, после которых человеческие оценки становятся скучны и неинтересны.

«Место, где свет»… Без Яндекса и не вспомню автора выражения.

АЭС – место, где свет.

Библиотека

Передохнуть остановились в заброшенном пансионате «Кооператор». Прекрасное место. Тут бы фантастику снимать.

В здании ни единого целого окна. Три этажа. Рядом недостроенный бассейн. Хотя, может, и не бассейн, слишком сложно смотрелись эти стены, бетонная подложка, торчащие в небо колонны и ржавые пучки арматуры. Нет, всё-таки, наверное, не бассейн, слишком много перегородок, оканчивающихся ничем колонн и хитросплетений арматуры. Наполовину залитый водой, с плавающей по поверхности ряской и беззаботно снующими в мелкой и оттого прогретой воде головастиками. Клубки тины поверх бетонной подложки, торчащие из изумрудной ряски ржавые арматурины… Тут можно было бы снимать продолжение «Сталкера», если бы у «Сталкера» было возможно продолжение.

Идиллия… Развалины, сосны, солнце, покой. Подобные сюжеты любили живописцы девятнадцатого века. Правда, натурой им служили итальянские развалины. Наш век жёстче, и наши развалины строже, угрюмее. Но это не значит, что они менее красивы. В чём-то даже более. Советские развалины мужественнее. А в том, что этим руинам лет тридцать, сомнений не было.

Всё это я успел заметить на бегу. Мы пробежали мимо «бассейна» и нырнули в остатки «Кооператора», лишённые не только окон, но и дверей.

Выставили часовых. Остальные получили команду отдыхать. На отдых мне хватило получаса и банки тушёнки. Потом я пошёл бродить по «заброшке». Я люблю «заброшки». С самого детства мне нравился запах покинутого человеческого жилья. Тут можно, конечно, сделать заключение о моей склонности к саморазрушению, но я знаю, что, соприкасаясь со следами гибели, я получаю заряд жизнелюбия. Сообщающиеся сосуды жизни и смерти соединены весьма любопытными способами.

В подвале обнаружился зал. Со сценой, остатками занавеса, обвисавшего гнилыми клочьями, амбразурой кинобудки на дальней стене и остатками железных когорт стульев, из тех, у которых сиденья поднимаются вертикально, когда зритель встаёт.

Но главным великолепием этого зала был паркетный пол. Влажность и воды, заливающиеся сюда во время таяния снегов, превратили его некогда ровную поверхность в волнующееся море. Дубовый паркет пошёл волнами высотой в метр-полтора. Пол не нарушил целостности, паркетины остались сцепленными одна с другой. Я бегал с волны на волну, и пол держал меня, как бетонная конструкция. Я подпрыгнул на гребне, волна выдержала, не шелохнувшись.

– Хей! – крикнул я, и эхо заметалось по залу, покатилось кубарем по паркету, теряясь в темноте и неизвестно по каким физическим законам заставляя качаться остатки занавеса.

Остальные помещения пансионата «Кооператор» оказались не в пример скучнее подземельного концертного зала.

Я блуждал, открывая комнату за комнатой. Остатки рассохшейся ДСП-ной мебели, отсутствие окон, тряпки, сухие листья, пыль.

Потом я забрёл в библиотеку.

Вы ходили когда-нибудь по слою книг в метр толщиной? Я ходил.

Я больше читатель, чем боец. Глаза мои загорелись. С самого детства не могу спокойно пройти ни мимо вывески «Библиотека», ни мимо книжного магазина, ни мимо лотка с разложенными на нём книгами. Это были точки притяжения и самой беззаветной любви.

Я замялся, не решаясь ступить на книги. Моё воспитание не готовило меня к хождению по книгам. Я преодолел тонкий слой культуры в себе и вошёл внутрь библиотеки, в которой всё, прежде стоявшее вертикально, теперь лежало строго в горизонте.

Книги под ногами издавали странный звук. Не скрип, не шорох… Это звук, не имеющий аналогов. Звук книг под ногой.

Я сел, стал брать близлежащие издания.

Очень много нашлось из серии «Классики и современники». Из серии «Иностранная литература» не меньше. Но больше всего, конечно, книг без серий, самых пёстрых обложек, форматов, размеров.

Я лёг на спину, растянулся во всю отведённую мне природой длину. Брал на ощупь книгу за книгой, открывал, разглядывал.

Очень много советской литературы от не самых видных, а то и вовсе неизвестных мне авторов.

Катаев… Помню, в школе проходили.

Расул Гамзатов. Интересно, помнят ли его где-то ещё, кроме Дагестана? Хотя «Журавли» – это песня навсегда.

Чингиз Айтматов. Слышал, что, не поработай советская редактура, был бы плоским и скучным. Но сделали. Советский продюсерский проект. Впрочем, может, это только слухи? Книги же, как ни посмотри, реально сильные. Ни один редактор такой силы не накачает, если в тексте изначально её нет.

Леонов, Личутин, Асадов…

Козлов, Смирнов, Вишневский…

Иванов, Белов, Распутин…

Крапивин, Васильев, Орлов…

Я перебирал книги, укладывая их себе на грудь, живот или просто рядом с собой, и вскоре обнаружил себя наполовину погребённым под ними…

…Когда мы уходили, в библиотеке разгорался устроенный мною пожар. Мы уходили всё дальше от разрушающегося пансионата. Из окон библиотеки рвалось в небо пламя, и вверх летели хлопья сожжённых книг. Прямо к луне и звёздам, словно сразу в рай.

Качались над нами высокие стволы сосен, плыл в небесах пепел советской литературы.

Тени от папоротника скользили по земле.

В броске ДРГ лишние граммы в твоём рюкзаке могут превратиться в приговор если не всей группе, то лично тебе.

Я нёс в рюкзаке захваченную из сгорающей библиотеки книжку «Белеет парус одинокий». Катаев. Одессит. Мы читали её в детстве на уроках литературы. В пятом классе мы ещё не знали, что нам предстоит.

В христианской традиции записочки, что пишутся для поминовения усопших, не выбрасываются на помойку, но сжигаются.

Это я поджёг библиотеку.

Смерть в огне – не смерть.

Тем более что у Бога нет мёртвых.

Пер-Лашез

Я оказался в Париже на четыре дня. Два дня конференции, посвящённой Гоголю, два дня докупил из собственных средств.

Город, если уж решил его узнать, надо узнавать ногами. Я бродил по двенадцать часов в сутки. Стёр ноги, и это не фигура речи, до кровавых мозолей. Домой возвращался с ощущениями, будто у меня в кроссовках смесь битого стекла и колючей проволоки. Однако ни о чём не жалел. Париж стоил моих страданий.

На Пер-Лашез многое странно. На десяток ухоженных склепов попадается один, пришедший в такое романтическое запустение, что мимо никак не пройти. За проржавевшими дверьми каменные обломки, сухие, думаю, не только прошлогодние, но и позапрошлогодние листья. Тлен, тёмный камень. Лавкрафт и всё, как мы любим.

Купил на входе схему кладбища. Искал, по большому счёту, двух человек. Джима Моррисона, поскольку уже лет двадцать к тому моменту был фанатом Doors, и Нестора Махно, потому что его фанатом был мой лучший друг.

На могиле Джима горели свечи, стояла бутылка вина, а в остальном всё выглядело как-то непримечательно. Слишком непримечательно для рок-звезды нескольких поколений. Никакого сравнения с могилой того же, допустим, Оскара Уайльда. Зацелованной бесчисленными оттенками губной помады, со скульптурой, безумной фантазией ваятеля-демиурга, у которой, по легенде, неистовые гомосексуалисты отломали каменный член. Экспрессии этого памятника хватило бы на нескольких рок-звёзд.

Я не сразу понял, что у Махно нет могилы. Последним пристанищем Нестора Ивановича, анархо-коммуниста, несколько лет будоражившего весь юг и без того взбаламученной Гражданской войной России, стала ниша в колумбарии. Поднимаясь на второй ярус колумбария, я увидел надпись, от которой вздрогнул, не сразу поняв, что, или, вернее, кто передо мной. «Isadora Duncan. 1877–1927». Изадора, Айседора… Жена Есенина, который всегда был самым искренним поклонником Махно. История подчас вяжет удивительно красивые узелки.

На бронзовой плите, за которой укрыт прах Махно, полупрофиль анархо-коммуниста и годы жизни героя. Год рождения неверен. Он из официальных документов, а официальные документы Махно подделаны.

На литой бронзе скотчем приклеены увядшие тюльпаны – уродливые пестики почти без лепестков, и половина купюры в одну гривну. Чтобы знали, от кого цветы. Чтобы не перепутали.

Лепить деньги на могилу анархиста – может ли быть большее унижение?

Это был две тысячи девятый год. Не было ещё присоединения Крыма, не было войны. Было только уродливое самостийное желание заявить о своём существовании. О том, что Махно вешал самостийщиков, новые самостийщики, похоже, не подозревали.

Местечковые комплексы неполноценности легко перерастают в ненависть ко всему, чуть более значительному. Отколовшись, частица не стремится стать больше целого. Она мечтает уничтожить или присвоить целое.

Я сорвал вялые стебли с бронзового литья. Отнёс к ближайшей урне, куда и отправил вместе с обрывком нелепой купюры.

«Батька бы туда ещё и плюнул», – подумал я.

На кладбищах всегда продают цветы. И я отправился на поиски. Путь мой пролегал мимо крематория Пер-Лашез. Две трубы заведения были черны и жирно лоснились в свете весеннего парижского солнца. Этот жир бросался в глаза и пугал. Хотя и, если честно, притягивал взгляд. Через вершины этих труб в парижские небеса улетело бог знает сколько человек. Одним из них был Нестор Иванович Махно. Подданный Российской империи, всю жизнь писавший и думавший на русском языке, на могилу которого теперь лепят аляповатые украинские флаги его враги.

История – причудливая наука, и её героям не позавидуешь. Мертвецов перетягивают то под одни флаги, то под другие. Мертвец в истории себе не принадлежит. Да и никому не принадлежит, по большому счёту. Мёртвый беззащитен, как вода в проруби. Каждый может сделать его при желании своим врагом или союзником.

Я купил три гвоздики, ярко-красные, какие только и могли бы обрадовать революционера Махно, и прикрепил их к бронзовой плите колумбария.

Уходя, снова остановился у плиты Айседоры Дункан.

– Привет из России, – сказал я.

К её могиле никто не принёс ни цветов, ни купюр.

Солнце высоты

Питерская погода. Проклятая питерская погода. Нет, это не означает, что я живу в Питере. Я живу в городе N, где двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году питерская погода. Тучи, дождь, иногда снег, иногда просто какая-то гадость, неотличимая ни от дождя, ни от снега. Промежуточное состояние вещества.