Фатальная промашка паука

– Это не «что такого», Андрей, – говорю ровно. – Это – «всё такое». Это мой дом. Мои границы. Моя… – слово «достоинство» застревает в горле, я глотаю его, выбираю нейтральное, – моя работа – здесь. Я не буду работать у него.

Андрей поднимает ладони – «мир». Он умеет быть миротворцем там, где, по его мнению, войны не существует.

– Я же не заставляю, – мягко. – Я просто говорю: это удобно. Ты это умеешь, тебе не сложно. Пара раз в неделю – и у нас, глядишь, и на отпуск будет, и Насте на объектив. Ты же сама переживаешь: «дорого, дорого». А тут… да что такого? Это же не в ночную смену на складе. Пришла, приготовила, убрала – и домой. И деньги чистые. Сосед нормальный.

Слово «нормальный» на моей кухне звучит как насмешка. Я смотрю на нашу сахарницу… нет, ее больше нет. И вдруг понимаю: я хочу, чтобы сейчас зазвенело что-то еще – чашка, тарелка, – лишь бы заглушить этот его спокойный, разумный тон, в котором я слышу чужой, змеиный шепот: «монетизировать», «талант», «муж оценит прозрачность».

– Мне не «повезло», – говорю я очень тихо. – Мне предложили отмерить меня на часы. В чужой квартире. А ты смеешься.

Он на секунду растерянно смотрит, будто впервые видит меня как текст без картинок.

– Оль, ты чего? Я ведь ничего плохого не имею в виду. Это абсолютно нормально. И между прочим… – он сдвигает контракт к себе, – всё же по-честному. Официально. Я наоборот рад, что не какая-то серость. Слушай, – он вдруг оживляется, как мальчишка, которому дали новую схему, – давай я гляну, чтобы не обманули. Я в этих пунктах понимаю. «График по согласованию»… «доступ»… ну, ключ по желанию. Зарплата… неплохо, Оля. Правда неплохо.

Мне хочется рассмеяться. Громко, зло. Не получается. Он действительно видит «пункты». Он не видит меня. Или видит – но как функцию. Как «удобно», «легко», «все умеешь».

– Проблема, – произношу медленно, – в том, что ты видишь «неплохо», а я – «невозможно».

– Потому что? – он пытается быть разумным. Разумность – его швейцарский нож, которым он пытается открыть любую консервную банку. Даже ту, в которой бомба.

Я смотрю на орхидею у окна. Ее лепестки кажутся осунувшимися. Как лицо человека, которого не спросили, когда передали из рук в руки.

– Потому что я не вещь, – наконец говорю я. – И потому что в нашем доме есть мы. И нет места для чужих ключей, чужих графиков и чужих денег на моем столе.

Он молчит. Смотрит на мои руки – может, дрожу? Нет. Мои руки давно научились не дрожать. За стеной – странно вовремя – останавливается музыка. Как будто кто-то тоже поставил на паузу.

– Оля, – говорит в конце концов Андрей, – я никого никуда не толкаю. Но… ты сама жаловалась, что в сорок лет у тебя нет никакого своего «дела». Вот… – он кивает на бумагу, и это самый жестокий жест за весь вечер, – это свое, как ни крути. Ты управляешь. А я… я не против. Я доверяю тебе. Чего ты боишься?

«Чего ты боишься?» Фраза, которой люди снимают с себя ответственность. Будто страх – это каприз.

– Я не боюсь, – отвечаю я. – Я – не хочу.

Он вздыхает: «уперлась». Он такой хороший человек. И так хорошо сейчас стоит на стороне хищника, сам того не понимая. Мой последний союзник улыбнулся врагу и сказал: «Да бери, не проблема. Она умеет».

– Ладно, – он встает, идет к холодильнику. Открывает. Закрывает. – Не будем сейчас. Тяжелый день. Но у нас ипотека, ты знаешь. Ставка подпрыгнула. Насте курс по фотографии. Маме таблетки… Понимаешь? Когда жизнь сама дает варианты – грех не брать. Мы поставим границы. Мы же умные люди.

«Мы поставим границы». Я слышу в его «мы» его одного. Потому что мои границы он уже сдал. Смехом.

Я беру контракт. Не рву. Рвать – это эмоция. Я аккуратно складываю его вчетверо. Ровно. Идеально. Как салфетку перед приходом гостей. Потом беру со стола свой телефон. Снимаю блокировку. Захожу в контакты. Нахожу с недавних пор заблокированный номер.

И нажимаю «разблокировать».

Палец замирает над кнопкой вызова. Я смотрю в темное окно. На свое отражение. На женщину, которая всю жизнь строила крепость, чтобы однажды сжечь ее дотла.

И я понимаю, что спички мне только что дал собственный муж.

– Ты уже с ним говорил? – спрашиваю. Голос у меня вдруг спокойный, как гладь воды перед штормом. Опасная гладь.

Андрей отворачивается, изучая рисунок на столешнице, будто там – ответы. Пожимает плечом.

– Он мне писал. Я… не стал прятаться. Ответил, что обсудим. Предварительно – что не вижу проблем. В субботу зайдёт. Нормально же?

«В субботу». У нас на стене будто висит невидимый календарь, где красным фломастером обведен этот день. И подпись: «День открытых дверей в моей душе. Вход свободный». Я почти вижу этот черный квадратик.

– Ты мог бы хотя бы спросить меня, – повторяю спокойно, но внутри каждое слово звенит, как натянутая струна. – До. А не после.

– Оль, да ну, – он вздыхает, и снова этот его обезоруживающий, виноватый смешок. – Ты сама раздуваешь. Никто тебя никуда не отдаёт. Я же рядом. Я всё вижу. Я ж тебя знаю. Ты у меня – скала.

Скала. Удобно иметь дома скалу. На нее можно опереться, о нее можно согреться, за ней можно спрятаться. О нее можно разбить чужую жизнь, не заметив.

– Скала – это камень, Андрей, – говорю я. – А я – человек. И мне бывает больно.

Мы молчим. Электрический чайник, вскипев, вздыхает и замолкает. На плите остывает суп. Андрею вдруг становится неловко – это редкое, честное чувство в нем. Он делает шаг ко мне, кладет ладонь на моё плечо – привычно, правильно, тепло. И я вдруг понимаю, что больше всего на свете хочу, чтобы сейчас он сказал: «Прости. Я был идиотом. Я сейчас же ему напишу, чтобы он забыл твой номер и дорогу в этот дом». Тогда это был бы наш союз. Наш фронт. Наши границы. Внутри меня на секунду вспыхивает отчаянная, детская надежда.

– Давай просто попробуем, – говорит он вместо этого. – Один раз. Посмотришь – и сама решишь. Если не ок – откажешься. Ну правда, чего там… Ладно? Ради нас.

«Ради нас». Самая страшная формула на свете, которой можно оправдать любое предательство. Моя мама всю жизнь делала всё «ради нас». А потом плакала, глядя на свое отражение в темном окне.

Надежда гаснет. Холодно.

– Нет, – произношу я в третий раз. Я люблю, как звучит моё «нет», когда оно на месте. – Я не буду. Ни разу. И не смей приводить его сюда, чтобы обсуждать мою жизнь в моем присутствии. Это – мои двери. Они закрываются изнутри.

Андрей опускает руку. Кивает. «Как скажешь». Я вижу, как он, не глядя, задвигает контракт под хлебницу – туда мы обычно прячем то, что нужно забыть. Я подхожу, вытаскиваю эту белую бумагу, кладу на самый край стола. Чтобы она мешала. Чтобы ее было видно. Чтобы каждый раз, проходя мимо, я помнила вкус собственного «нет».

Мы расходимся по комнатам, как соседи по купе. «Спокойной ночи». Я выключаю свет в кухне, и темнота ложится мне на плечи. Я думаю, что завтра утром пойду к маме. Просто посидеть. Она умеет ненавидеть правильно, до конца. Может, я возьму у неё этот навык, как когда-то брала рецепт ее яблочного пирога.

Я стою у окна. Внизу фонарь делает лужу похожей на расплавленную монету. В дверях тихо звякает цепочка – Настасья. Шепчет «я тихо», проносится в свою комнату.

Я задергиваю шторы до конца. Не из-за света. Из-за себя.

И в ту же секунду, будто кто-то ждал этого жеста, в тишину врезается короткий, уверенный, слишком наглый для этого вечера звук домофона.

Раз.

Второй.

Я смотрю на часы на стене кухни. Десять вечера. Не утро. Сейчас.

– Кто? – спрашиваю я в трубку, не нажимая кнопки. Голос у меня ровный, как лезвие ножа.

И из динамика – чисто, без помех, чужой, спокойно-хозяйский голос.

– Сергей. Андрей сказал, вы не спите. Я на минуту. Забыл отдать ключи.

Глава 10. Первый шаг в логово, Ольга

Я согласилась. Эта фраза была не сдачей. Это было внедрением. «Один раз, – сказала я Андрею, – чтобы ты сам увидел: нет». Он кивнул с облегчением. «Ради нас», – сказал он. Я повторила: «Ради нас». А сама услышала в этом тонкий металлический лязг: моя гордость была упакована в коробку и перевязана шнурком из «разумности». Но если уж меня заставили войти в клетку, я собиралась изучить каждый прутик.

Ключ в кармане лежит тяжелее, чем должен. Он как улика. Пока собираюсь, все еще подыскиваю шанс передумать. Повторяю список «правильных» причин: ипотека, объектив, таблетки, Андреев «да что такого». Но выйдя на площадку я понимаю, что главная причина – не в списке. Это холодная, злая ярость. Если он хотел, чтобы я увидела его мир, – я увижу. Увижу так, как не видит никто.

Дверь открывается без сопротивления. Меня встречает холод и запах – не дешевый «океан», а что-то сухое, древесное, с солью: кедр, можжевельник, дорогая кожа. Запах мужчины, который носит свою уверенность как вторую кожу и никогда ее не снимает.

Коридор – как взлетная полоса: длинный, чистый, ни одной лишней вещи. Огромное графитовое зеркало отражает меня целиком и будто тут же выносит вердикт: «чужеродный элемент». На вешалке – одна темная куртка. На обувной полке – ботинки с начищенными носами. Чужой порядок, но мой метод. Я умею читать по таким знакам.

Гостиная открывается широким окном без занавесей – как взгляд без оправданий. Низкий диван, ни подушек, ни пледов. На тумбе – не семейные фото, а черная колонна акустики и ряды коробок с маркировкой: «Записи/А/2018». Рядом – тяжелая камера. Ее объектив смотрит в потолок, как глаз, оставленный на посту. Я чувствую себя под наблюдением, даже когда здесь никого нет. Этот дом – его продолжение.

Я ставлю сумку на матово-черную столешницу. Кухня – как операционная. Ножи в ряд, как скальпели. В холодильнике – мужская карта выживания: вода, шесть яиц, йогурт без вкуса, лимон, две бутылки белого. Я достаю свои покупки: куриное филе, рис, фенхель. Я снова принесла фенхель – как метку, как флаг, воткнутый в чужую территорию. «Здесь была Ольга».

Я надеваю свой фартук с вышитыми орхидеями – моя броня, мой флаг. Я двигаюсь, как дома, только тише. Сковорода шипит, принимая филе, и этот звук нарушает стерильную тишину. Я здесь. Я звучу. Я готовлю. В моей власти превратить это место в то, где пахнет жизнью. Я всегда знала, что тепло можно приготовить.

Я режу фенхель и вспоминаю его слова в лифте: «Немногим удается не переборщить». Я добавляю еще щепотку соли. Мелкая, женская мстительность. Съешь мой вкус. Привыкни к нему.

Пока рис доходит, иду в спальню. Гостиничный номер, но без безликих картин. Серая стена, белое белье. На тумбочке – тяжелые часы и маленький металлический кубик с надписью «alt». Кнопка альтернативы. Мне хочется нажать на нее, чтобы посмотреть, какая альтернативная реальность скрыта в этом доме. Я не касаюсь.

Открываю окно. Наш двор отсюда выглядит иначе – как карта, которую я теперь знаю с двух сторон. Я вижу свои окна. Свою штору. И представляю, как он стоит здесь и смотрит на мой «чудесный свет». Унижение снова лижет горло, как соленая вода.

Я убираю, готовлю, протираю поверхности. Все по договору. Все правильно. За полчаса до ухода я обхожу квартиру с финальной инспекцией. Все на своих местах. Все идеально.

Комод у стены манит своим верхним ящиком. Меня учили – не открывать. Меня воспитали – не смотреть. Но теперь это моя работа. Неприличие становится обязанностью, если к нему приложен договор. Это мое алиби перед самой собой. Я беру стопку его футболок – хлопок, разной степени мягкости, – и на самом дне ящика вижу ее. Фотография.

Я не трогаю. Просто смотрю. Мужчина, моложе Сергея – лет двадцать? – на деревянном пирсе, с гитарой. Глаза – не отцовские. Мягкие, открытые, с какой-то готовностью любить мир, даже если мир этого не заслужил. Сзади от руки: «Марк. 2016». Я не знаю, почему от этого имени мне становится холодно, как от сквозняка из-под запертой двери. Мальчик на фото улыбается. У него добрые глаза. Глаза жертвы. Я захлопываю ящик, но имя уже застряло в горле, как кость. Этот мальчик – его уязвимость. Его трещина.

В ванной – правильно сложенные полотенца. Бритва. Одеколон – темный флакон, «vetiver». Запах власти. На полочке – крем от ожогов, пластырь, антисептик. Аптечка человека, который привык сам обрабатывать свои раны. В зеркале – я. На моем лице сейчас слишком много кожи, слишком мало уверенности. Я стою в чужой ванной и понимаю: в ней легко быть красивой. Лампа выше, зеркало прощает. Честность – дома. Здесь – софиты.

Возвращаюсь на кухню. Рис готов, курица зарумянилась. Я раскладываю по контейнерам – два в холодильник, один – на вечер. Я злюсь на собственную щедрость: по договору я обязана приготовить ужин, а не заботиться. Но забота у меня из рук льется сама, как вода из плохо закрученного крана. Это мой дефект. Моя сила. Мое проклятие.

На холодильнике под единственным магнитом – список: «молоко, яйца, соль, яблоки, паста, сыp». Странная ошибка – «сыр» через латинскую «p». Мужчина, который так пишет, – это человек, у которого внутри все еще живет подросток, влюблявшийся в английские слова. Меня на секунду пронзает нежность – не к нему, а к этому мальчику. Я тут же злюсь на себя. Моя работа – мыть. Не анализировать. Не чувствовать.

Я обхожу гостиную. На полке книги: «Высотный дайвинг», «Техника безопасности на горных маршрутах», «Краткие беседы с суровыми мужчинами». Библиотека человека, который не доверяет чувствам, а доверяет только инструкциям. Рядом рамка с фотографией скал и подпись: «Там, где нет страховки, всё по-честному».

На столе его ноутбук. Закрыт. Рядом – блокнот с вдавленной буквой «S». Сила воли – это закрытые крышки.

Я выключаю плиту. Ставлю на стол один прибор. Ловлю себя на том, что автоматически хотела поставить два. Убираю второй, как будто стираю улику.

Тишина в квартире – не пустая, а заряженная. Она как дорогой холодильник: почти не слышно, но ее присутствие дорого стоит. Я прислушиваюсь – лифт шуршит, хлопнула дверь на пролете. И вдруг очень отчетливо, рядом – как щелчок взводимого курка – поворачивается ключ в замке.

Первая мысль: «Он же уехал. Он должен быть в дороге. Он предупреждал…» Второй щелчок – уверенный, как у человека, который всегда на два шага впереди своего же расписания. Ручка двери опускается. Я стою в его кухне, в своем фартуке с орхидеями, на щеке – след от муки, в руке – нож для фруктов, тонкий, как стилет.

И я отчетливо понимаю, что выученные слова «это просто работа» сейчас будут звучать как плохая шутка.

– Ольга, – его голос ближе, чем мне хотелось бы.

Я поворачиваюсь – и замираю.