Фатальная промашка паука

Через минуту – второе. От Андрея, короткое, без приветствия, как следствие:

«Я написал: зайди завтра. Обсудим втроём. Не кипятись. Всё под контролем».

Я стою у окна. Внизу фонарь делает лужу похожей на расплавленную монету. Если бы я умела бросать монетки в фонари, я бы загадала желание на исчезновение белых бумажек. И чужих мужских смехов, которые звучат из наших стен.

В дверях тихо звякает цепочка – Настаська, вернулась. Шепчет «я тихо», бежит в свою комнату с запахом дешевого ванильного спрея. Я соображаю, что завтра она в универ к девяти, а в половине десятого… В половине десятого мой муж «на минуту» пригласил в наш дом мужчину, который сегодня предлагал мне измерять себя в часах.

Я закрываю шторы на два оборота. Не из-за света. Из-за себя. И в ту же секунду, как будто кто-то подслушал мою мысль, в тишину врезается короткий, уверенный, слишком ранний звук домофона. Раз. Второй.

Я смотрю на часы. Девять тридцать пять. Ровно в то время, когда Андрей обычно ставит чашку в посудомойку.

– Кто? – спрашиваю, не нажимая. Голос у меня ровный, как лезвие.

И из динамика – чисто, без помех, чужой, спокойно-хозяйский – «Сергей. На минуту. Я – с ключами».

Глава 10: Первый шаг в логово, Ольга

Я согласилась. Эту фразу можно было бы вышить на подкладке моего пальто: незаметно снаружи, но колется изнутри. «Один раз, – сказала я Андрею, – чтобы ты сам увидел: нет». Он кивнул с облегчением, как кивают люди, вернувшиеся с холма и увидевшие асфальт. «Ради нас», – сказал он. Я повторила: «Ради нас». А сама услышала в этом «ради» тонкий металлический лязг: моя гордость упакована в коробку и перевязана шнурком из «разумности».

Ключ лежит в моем кармане тяжелее, чем должен. Он как слово, произнесенное вслух слишком громко: теперь его нельзя забрать обратно. Я иду по знакомой лестнице – не в лифт, пешком, – потому что так дается еще один шанс передумать. На каждом пролете повторяю себе список «правильных» причин: ипотека, Настасьин объектив, мамины таблетки, Андреев «да что такого». На площадке делаю вдох и понимаю, что главная причина – не в списке. Это любопытство. Женское и неприличное, как желание открыть чужой шкаф и потрогать плечики с рубашками: кто ты, сосед? И что сделал этот дом с тобой, раз ты хочешь впустить меня в него?

Дверь открывается без сопротивления – новая скважина, послушная, как тело, которое долго держали на диете. Меня встречает холод и запах – не дешевый «океан» из супермаркета, а что-то сухое, древесное, с солью: кедр, можжевельник, кожа после дождя. Запах уверенности, которую надевают с утра и забывают снять перед сном.

Коридор – как авиаполоса: длинная, чистая, ни одной лишней вещи. Большое графитовое зеркало отражает меня целиком – и, кажется, тут же оценивает: не лишняя ли я? На вешалке – одна темная куртка, как пунктуация в пустой строке. На обувной полке – ботинки с начищенными носами, явно любящие, когда их ставят ровно. Чужой порядок, родной метод. Меня это одновременно успокаивает и злорадно щекочет: я умею с такими разговаривать.

Гостиная открывается широким окном – не окно даже, рот, которым квартира глотает серый день. Низкий диван, без подушечек, никаких пледов «на всякий случай» – он не любит «на всякий случай». На тумбе – не семейные фотографии, не смешные магниты из отпусков, а чёрная колонна акустики и аккуратный ряд коробок с подписью маркером: «Записи/А/2018», «Записи/В/2019». Он говорил «записи». Он всё называл «вещами», которые можно упорядочить. Рядом – камера в мягком чехле, дорогая, тяжелая. Линза смотрит в потолок, как неожиданно уставший глаз.

Я ставлю сумку с продуктами на кухонную столешницу. Кухня – матово-черная, как вера в себя у сорокалетних мужчин. Ножи – в ряд, лезвия блестят, как новые монеты. На рейлинге – два половника, один с дырочками. Шкафы открываются мягко, как двери дорогих автомобилей. В холодильнике – ровный, почти смешной набор: вода в стекле, яйца (ровно шесть), пачка греческого йогурта без вкуса, лимон, баночка дижона, две бутылки белого. Мужская карта выживания.

Я достаю свои покупки: куриное филе, рис, фенхель – смешно, я опять принесла фенхель, будто он сигнал «здесь была Ольга». Ставлю чайник – не чтобы пить, а чтобы слышать привычный шум. Чужие чайники греют воду иначе, но пар выглядит одинаково – это утешает. Надеваю свой фартук, на котором вышиты орхидеи – Настасья подарила «для красоты». Чужой кухне не нужны мои цветы, и всё же я повязываю их себе на талию – как броню.

Я двигаюсь, как дома, только тише. Сковорода разогревается, масло застывает до прозрачности, как фальшивый лёд. Кладу филе – оно шипит, и этот звук будто подтверждает моё присутствие: я – есть. На секунду мне почти уютно: в моей власти превратить чужую кухню в место, где пахнет едой. Я всегда знала, что тепло можно готовить.

Я режу фенхель – тонкими полумесяцами, и вспоминаю, как он тогда, в лифте, сказал: «Не многим удается не переборщить». И, как назло, я солю ещё щепотку. Мелкая женская мстительность: «съешь мой вкус». Ложка стучит о край кастрюли, и этот звук отдает где-то в груди – там, где из стеклянной сахарницы год назад вытряхивали белый снег.

Пока рис доходит, иду в спальню – «по договору»: постирать, сменить, проветрить. Спальня – гостиничная, но без бесполых картин. Серая стена, белое бельё, складки выровнены, как исчезающие полосы на шоссе. На тумбочке – часы, тяжелые, как обязательства, и маленький кубик из металла с едва заметной надписью: «alt». Я не знаю, что это – возможно, компьютер для дайвинга. Мне хочется положить палец на эту надпись «alt» – как на кнопку альтернативы – и проверить, срабатывает ли.

Я не касаюсь. Открываю окно – у него нет занавесей, как у людей без оправданий. Двор, наш двор, но отсюда он другой – ниже, просторней. Я ловлю себя на том, что пытаюсь представить, как я выгляжу с улицы в этом чужом квадрате, в фартуке с орхидеями, с поджатыми губами. Наверное, как женщина, которая зашла слишком далеко, но пока еще делает вид, что пришла по делу.

Комод у стены манит своим верхним ящиком. Меня учили – не открывать. Меня воспитали так – не смотреть. Но теперь это моя работа – складывать ровно, быть полезной, получать за это деньги. Неприличие становится обязанностью, если к нему приложен договор. Я беру аккуратно стопку футболок, кладу их на кровать, чувствую ткань – хлопок, с разной степенью мягкости. На самом дне ящика – фотография, чуть сдвинутая. Я не трогаю. Просто смотрю. Мужчина, моложе Сергея – лет двадцать? – на деревянном пирсе, с гитарой на коленях. Глаза – не отцовские. Мягкие, в них какая-то готовность любить мир, даже если мир не заслужил. Отпечатано не в салоне – домашний принтер, цвета теплые, как варенье. Сзади – от руки: «Марк. 2016». Буквы ровные, без пряток.

Я закрываю ящик слишком быстро, как закрывают рот после неуместной правды. Под пальцами остается пульс чужой фамилии. Марк. Сын. Запоминать лишнее – моя беда.

В ванной – правильно сложенные полотенца (по трое), одно – на рейке, ещё влажное. Бритва, одеколон – темный флакон, прозрачная жидкость; я наклоняюсь, чтобы прочитать – «vetiver». Запах – тот самый. На полочке – крем от ожогов (фрирайд?), пластырь, маленький пузырёк с надписью «антисептик». В зеркале – я. На моем лице сейчас слишком много кожи, слишком мало уверенности. Я стою в чужой ванной и понимаю: в ней легко быть красивой – лампа выше, зеркало прощает. Честность – дома. Здесь – софиты.

Возвращаюсь на кухню. Рис готов, курица зарумянилась, как будто знала, что на нее смотрят. Я раскладываю по контейнерам – два в холодильник, один – на вечер. Режу груши – свежие – по диагонали, к ним – капля лимона, щепотка сахара. Я злюсь на собственную щедрость: «по договору» я обязана приготовить ужин, а не заботиться. Но забота у меня из рук сама льется, как вода из плохо закрученного крана.

Я вытираю стол мягкой микрофиброй – этот мягкий квадрат ткани у меня как молитва. И вдруг замечаю: под магнитом на холодильнике – единственным, с белой карточкой – список. Нечетко, как будто писали на бегу: «молоко, яйца, соль, яблоки, паста, сыp». Странная ошибка – «сыр» через латинскую «p». Мужчина, который пишет «сыp» – это человек, у которого внутри есть тот подросток, который когда-то влюблялся в английские слова и не выучил до конца русское «р». Меня пронзает нежность – не к нему, к любому такому мальчику. Я сразу сердюсь на себя. Моя работа – мыть. Не любить.

Я хожу по квартире, как ветер – аккуратно двигаю воздух. Не трогаю лишнего. В гостиной – на полке, под «Записями», – аккуратно выстроенные книги: «Высотный дайвинг», «Техника безопасности на горных маршрутах», «Рынки и власти», «Краткие беседы с суровыми мужчинами» (я почти улыбаюсь). Нет романов. Нет грустных стихов. Только инструкции, стратегии и крайности. Там же – маленькая рамка с фотографией скал; внизу мелким шрифтом: «Там, где нет страховки, всё по-честному».

На столе его ноутбук. Закрыт. Рядом – блокнот. Плотная бумага, хороший карандаш. На обложке – вдавленное «S». Я иду мимо – правильно. Сила воли – это закрытые крышки.

Фартук на талии стал как домашние ремни безопасности. Я выключаю плиту, ставлю чайник ещё раз – привычка. На столе – два прибора. Ловлю себя на том, что поставила их автоматически. Убираю второй – как будто это что-то меняет.

Тишина в квартире – не пустая, а работающая. Она как дорогой холодильник: почти не слышно, но её присутствие дорого стоит. Я прислушиваюсь – лифт шуршит, кто-то из наших соседей громко сказал «потом», хлопнула дверь на пролете. И вдруг очень отчетливо, рядом – как выстрел в библиотеке – щёлкает замок.

Я успеваю подумать: «Он же уехал. Он должен быть в дороге. Он предупреждал…» Второй щелчок – уверенный, как у человека, который всегда на два шага впереди своего же расписания. Ручка двери опускается. Я стою в его кухне, на моем фартуке – орхидеи, на щеке мука от глупого жеста (поправляла волосы и тронула полотенце), в руке – нож для фруктов, тонкий, как спичка.

И мне почему-то вспоминается надпись на маленьком металлическом кубике у него в спальне: «alt».

А дверь уже открывается. И я впервые отчетливо понимаю, что выученные слова «это просто работа» сейчас будут звучать как плохая шутка.

– Ольга? – его голос – ближе, чем мне хотелось бы.

Я поворачиваюсь – и замираю. Потому что у него за спиной, в полутени коридора, стоит не чемодан и не мешок с грязным бельем. Там стоит мальчик с гитарным чехлом на плече, с глазами – мягкими, как в фотографиях из верхнего ящика. И он смотрит на меня, как смотрят на дом, который очень долго искали и вдруг нашли в совсем другом месте.

Гл