Фатальная промашка паука

Я ловлю Настасью в коридоре.

– Ты вечером где? – спрашиваю как бы походя.

– У нас в универе семинар, —она чиркает кистью по полотну блокнота, не глядя, – не поздно. А что?

– Ничего. Мы с мамой… – я делаю неопределенный жест рукой. Я не умею в подростковом: «тусим», «чиллим». – Поужинаем.

– Поужинаете, – повторяет она, криво улыбается. В её улыбке – какая-то наколотая правда. Она видит больше, чем говорит. Это тревожит и почему-то делает надежнее. Как будто хоть кто-то здесь действительно смотрит.

Оля приходит, уже стемнело. У нас в прихожей жёлтая лампа из тех, что делают лицо мягким. Я протягиваю букет, как объяснительную.

– Это тебе, – говорю. – Я… помню.

Она берёт, смотрит на него так, как на красивую вазу в чужом доме: оценит, но не присвоит. Я сразу ненавижу себя за эту мысль. Ну а на что я рассчитывал? На аплодисменты? На «Боже мой, Андрей, как в кино»? Мы давно не кино.

– Спасибо, – говорит она, и её «спасибо» как чек из магазина: сумма совпала, гарантия не положена.

Я ставлю музыку. И то, что в голове представлялось светлой сценой, в реальности выглядит, как подлинный стыд. Я открываю плейлист, там наше «раньше». Первая песня включается слишком громко, я дергаюсь, убавляю, слишком сильно, и теперь она звучит как комариный писк. Я ловлю на себе ее взгляд – не раздраженный, нет, тяжелый. Как будто мы оба оказались на месте преступления, которого не совершали.

– Помнишь, – спешу я вперед, – я тогда поставил это, а ты сказала, что под это можно резать яблоки бесконечно, лишь бы они не заканчивались…

Она кивает. Пауза чуть дольше, чем удобно. Музыка скребет тишину, как ложка по дну тарелки.

– Я закажу… – я поднимаю бутылку, показываю этикетку: «та самая», – открою?

– Мне не надо, – мягко говорит она. – Голова сегодня.

Я качаюсь на пятках, как мальчишка, который не был готов к «нет». Разворачиваю вино к себе, как будто хотел посмотреть название. Ставлю на стол. Пытаюсь не смотреть на розы, потому что видно, как они выдают мое старание. А старание – хуже всего. Сначала сдуваешься сам, потом сдуваешь других.

– Оля, – говорю, и мне кажется, что я начинаю правильный разговор, – я знаю, ты… в последнее время… – я машу рукой в воздухе, как будто там висит её «в последнее время», – и я… Я делаю, что могу. Я правда. Но ты… скажи конкретно, пожалуйста. Чего тебе не хватает? Я сделаю. Куда сходить? Что поменять? Я… – я сбиваюсь, потому что это звучит как коммерческое предложение, – я просто хочу, чтобы тебе было… ну… лучше.

Она смотрит на меня – внимательно, как на вещь, которую хочется понять и не удается. И говорит очень аккуратно:

– Мне не нужен список.

Мне легче, когда есть список. Список – это место, где можно поставить галочку и почувствовать себя живым. Без списка я теряюсь, как человек, у которого отобрали карту метро.

– Тогда… – я ищу что-то в воздухе, – тогда поговорим. Сейчас. Про нас.

– Про нас, – повторяет она, не улыбаясь. – Хорошо. Я…

В этот момент из стены, как специально, отзывается голос. Низкий, сдержанный. Чужой. Он смеется. Тихо. У нас с Олей одинаково дергается взгляд на стену, как будто там кто-то шепчет нам подсказку. Я ненавижу этот звук не потому, что он мешает, а потому, что в нем есть жизнь. Мужская жизнь – с бесстыдной легкостью. Я себя так не слышал давно.

– Андрей, – Оля закрывает глаза на долю секунды, – не сегодня. Извини. Я устала.

Я сглатываю. Мой рот наполняется всем несказанным, как бумажник чеками, которые некому отдать. Я киваю. Опять. Я умею кивать.

– Хорошо, – говорю. – В другой раз.

И чувствую себя человеком, который дал обещание под дождем. Дождь вымыл слова.

Она уходит в спальню. Я остаюсь на кухне с выключенной песней и бутылкой, которую не открыл. Розы стоят в вазе, слишком белые для этой комнаты. Я сижу минуту, другую, и в моей голове какое-то маленькое радио говорит: «Делай, что можешь». Делать – я умею. Разговор – нет.

Я хватаю телефон. Пишу соседу. Не из-за него – из-за нас. Так я это себе объясняю.

«В субботу к нам зайдете? Семь. По-соседски. Познакомимся нормально. Вино у вас, шарлотка у нас».

Он отвечает быстро, как будто ждал сигнала: «С удовольствием. Не опоздаю». И смайлик – не наглый, самый обычный, взрослый.

Я кладу телефон и вдруг понимаю, что у нас опять будет кто-то третий. Это легче, чем быть вдвоем. Когда в комнате еще один человек, меньше слышно, как молчит любовь.

На следующий день я замечаю, что Оля ходит по дому как-то… тише. Не обратно тише – а будто ее движения, как музыка в наушниках, которую выключили. Я старательно не лезу. Я в своем футляре безопасен и понятен.

К вечеру соображаю: может, цветы и музыка были как молоток, которым я попытался вкрутить винт. Надо было иначе. Я захожу в кондитерскую с вит, где крем выглядит как свежая штукатурка, и куплю два эклера – те самые, которые она любит, с карамельной шапочкой. Приду рано. Поймаю минуту. Скажу без музыки. Без пафоса. Просто.

Я открываю дверь ключом, как всегда, и на секунду задерживаюсь в прихожей. Дома пахнет яблоками – Оля пекла шарлотку. Значит, не всё потеряно – шарлотку она печет, когда ей надо, чтобы дом напомнил ей, зачем он нужен. Это хороший запах. Это надежда.

– Оля? – зову. – Я эклеры принес.

На кухне пусто. В гостиной она стоит у окна, шторы… приподняты. Она как будто слушает улицу. Я поднимаю руку с пакетом, как флажок, и улыбаюсь той улыбкой, которая меня саму немного удивляет – честной. Она оборачивается. И в этот момент на столе рядом с её рукой вспыхивает экран телефона. Я не подхожу, не заглядываю – я не тот человек. Но текст, если он светится достаточно ярко, сам иногда догоняет взгляд.

Имя – крупно. «Сергей (сосед).» И первая строчка – как строка из чужой пьесы, услышанная за кулисами: «В субботу в семь удобно? И…»

Я отвертываю глаза, как от солнца. У меня нет привычки читать чужое, и все же эти два слова уже делают что-то с воздухом в комнате. Он становится плотнее.

– Эклеры? – Оля улыбается – аккуратно. Берет пакет. – Спасибо.

Я киваю, застегиваю куртку – хотя стою дома – и делаю вдох, чтобы сказать… не знаю что. «Давай все сначала»? Смешно. «Что тебе нужно?» – опять нечестно. «Я люблю тебя» – боюсь, прозвучит как просьба. В итоге выходит глупое:

– В субботу… он придет. Я попросил. Тебе ок?

Она оглядывается, телефон гаснет. В улыбке мелькает что-то вроде растерянности. Или мне хочется так думать.

– Конечно, – говорит она. – По-соседски.

Я ищу в её голосе – хоть что-то. И не нахожу. В груди щелкает тишина. Похожая на ту, что между песнями в плейлисте: ничего не закончилось, но играть нечему.

Я ставлю пакет на стол. Ухожу в коридор, как человек, который вышел покурить, хотя не курит. Отдыхаю отпечатком лба о холодную дверь. За стеной, точно по расписанию, коротко смеются.

И в эту секунду телефон в моей куртке вибрирует: сообщение от неизвестного номера, только что сохраненного. «Андрей, добрый вечер. Спасибо за приглашение. Подтверждаю. Кстати, у вас чудесный свет по вечерам – редкая удача для этих домов. До субботы».

Я смотрю на эти слова и неожиданно думаю: «Свет». Странное слово, когда дома так темно.

За дверью звенит звонок. Ранний. Чужой. Я, почему-то не раздеваясь, инстинктивно тянусь к ручке, и в мозгу, как лампочка, мигает только одна мысль: «А вдруг это он пришел не в субботу?»

Глава 8: Неожиданное предложение, Ольга

Лестничная клетка пахнет железом и чем-то сладковато-пластиковым – пузырчатая пленка, скотч, остаточная память о переезде, который как будто еще не до конца случился. Я иду вниз за мусорным мешком – нотка повседневного героизма, которой у меня хватает каждое утро: выносить, выравнивать, выдохнуть. На площадке – тишина, которая любит слышать чужие шаги.

Дверь Сергея открывается без скрипа, как новая книга. Он появляется ровно в тот момент, когда я прохожу мимо, – не слишком близко, не слишком внезапно. В руках у него пустая банка из-под кофе. Ему идет пустота в руках: она подчеркивает выбор.

– Доброе утро, Ольга, – он говорит спокойно, как всегда. – У вас минута?

«Нет». Это первое слово, которое поднимается у меня с диафрагмы. Но вежливость – мой автопилот: я останавливаюсь и киваю. Я не обязана, и все же останавливаюсь. В этом вся я: я делаю правильно, даже когда это меня раздражает.

– У меня всегда есть минуты для мусора, – отвечаю я. – Остальные – по записи.

Он улыбается коротко. Банка постукивает по его ладони – звук, который напоминает стеклянную крышку на кастрюле: ничего страшного, но ты уже насторожился.

– Тогда быстро, – он держит паузу ровно столько, чтобы я успела устать от неё. – Я уезжаю на неделю-две, а потом опять. График такой. Квартира… – его взгляд скользит куда-то через стену, – требует… ну, вы понимаете. И готовить кому-то надо. Я подумал, что это может быть удобно вам. Пара раз в неделю: приходить, приготовить простое, навести порядок. Все официально. Оплата достойная. Ключ – только если захотите. И никаких… – он на секунду подбирает слово, – никаких двусмысленностей. Только работа.

Слово «работа» падает между нами, как тяжелая книга. На обложке чистыми буквами написано мое имя. Меня слегка шатает – не от неожиданности, от унижения, которое успело сработать быстрее мысли. Он – сосед, чужой мужчина, который видел мой свет в окне. И он предлагает мне вымыть его полы. Моя мама, если бы услышала это, умерла бы второй раз.

Я могу сказать тысячу правильных фраз. Могу рассказать про агентства, про расписания, про то, что у меня есть семья и дом, – классифицировать, сложить в коробки. Но под это все вдруг просыпается старое, как кость, слово: «границы». Он перешагнул. Не громко, не грубо – так, как переходят через полоску на полу, уверенные, что она только для красоты.

– Нет, – говорю я. Удивительно, как хорошо это слово ложится на язык, когда ты произносишь его время от времени. – Нет, Сергей.

Он слегка наклоняет голову – не как «не слышу», как «интересно».

– Это не про деньги, – добавляю, чтобы он даже не успел изобрести следующий аргумент. – И не про «удобно». Это – про нас. Мы – соседи. И мы останемся соседями. Я не буду убирать у вас. Я не буду готовить вам. Никогда. Даже если вы обставите это контрактом с печатью.

Он на секунду прикрывает глаза – как человек, который считал на калькуляторе и получил неожиданный остаток. А потом – без тени раздражения – достает из внутреннего кармана аккуратно сложенный лист. Логотип, шапка, сухие формулировки. Он действительно подготовился. Конечно.

– Я подумал, – говорит ровно, – что так вам будет спокойнее. Никакой туманности. Честная услуга за честные деньги. График, обязанности, подписи. Ваш муж… – он оставляет паузу – длиннее, чем нужно, – …оценит прозрачность.

Внутри меня что-то рвется тихо, как тонкая полиэтиленовая лента. Он сказал «ваш муж» и «оценит». Он сделал мой дом частью своей бухгалтерии. Я вижу одновременно две картинки: как я мою у него раковину – чужую, стальную, глубокую, – и как мама, сорокалетняя, вытирает чужой стол на «подработке», потому что папа ушел. Я дала себе клятву: «никогда».

– Мой муж ничего не будет «оценивать» в этой теме, – голос мой стальной, и мне это нравится, как нравится держать в руках тяжелый нож, – потому что темы не существует. И не будет. Вы не будете обсуждать меня с моим мужем. Вы не будете обсуждать моего мужа со мной. Вы не будете обсуждать меня. Точку.

Я иду к мусоропроводу. Он делает половину шага, чтобы встать на пути, но вовремя решает, что это будет слишком видимым – отступает. Хороший охотник знает, когда не бросаться.

– Ольга, – произносит мягко, – я не хотел вас обидеть. Я видел, как вы держите дом. Это… – он подбирает, – опыт и талант. Я думал, вам будет приятно, если это станет ценностью, которую можно… – пальцы чуть двигаются, как будто считают, – монетизировать. Я ошибся в формулировке. Прошу прощения.

Слово «монетизировать» в нашем подъезде звучит как ругательство. Я выпрямляюсь еще на сантиметр. Плечи – назад. Подбородок – вверх. Орхидеи у меня бы сейчас открыли все лепестки, если бы умели злиться.

– Вы снова ошибаетесь, – говорю. – Мне приятно, когда меня видят. Не оценивают. И уж точно не пересчитывают на часы.

Он молчит. И мне на долю секунды кажется, что его взгляд становится… теплее? Или это мой гнев разогрел воздух. Он опускает контракт, аккуратно складывает обратно, как складывают салфетку, которой не воспользовались. И – не уходит.

– Тогда хотя бы подумайте, – спокойно. – На случай… обстоятельств. Я уезжаю послезавтра. Если что – напишите.

– Я не думаю, – отрезаю. – И не пишу.

Я бросаю мешок в мусоропровод – звук падающей пресной жизни. Возвращаюсь к двери. Ключ проворачивается, как пункт в списке: «отказать, закрыть, забыть». И в этот момент он – тихо, почти как комплимент, – бросает в спину:

– Вы – все равно самая красивая и самая холодная женщина в этом подъезде. Жаль, если ваш талант останется без приложения.

Я замираю на полшага. Воздух пахнет железом и перетянутым эго. У меня вспыхивает одновременно две реакции – здравый смысл и кровь. Кровь выигрывает на секунду, я поворачиваюсь – не чтобы смотреть, чтобы сказать. И все слова, которые могли бы быть красивыми, отваливаются. Остается только простое:

– Еще раз произнесете это – и мы будем здороваться через консьержа.

Дверь закрывается четко, как пунктуация. Внутри – мой дом. Моя тишина. Мои орхидеи, которые знают мой темперамент лучше, чем я сама. Я ставлю ладони на стол – прохладная гладь возвращает мне кожу. Чайник – включить. Он шумит, как дождь, от которого нельзя спрятаться. Я ставлю кружку, вижу свои руки – никакой дрожи, слава богу. Но внутри меня, глубоко, как забытая пружина в диване, тянет: обида. Она не горит, она тянет – медленно, неприятно, упрямо.

Я не девочка. Я знаю: предложение не само по себе. Предложение – это метод. Он пробует границы. Он считает, что наш дом – его поле. А я – его инфраструктура. Это унижает так спокойно, что хочется крикнуть. Я не кричу. Я мою кружку лимонным средством – словно отмываю что-то невидимое с прозрачного.

Телефон вибрирует – один раз, как осторожное «можно?». Сообщение. Номер незнакомый. Я уже знаю, чей. Вылезает, как липкая этикетка.

«Ольга, прошу прощения, если был слишком прямолинеен. Оставлю договор у консьержа, если передумаете. Линии открыты. Хорошего дня».

Я не отвечаю. Я стираю уведомление. Я стираю еще раз – уже наощупь, по экрану. Я стираю себя, которая на секунду – на одну секунду – почувствовала, что ее ценят. Стыдно. Оттого, что «ценят» у него равно «платят». Глубоко внутри звучит мамин голос: «Не будь, как я». Я повторяю его, как молитву.

Вечером Андрей пишет: «Задержусь». Мир соблюдает распорядок, и это одновременно утешает и выносит мозг. Настасья присылает фотографию – разбрызганный свет и надпись: «Жизнь всегда ищет щели». Я чуть не отвечаю «люди тоже», но стираю. Я сегодня стираю слишком многое.

К ночи, когда дом гудит только холодильником, я слышу – за стеной – как хлопает дверь. Сергея нет. Хорошо. Я ставлю будильник на привычное время, и уже почти гашу свет, когда телефон снова дышит в темноте. Сообщение от Андрея.

«Оля, Серёга звонил. Сказал, что заходил. Интересную вещь предложил. Обсудим? Я, честно, не вижу проблемы. Можно и подзаработать. Ты же всё равно это умеешь. Давай завтра поговорим?»

Я сажусь в постели. В горле сухо, как будто пыль от его пустых коробок неожиданно поднялась и осела у меня в трахее. Я читаю «не вижу проблемы» и понимаю: завтра она будет. И она – не про деньги.

И пока я думаю, какими словами можно объяснить мужчине, что «моя работа» и «моя роль у соседа» – не одно и то же, на экране появляется еще одно уведомление. Уже не от Андрея.

«Сергей (сосед): Отправил договор Андрею, чтобы было честно. Не хотелось бы, чтобы вы что-то скрывали друг от друга. До завтра».

Глава 9: Давление обстоятельств, Ольга

Контракт лежит на нашем столе, как чужая тарелка после чужого праздника. Белая бумага, ровный логотип, сухие формулировки. Я специально не складываю его ровно к краю – пусть будет чуть-чуть криво, как предупреждение.

Андрей приходит в девять без пяти – его «без пяти» всегда означает «я старался». Он целует меня в висок – нейтрально, как паспорт на контроле, кивает в сторону стола:

– Что это?

– Бумаги, – говорю. – Ненужные.

Он берет, пробегает глазами, и уже на четвертой строчке мне становится холодно, как будто у нас в кухне вдруг исчезли батареи. Я вижу, как у него приподнимается бровь – чуть, как у человека, который расслышал знакомую мелодию в чужом плейлисте. И потом – смех. Легкий, добрый, «подумаешь».

– Оля, да ладно! – он ставит бумагу обратно, не попадая ровно в прежнее место. – Вот это вот тебя так взбесило? Да что такого? Легкие деньги, сосед же приличный мужик.

Легкие деньги. Приличный мужик. Эти два камушка падают у меня в грудь и отдают кольцами, как если бросить в прорубь. Я не сразу понимаю, что мне хочется – сжечь бумагу или вымыть стол. Пальцы сами тянутся к салфетке. Смешно: я всегда спасаюсь уборкой, когда речь про грязь.

– Это не «что такого», – говорю ровно. – Это – «всё такое». Это мой дом. Мои границы. Моя… – у меня застревает на слове «достоинство», я глотаю, выбираю нейтральнее, – моя работа – здесь. Я не буду работать у него. И не буду обсуждать это.

Андрей поднимает ладони – «мир». Он умеет быть миротворцем там, где войны для него не существует.

– Я же не заставляю, – мягко. – Я просто говорю: это удобно. Ты это умеешь, тебе не сложно. Пара раз в неделю – и у нас, глядишь, и на отпуск будет, и Насте на объектив, и машину наконец в сервис. Ты же сама переживаешь: «дорого, дорого». А тут… да что такого? Это ж не в ночную смену в склад. Пошел, приготовил, прибрал – и домой. А? И деньги чистые. Сосед нормальный. Не пьет, не орет. Повезло, считай.

Слово «повезло» на моей кухне звучит как насмешка. Я смотрю на нашу сахарницу… нет, сахарницы больше нет. Стекло в мусорном мешке по-прежнему иногда звенит в голове. Я хочу, чтобы сейчас зазвенело что-то еще – миска, чашка, ложка – лишь бы покрыть этот его совершенно спокойный тон, в котором я вдруг слышу чужой голос. «Монетизировать». «Талант». «Муж оценит прозрачность».

– Мне не «повезло», – говорю я очень тихо. – Мне предложили… меня. Отмерить меня на часы. В чужой квартире. И ты смеешься.

Он на секунду растерянно смотрит, будто впервые видит меня как текст без картинок.

– Оль, ты чего? – в голосе искренность – его беда, – я ведь ничего плохого не имею в виду. Это абсолютно нормально. Люди так делают. И между прочим… – он сдвигает контракт к себе, – всё же по-честному. Официально. С подписью. Я наоборот рад, что не какая-нибудь серость. Прямо договор… Слушай, – оживляется, – давай я гляну, чтобы не наврали. Я в этих пунктах понимаю. «График по согласованию», «доступ к жилью…» – он краем глаза на меня, – ну ключ – по желанию. Зарплата… неплохо, Оля. Правда неплохо.

Мне хочется рассмеяться – как он, но громко, зло. Не получается. Внутри только гул, как у крошечных пчелок в стеклянной банке. Он действительно видит «пункты». Он не видит меня. Или видит – только как функцию. Как «удобно», «легко», «всё умеешь». Его «я доверяю тебе» – это после. Сейчас у него «я не вижу проблемы».

– Проблема, – произношу медленно, – в том, что ты видишь «неплохо», а я – «невозможно».

– Потому что? – он пытается быть разумным. Разумность – его швейцарский нож, которым он пытается открыть любую банку. Даже ту, в которой бомба.

Я смотрю на орхидею. Лепестки ее вроде те же, белые, велюровые, только в этот момент мне кажется, что они осунулись. Как лицо человека, которого не спросили разрешения, когда передали из рук в руки.

– Потому что я не вещь, – наконец говорю. – И потому что у нас дома есть мы. И нет места для чужих ключей, чужих графиков и чужих денег на моем столе. Хочешь экономить? Давай, я сокращу электричество, буду печь реже, звать маму с вареньем. Только не толкай меня туда, где меня ждут, как подсобный инвентарь.

Он молчит. Еще секунду, еще две. Смотрит на мои руки – может, дрожу? Нет. Мои руки давно научились не дрожать. Я слышу, как за стеной – странно вовремя – останавливается чей-то смех. Как будто кто-то поставил музыку на паузу.

– Оля, – говорит в конце концов Андрей, – я никого никуда не толкаю. Но… ты сама жаловалась – как же так, в сорок, и никакого своего «дела». Вот… – он кивает на бумагу, – это свое, как ни крути. Ты управляешь. Ты решаешь. А я… я не против. Я доверяю тебе. Чего ты боишься?

«Чего ты боишься?» Фраза, которой люди снимают с себя ответственность. Как будто страх – это каприз. Как будто «не хочу» обязано иметь справку.

– Я не боюсь, – отвечаю. – Я – не хочу.

Он вздыхает: «уперлась». Его пальцы щелкают по краю стола, как по лбу: «думай же». Он такой хороший человек. И так хорошо сейчас стоит на стороне хищника, сам того не понимая. Мой последний союзник улыбнулся хищнику и сказал: «Да бери, не проблема. Вернёт».

– Ладно, – он встает, идет к холодильнику, открывает, закрывает – жест замещающий, – не будем сейчас. Тяжелый день. Давай завтра спокойно… У нас же ипотека, ты знаешь. Ставка подпрыгнула – мне сегодня писали. И Насте… ну у неё этот курс по фотографии. Она так ждёт. И мама звонила – таблетки опять подорожали. Понимаешь, да? Когда жизнь сама дает варианты – грех не брать. И это временно. Ты же умеешь на своих условиях. Мы поставим границы. Мы умные люди.

Мы поставим границы. Я слышу в его «мы» его одного. Потому что мои границы он уже переступил смехом. Я не верю в «мы» там, где меня не спросили, во что мне верить.

– Ты уже с ним говорил? – спрашиваю. Голос у меня вдруг спокойный, как гладь. Опасная гладь: после неё идут водовороты.

Андрей отворачивается, будто стол интереснее. Пожимает плечом.

– Он мне писал. Я… не стал прятаться. Ответил, что обсудим. Предварительно – что не вижу проблем. В субботу зайдёт. Нормально же?

В субботу. У нас уже будто календарик на стене, где красной галочкой отмечено: «сдать жену в аренду». Я почти вижу этот квадратик. И чернеет вокруг.

– Ты мог бы хотя бы спросить меня, – спокойно повторяю. – До. А не после.

– Оль, да ну, – вздыхает, и – снова смех, короткий, извиняющийся, как наклейка «сорри» на машинке, которую уронили, – ты сама раздуваешь. Никто тебя никуда не отдаёт. Я же рядом. Я всё вижу. Я ж тебя знаю. Ты у меня – скала.

Скала. Неприступная. Удобно иметь дома скалу. На нее можно опереться, о нее можно бы и разбиться – но кто думает о втором, когда ему просто нужна опора.

– Скала – это камень, Андрей, – говорю. – А я – человек.

Мы молчим. Электрический чайник вздыхает и глохнет. На плите остывает суп – я его уже не разогрею. Андрею вдруг неловко – это редкое и честное в нем чувство, он чесает виски, как делает, когда пора снять очки, которых нет. Он делает шаг ко мне, ставит ладонь на моё плечо – правильно, тепло. И я вдруг понимаю, что больше всего на свете хочу, чтобы он сказал: «Извини. Я был неправ. Я закрою эту тему. Я иду и скажу ему – нет». Тогда это был бы наш союз. Наш фронт. Наши границы.

– Давай просто попробуем, – говорит он вместо этого. – Один раз. Посмотришь – и сама решишь. Если не ок – откажешься. Ну правда, чего там… Ладно? Ради нас.

Ради нас. Какая прекрасная формула, чтобы заставить женщину сделать то, чего она не хочет. Мама так всю жизнь делала «ради нас» и «ради меня». А потом плакала в зеркало с трех четвертей.

– Нет, – произношу третий раз. Я люблю, как звучит моё «нет», когда оно на месте. – Я не буду. Ни разу. И не приходите сюда с ним обсуждать мою жизнь. Это – мои двери. Они закрываются изнутри.

Андрей опускает руку. Кивает. «Как скажешь». Я вижу, как он, не глядя, задвигает контракт под хлебницу – туда мы обычно прячем то, что «потом». Я подхожу, вытаскиваю бумагу, кладу на самый край стола – чтобы она мешала. Чтобы её было видно. Чтобы каждый раз, проходя мимо, я помнила вкус собственного «нет».

Мы расходится по комнатам, как два приличных пассажира в одном купе: «Спокойной ночи». Я выключаю свет в кухне, и темнота припадает ко мне плечом – тяжелая, но своя. Я думаю, что завтра утром пойду к маме. Просто посидеть. Она умеет ненавидеть правильно. Может быть, я возьму у неё этот навык, как брала старые рецепты.

Телефон вибрирует, когда я уже у окна – шторы опущены, назло всему. Я смотрю автоматически – ничего хорошего в ночных сообщениях от жизни.

Номер Сергея. «Ольга, не хотел ставить вас в неудобное положение. Чтобы не было недомолвок: завтра заеду к Андрею на пятнадцать минут – вернуть инструмент. Если что – договор оставлю у вас на столе, чтобы обсудить на выходных. Не беспокойтесь. Всё – только на ваших условиях».

Он не знает, как ровно он положил пальцем мне на горло фразу «на ваших условиях». Я не отвечаю. Я гашу экран, как тушат догорающую свечу пальцами.