Фатальная промашка паука

– Да, – Андрей улыбается каким-то старым своим уголком, – договорились. Он, кстати, сейчас забежит на минуту – я пообещал отдать набор шестигранников, помнишь, которые искал. Ты не против? Я быстро.

Звонок в дверь раздается почти одновременно с его словами – не так громко, как днем, но точнее. Я на секунду замираю. В зеркало напротив – мое лицо, без помады, с живыми губами, с открытой шеей и с глазами, в которых наконец-то есть свет. Он мягкий, как огонь в камине, который пока еще можно задуть.

– Откроешь? – спрашивает Андрей, уже двигаясь к двери.

Я делаю шаг вперед и неожиданно понимаю, что в зеркале за моим плечом, в трюмо, отражается коридор и кусочек входной двери. И там – тень чужого плеча. Дальше – рука с чем-то металлическим, блеск, как маленькая молния. Я сглатываю, опуская волосы, словно это – броня. Андрей тянется к ручке, не дожидаясь моего «да».

Дверь открывается, и я впервые за много лет встречаю собственный взгляд в зеркале – не свой. Чужой. Мужской. Он поднимает глаза. Улыбается так, будто это наш маленький секрет. А у меня – одна мысль, глупая и страшная одновременно: «Я не закрыла шторы».

Глава 5: Маленькие знаки, Сергей

У любой крепости есть режим дня. Это не романтика, а логистика. Если хочешь войти – запоминай расписание караулов, где хрустит снег, где изнутри оставляют ведро с водой. Я не флиртую. Я настраиваю освещение и двигаю мебель, пока в комнате не появится правильная акустика.

Ольга любит утренний свет на подоконнике. Орхидеи у нее стоят в идеальной дисциплине – не выставка, а воинская часть из белых фаленопсисов. Я выхожу на балкон с черным кофе не потому, что хочется кофе, а потому, что солнечный луч в это время падает на ее левое плечо. Я не смотрю в упор – это ошибка новичков. Достаточно краем глаза, как будто мы оба случайно оказались в одной ленте новостей.

– У вас орхидеи не живут – маршируют, – говорю я ровно, без подмигиваний. – Так держать форму умеют только избалованные красавицы и очень дисциплинированные люди.

Она поднимает голову. На долю секунды. Холод – как стекло после дождя. Чистый, честный. Мне нравится. Края её рта не двигаются; движется только взгляд – зрачок на едва заметный миллиметр. Значит, услышала. Значит, регистрирует. Она кивает – вежливо, как кивают вежливые женщины всем, кто хвалит их детей, даже если это цветы.

– Спасибо, – говорит. – Они требуют режима.

Режим – мое слово. Мы с ним дружим. Я улыбаюсь коротко.

– Люблю вещи, которые требуют режима, – произношу, как констатацию погоды.

Больше ничего. Угол атаки выбран, импульс задан – переразгон здесь вреден. Я оставляю ей тишину, как оставляют правильному тесту время подняться. Захожу в квартиру, ставлю чашку, делаю пометку в голове: «триггеры – порядок, режим, контроль». И – что важно – «ни одной лишней шутки». Шутки – для тех, кто хочет быть любимым. Я хочу быть неизбежным.

С Андреем просто. Мужчины сдаются технике. Ему про провайдер, про крепеж, про то, что петля у шкафа «садится» – и он уже свой. Он не видит угрозы, он видит помощь. Я щедрый сосед – правильная роль. Он приносит мне набор шестигранников, рассказывает, как у них «дома всё по-людски», и смотрит на меня взглядом человека, который рад, что сосед – не дебошир. Я не дебошир. Я даже в своей жестокости аккуратен.

Маршруты. В десять двадцать семь Ольга возвращается из магазина – большие бумажные пакеты, один всегда чуть рвется по краю – плохая кассирша, не любит тяжелое. В лифт она всегда заходит первой – женщина, у которой есть дом. Я выхожу в десять двадцать четыре и случайно задерживаюсь у почтовых ящиков – как раз к тому моменту, когда двери разъезжаются. У нас общая коробка железа, и я держу ей створку – просто вежливость.

– Давайте, – спокойно, без приглашения беру у нее один пакет. Вес хороший: килограммы шепчут о меню. Рис «арборио», фенхель, сливки, две груши, резиновый мешочек с лаймами (она любит кислое – записать), кофе средней обжарки. Пахнет домом, который держат в форме.

– Не нужно, – говорит она жестко, но не отбирает. Это верно. Никто не спорит с лифтом и с гравитацией.

– И не нужно, – соглашаюсь я, – но полезно.

Она ставит второй пакет на пол, чтобы свободной рукой нажать нужный этаж. Пальцы красивые, ухоженные – не салон, а дисциплина. Ногти натуральные. Обручальное кольцо – сидит как положено, привычно. Кожа на пальце чуть светлее вокруг – кольцо снимают иногда. В душе? На крем? Под настроение? Варианты.

Мы едем. Я не смотрю на нее – я смотрю на отражение в стальной стенке. Ее профиль в нержавейке – честный до жестокости. Плечи прямые. Подбородок упрямый. Глаза гаснут, когда она думает, что на нее не смотрят. Это видно, если не моргать.

– Фенхель – смелое решение, – отмечаю как будто сам себе. – Немногим удается не переборщить.

– Я умею дозировать, – коротко кивает. Непредсказуемо приятно слышать в бытовом контексте слова, которые обычно звучат в разговорах профессионалов.

Двери распахиваются. Я ухожу на полшага вперед, уступая ей путь. На пороге она поворачивается ко мне – не из благодарности, из необходимости взять пакет. Я отдаю. Наши пальцы не касаются. Но я почти слышу, как у нее внутри щёлкает маленькая защелка: «контакт был, касания – нет». Отлично. Мы будем работать в этой системе координат.

– Спасибо, – вежливое слово, как сданная посуда в буфет. – Дальше я сама.

– Уверен, – я даю ей ровно ту улыбку, которая не спорит. – Хорошего дня.

Дверь закрывается. У меня на ладонях остается запах её кухни, лайма, сливок и чистоты. Я не нюхаю ладони; это жест, который выдает любителей. Я иду к себе, а в голове складываются глупые, но полезные картинки: мензурка, капельница, длинная шкала терпения. Чем холоднее объект, тем вернее доза тепла. Нельзя расплескать. Нельзя экономить. Надо попасть.

Следующая встреча – не через день и не через час. Слишком быстро – тревога, слишком медленно – забывается фон. Я выбираю третий день утром. Балкон. Она поливает корни по расписанию. Делаю вид, что я в телефон – нет, лучше без телефона. Люди чувствуют, когда их взгляд в приоритетах на втором месте.

– Я потом возьму у вас консультацию, – бросаю через перила почти как шутку, но не шучу. – У меня с растениями не складывается. Они не любят, когда их любят.

Она перевешивает взгляд через край, белый цветок качается, как маленький флаг.

– Их не надо любить, – говорит. – Их надо понимать.

Да. Принято. Мы смотрим друг на друга полсекунды, потом я первый отступаю. Пусть она думает, что ей дали пространство. Люди всегда привязываются к тем, кто отпускает.

Вечером возвращается Андрей – шаги тяжелые, ключи звенят с терпеливым металлом – и я целую минуту слушаю их кухню через стену. Не потому, что это что-то даст. Потому что звук привычки – лучший барометр семейной погоды. Сегодня погода ровная, без осадков. Хорошо. Сильныя женщина скучает не от скандалов, от ровности.

Маленький знак, еще один. Я убираю на своей площадке затяжку на коврике, чтобы он лежал прямо – Ольга замечает такие вещи. На следующий день коврик снова сбивается – значит, кроме меня еще кто-то живет. Мелочь. Но такие мелочи сдвигают линии фронта. Я оставляю на перилах лестницы резинку для волос – нейтральный цвет. Исчезает за час. Не она. Девочка. Дочь. Регистрация экосистемы завершена: тут три роли, одна – с телефоном, одна – с ключами, одна – с тишиной. Работать будем с тишиной.

Случайный магазин у дома – плохое место для кубиков. Слишком много ненужных глаз. Я выбираю подземную парковку: там у каждого дела есть звук. Металлические скрипы машин, капли воды, шаги. В этом хоре любая фальшь слышна. И любой нюанс тоже. Я приезжаю чуть раньше обычного, круг по периметру – два, три, – отмечаю камеры, слепые зоны, места, где свет делает лицо утратившим возраст. Старый профессиональный навык: перед сделкой я всегда так делаю, чтобы знать, где стоять спиной.

Она появляется точно – ключи уже в руке, сумка через плечо, волосы собраны, тонкий шлейф ванили. Она одна. Это важно. Я стою в тени бетонной колонны, делаю шаг – не слишком близко, не слишком издалека. Так, чтобы она увидела меня вовремя, но не успела накинуть щит слов.

– Ольга, – окликаю спокойно, вниманием, а не громкостью.

Она поворачивается – лицо ровное, готовое к вежливости. Хорошо. Ровное – это значит, можно оставить на нем царапину. Небольшую. Красивую.

– Хотел сказать спасибо за лифт, – начинаю с нейтрального. – И за терпение к шуму.

– Ничего, – отвечает она. Холод держится, как правильно замерзшая вода – прозрачная и твердость без пузырьков.

Я киваю. И вот тут – маленький, рассчитанный ножевой: не под кожу, по воздуху, чтобы он запел.

– Вы – очень красивая. И очень холодная, – говорю я ровно, как объявляют погоду: без оценочной интонации, как факт природы. – Такие женщины – самая большая загадка.

Тишина в гараже густеет. Звук капли – слишком громкий. Ее взгляд… делает то, что должен: не отводится сразу. Полсекунды она держит мой взгляд, потом опускает ресницы – не из кокетства, из контроля. Уголки губ двигаются – нет. Не двигаются. Хорошо. Она выбрала не ответить. Еще лучше.

– Не думаю, что нам стоит разговаривать на эту тему, – спокойно произносит. Сталь. Без звона. И разворачивается – ключ от машины на кончике пальцев щелкает как приговор.

Я улыбаюсь ей в спину – не чтобы она увидела, для себя. Отказ – не стена. Это дверца с кодовым замком. Правильный код редко пишут крупно. Обычно – мелко, на торце.

Иду обратно к лифту. У меня есть три недели. Не торопиться – это важно. Нельзя сжечь дрова, которые должны согреть зимой.

Дома я открываю ноутбук, ставлю музыку без слов и заполняю привычный файл: «Ольга. Наблюдения». Не потому, что забуду. Потому, что любая игра выигрывается не харизмой, а бухгалтерией. Пишу: «Реагирует на порядок, не берет долг. Любит контролировать расстояние. Лексика – “режим”, “дозировать”. Запах – ваниль. Орхидеи – слабое место. Муж – удобный. Дочь – наивная». И внизу строка, откуда-то давно знакомая: «Сначала – уважение крепости. Потом – лестница».

Телефон моргает. Сообщение от Андрея: «В субботу в семь, ждем. Я возьму вино. Ты на закуске?» Он ставит смайлик, потому что чувствует себя молодцом. Я отвечаю: «Приду. С сыром». Пишу без точек. Люди, у которых внутри порядок, замечают такие вещи. Ольга заметит. Придет, откроет, увидит: сосед – вежлив, предусмотрителен, голоден. Я не про еду.

Я выключаю свет, остаюсь в темноте своей новой квартиры, как ныряльщик перед глубокой водой. Тишина у стены дышит. Там – ее спальня. Удивительно, как быстро чужие дома становятся звуковыми картами.

На балконе орхидея, которую я все-таки купил сегодня, выглядит смешной – как подделка под оригинал. И правильно. У меня цель не вырастить цветок. У меня цель – чтобы она сама захотела поправить мне опору.

В субботу я не опоздаю. И не приду раньше. Я появлюсь так, чтобы застать её с мокрыми руками – середина процесса, когда вытирают ладони о полотенце. Разговоры в такие моменты честнее. И когда Андрей пойдет за штопором, я скажу то, что и так уже сказал сегодня внизу, только ближе. На полтона тише. Чуть опаснее.

Я ставлю будильник на 18:42.

И в тот же момент слышу через стену, как чей-то голос – девичий, живой – шепчет: «Мам, ты любила когда-нибудь по-настоящему?» Пауза. Воздух между квартирами становится плотным, как стекло. И я улыбаюсь темной улыбкой охотника, который знает ответ раньше, чем его услышит.

В субботу – у меня будет ключевая минута. И если я все правильно рассчитал, в конце вечера она перестанет закрывать шторы. Или – начнет. Обе новости меня устраивают.

Глава 6: Неприступная скала, Ольга

Паркинг пахнет бетоном, чужой резиной и чьими-то поспешными решениями. Здесь все звуки кажутся чуть громче: капля воды, сорвавшаяся с трубы, отдается в рёбрах, как чужой смех в пустом зале. Я иду по белой стрелке, как по линейке. Сумка на локте, ключи наготове – как если бы ими можно было закрыть не только машину, но и любую тему.

Я слышу его до того, как вижу. Не шаги – присутствие. Есть мужчины, от которых к воздуху примешивается легкая уверенность, как к кофе – молоко. Не сладко, но плотнее.

– Ольга, – он произносит мое имя так спокойно, будто это нейтральная деталь интерьера, и в этом спокойствии – небрежная власть. Я останавливаюсь, потому что вежливость – мой автоматизм, как дыхание.

Я поворачиваюсь. Он стоит на расстоянии, которое прилично для знакомых и опасно для незнакомых. Тень от колонны делит его пополам – левая сторона в свету, правая – будто держит что-то при себе. Он улыбается едва заметно, как будто сдерживает более яркую улыбку – ту, которой женщины обычно верят. Я не верю. Я тренированная на невозмутимость.

– Хотел сказать спасибо за лифт в тот раз, – произносит, как будто мы обсуждаем погодную сводку, – и за терпение к шуму.

– Ничего страшного, – отвечаю. – Днем можно.

Мой голос уравновешенный, как подоконник после полироли. Из него невозможно вывести меня на эмоции, я сама-то с трудом вывожу себя на что-нибудь, кроме порядка.

Он кивает – понимающий, взрослый. Под этим кивком я вдруг ловлю тончайший ток – где-то между ключицей и сердцем. Неприятно. И одновременно – живо. Секунда, когда ты понимаешь, что не окаменела окончательно, хотя так старалась.

– Вы – очень красивая, – говорит он ровно. Без расплывчатых комплиментов, без «если позволите». И добавляет вторую половину, как нож к вилке: – И очень холодная. Такие женщины, как вы, – самая большая загадка.

Звук капли в трубах становится неприлично громким. Я чувствую, как поднимается подбородок – само собой, позвоночник вспоминает, что его когда-то учили быть прямым. Я ненавижу это движение в себе: словно меня попросили пройтись по подиуму, а я – взяла и прошлась. Тщеславие – мой маленький, тщательно укрытый грех. Да, я красивая. Не от природы, от труда. И да, я холодная. Не от злости, от выбора. И да, кому-то это нравится. Но мой выбор – не их удовольствие.

– Не думаю, что нам стоит разговаривать на эту тему, – произношу четко. Слова ложатся, как плитка: ровно, без люфта. – Никогда.

«Никогда» в моем рту хрустит, как лед под каблуком. Мама в такие моменты переводила взгляд на зеркало и шептала себе: «Не дай им победить». Мне шептать некогда. Мне надо выйти из этого разговора красивой и целой.

Он не обижается. Не оскорбляется. Его глаза слегка темнеют – не от злости, от интереса. Я знала таких в институте: если им закрывают дверь, они начинают оценивать форточку. Его лицо говорит: «Я запомнил ваш “никогда”. Мне интересно, сколько он весит».

– Принято, – он кивает, будто ему предложили услугу. – Больше не повторю.

«Больше не повторю» из его уст звучит как «пока не изменятся условия задачи». Я делаю шаг, чтобы уйти, и в этот момент понимаю – в груди у меня будто кто-то незаметно прибрался: смахнул пыль и выбросил пару старых, никому не нужных журналов. От его фразы «вы – очень красивая» у меня на секунду стало светлее. От «и холодная» – я распрямилась. Я ненавижу это признание в себе. Как орхидея, которая открывается не потому, что пришло время, а потому, что кто-то на нее посмотрел. Стыдно – и сладко.

Он делает полшага в сторону – уступает дорогу. И, кажется, одновременно включает в себе какую-то тихую лампу, под которой всё становится теплее. Я почти слышу, как что-то у него внутри щёлкает: «цель отмечена».

– У вас есть муж, – продолжает он уже тише, в эту бетонную тишину, – и я его уважаю. Я просто… отметил. Дальше – ваши правила.

«Мои правила». Он бросает это, как приманку, и моя гордость поднимает головуах моего дома невидимыми чернилами. «Не смотреть в чужие окна. Не открывать шторы “потому что так красиво”. Не брать вещи, которые не ломаются в посудомойке». И еще одно – самое старое, написанное маминым голосом: «Не быть, как она. Не быть той, кого бросают».

– Тогда отметьте еще и это, – я смотрю ему прямо в глаза, и на секунду вижу там взрослого мальчика, который привык выигрывать, – вы никогда больше не будете говорить со мной о моей красоте и моем… климате. Ни здесь, ни у лифта, ни у меня под дверью. Ни при муже, ни при ком-либо. Никогда – слышите? – не поставите меня в позицию, где мне придется выбирать ответ.

Я сама удивляюсь, как четко и жестко умею звучать, когда мне страшно. Страх у меня всегда превращается либо в уборку, либо в инструкции. Здесь – в инструкции.

Он молчит. Полсекунды. Потом опускает глаза – на ключи у меня в руке, на белую стрелку под ногами – и снова вверх. И улы я не знала лучше, решила бы, что сдался. Но я выучила мужчин: у настоящих хищников «сдаться» – значит занять удобную позицию.

– Слышу, – спокойно говорит. – И уважаю.

Он отходит, чтобы пройти к своей машине. Его шаги – неслышные, лежачие. Я остаюсь на месте еще на секунду, как оркестр, который переждал аплодисменты, и только потом двигаюсь. Пальцы у меня слегка сводит – от сдерживания. Я сжимаю брелок, чтобы пальцы имели на что злиться, и иду к своей машине, каждый шаг – как печать.

Внутри меня – монастырский холод. Чистый, высокий. И где-то в самой глубине – крошечная, подлая искорка: меня увидели. Не как «жену» и «мать», не как «хозяйку», а как «женщину». Я делаю с этой искоркой то, что делаю со всем опасным дома: складываю в ящик, закрываю. Ключ от ящика – на шее, вместе с крестиком, который мне подарила мама. Иногда мне кажется, что мы обе верим не в Бога, а в дисциплину.

Я сажусь в машину, завожу. Радио включается на середине песни из нашего какого-то старого списка – «их» песня, что включал когда-то Андрей на кухне, пока мы резали салат и смеялись над солью грубыми крупинками. Теперь песня звучит как чья-то чужая свадьба на соседней площадке: громко, и не про меня. Я переключаю на новости. Там всё всегда хуже, чем дома. Успокаивает.

На выходе из паркинга я вижу в зеркале заднего вида его силуэт: он стоит, опершись ладонью о крышу своей машины, и смотрит не на меня – на пространство перед собой. Как будто слушает тишину. Я нарочно поворачиваю голову прямо, обрезаю его отражение, как срезают лишнюю ткань. Моя сила – в том, чтобы не оглядываться. Я так учила Настасью, когда она впервые влюбилась в мальчика из соседнего класса: «Не оглядывайся, иначе упадешь». Я – женщина, которая не падает. Я – женщина, которая правильно ставит ноги.

Дома я мою руки – как после любого разговора, который слишком близко подошел к коже. Лимонное мыло пахнет «всё под контролем». На полотенце остается отпечаток пальцев – чистый, влажный, живой. Я выпрямляю полотенце, потому чтосят ровно. Я делаю чай – не кофе. Чай учит терпению: с ним нельзя торопиться, иначе он будет горчить. Из окна видно, как вечер собирает двор в аккуратный квадрат. Орхидея на подоконнике открыла еще один лепесток – белый, неприлично красивый, как внезапная мысль в приличной голове. Я не улыбаюсь. И всё равно чувствую, как уголок губ предательски шевелится.

Телефон вибрирует на столе – как маленькое, настойчивое сердце. Андрей.

«Задержусь. Клиент заныл. Не жди, поужинаю чем-нибудь. Кстати, позвал соседа на субботу. Новоселье-несовелье. Ты сделаешь свою шарлотку?»

Я читаю раз, два. Слова бегут так спокойно, как если бы меня не стошнило от одного короткого «кстати». Как будто это ерунда – впустить в дом человека, который минуту назад назвал тебя холодной и загадкой. Как будто это просто «по-соседски». Я ставлю телефон на стол, рядом с доской для нарезки, и он кажется мне слишком легким, почти игрушечным. Воздух в кухне – как вода перед кипением: еще спокойно, но вот-вот появятся первые пузырьки.

Еще одно сообщение приходит, пока чай настаивается. Новое. Длиннее.

«Он приятный мужик, не переживай. Вино принесет. Я ему твой номер скинул – удобно будет списаться по домофону/времени. Не против?»

Не против?

В груди у меня что-то падает, как когда роняешь стеклянную крышку и еще не знаешь – треснула ли. Я смотрю на экран. На буквы. На эту легкость «скинул». И впервые за весь день чувствую не холод, а жар – резкий, обжигающий, как пар из чайника, который забыл предупредить. Я не успеваю придумать правильный ответ.

И в этот момент на экране появляется новое уведомление – чужое имя в списке контактов, которого там не было: «Сергей (сосед).»

Входящее: «Ольга, добрый вечер. Благодарю за терпение к шуму. В субботу в семь удобно? И – если вы не против – оставьте шторы открытыми. У вас очень красивый свет».

Глава 7: Неприятный разговор, Андрей

Когда я открываю дверь, мой день все еще гудит в голове, как трансформатор. От отчетов у меня в ушах остается тонкий писк, и кухня каждый вечер похоже на тихую станцию: все лампочки горят, поездов нет.

– Оля? – обувь ставлю носками к стене, привычно. Это как проверка огнетушителя: успокаивает, даже если пожара нет.

– Здесь, – она высовывается из гостиной, волосы стянуты, лицо спокойное. Такое спокойное, что я понимаю: это не про покой. Это про порядок.

Хочется сразу провалиться в кресло, закрыть глаза на семь минут и стать тем человеком, который не делает ошибок. Я шагаю на кухню, ставлю портфель на табурет, автоматом: руки под кран, лимонное мыло. Запах – «всё под контролем». Как бы мне хотелось, чтобы это была правда.

– Как день? – спрашиваю, чтобы спросить.

– Нормально, – отвечает она.

«Нормально» у нас слово, которое можно приложить ко всему: от супа до брака. Удобное, как обезболивающее: не лечит, но жить можно.

– У меня клиент… – начинаю, и уже задним умом слышу себя: «оправдывается». – Дел невпроворот. Завтра дома не будет часов до девяти. Прости.

Она кивает. Не «ничего», не «конечно». Просто кивает. И улыбается тем уголком губ, который ничего не обещает. Я чувствую, как во мне поднимается колючая усталость, как снег, который в апреле уже никому не нужен.

– Андрей, – говорит вдруг она тихо, – можем поговорить?

Эти два слова я слышу как «а давай сдвинем шкаф». Я всегда оцениваю, можно ли это сделать одному, или нужен второй человек, или лучше отложить, пока не купим новые петли. С разговорами сложнее. Их нельзя сдать мастеру.

– Сейчас? – я машинально смотрю на часы, на телефоне бликует невидимая переписка. Сервер упал, проект горит, завтра в девять планерка. – Оль, может, после ужина? Честно, я еле стою. Голова… – стучу себя по виску двумя пальцами: «бзззз». – Дай минут двадцать тишины, ладно?

Она опускает взгляд на стол – ровный, пустой. На нем лежит полотенце – без складок. Здесь все говорит, когда люди молчат. Я слышу собственное «потом» и понимаю, что говорю его слишком давно, как пароль, который уже не защитит.

– Ладно, – она отходит к окну, тянет штору двумя пальцами, точно. – Позже.

Я ем что-то не чувствуя вкуса. Мы синхронные в быту, как механизмы: она ставит, я убираю; она моет, я протираю. И в этот отлаженный танец не встраивается такой элемент, как разговор. Я ловлю себя на том, что слушаю не её, а тишину за стеной – там новый сосед. Раньше там было пусто, и мне это нравилось. Теперь там иногда смеются. Мужским смешком, сдержанным, как если бы смеху велели не размахивать руками.

Я иду в душ и думаю под струями воды: «Чего ей надо?» Это плохое, ленивое «чего», как если бы я смотрел на сложную схему и говорил «почему так сложно». Но правда в том, что я не понимаю. У неё все есть. Я – дома, деньги – в дом, дети – почти взрослые, орхидеи эти её чертовы цветут как солдаты. Чего еще? Когда я спрашиваю себя честно, выходит вот что: ей нужен я. Другой я. Старый я. Тот, кто мог ночью съесть холодный борщ из кастрюли и потом засмеяться, как будто выиграл ледовое побоище. Я того я давно бросил. Проиграл конкурс на волшебника.

После душа выходит легче дышать. Я еще мокрый, смотрю на Олю – она вытирает стол круговыми движениями, медленными, как молитва. И мне вдруг в голову приходит простая мысль: нужно что-то сделать. Не разговор, а действие. Разговоры у меня всегда выходят, как тугой винт, который срываешь головкой отвертки. А вот действие… Я в действиях силен.

На следующий день я выезжаю с работы на тридцать минут раньше. Бреду по цветочному у метро, как боец в чужом лесу. Звоню в тот маленький магазинчик, где однажды – давно, когда у нас было много пятниц – я покупал ей белые пионы. Продавщица смеется сквозь трубку: «В октябре, милок? Пионы – мечта. Но можем собрать что-то похожее по настроению». Мы собираем из того, что есть, букет «как если бы»: белые розы, две веточки эвкалипта, немного чего-то тонкого, зеленого, отображающего её порядок. Беру еще бутылку вина – ту самую, которую она тогда хвалила; я запомнил эти слова, как пароль, и теперь достаю их, как старую флешку: работает ли?

Дома я двигаю стулья на полсантиметра – чтобы ровно, потому что иначе у нас разговоры звучат глуше. Ставлю тарелки лучше, чем обычно, зажимаю в уме смешную мысль: «у нас ведь нет гостей». Но это и хорошо. Если это свидание, то на нем должны быть только мы.