Фатальная промашка паука

К обеду наше окно начинает вибрировать особенно; где-то в соседней комнате срывают пленку, и звук похож на долгий вздох. Я варю суп и ловлю себя на том, что слушаю, как слушают музыку в соседней машине на светофоре: ничего особенного, а хочется разобрать слова. Слова, правда, затеряются: только «сюда», «потом», «не туда», «держи». И еще один смех – низкий, не громкий, как у человека, который привык смеяться на выдохе, экономно.

Мне хочется порядка, и я делаю то, что умею лучше всего: заменяю беспорядок – списком. У меня появляется «Список из восьми вещей, которые надо сделать, чтобы пережить чужой переезд». Он смешной, но утешительный:

– 1) Протереть плинтус в прихожей.

– 2) Сменить воду у орхидей.

– 3) Переложить зимние шарфы наверх.

– 4) Проверить фильтр в чайнике.

– 5) Почистить духовку (давно).

– 6) Разобрать наверху в буфете (еще давнее).

– 7) Позвонить маме (не обязательно сразу).

– 8) Дышать.

«Дышать» – пункт, который легко пропустить. Я выполняю другие. Я ввинчиваю себя в порядок, как лампочку в патрон. Когда-то это спасало.

Андрей пишет: «Не жди на ужин, задержусь». Нормально. Он всегда так пишет, когда шумно. «Спасибо», – отвечаю ему. Мы вежливы в переписке, как два соседа, которые делят лестницу.

Соседи снизу ругаются с их попугаем – он имитирует звонки, и в этот день у меня ломаются рефлексы: каждый «дзынь» – не наш, все чужое. Я ловлю себя на желании написать в чат дома: «Дорогие соседи, пожалуйста, соблюдайте тишину в ночное время». Но дневное время – законно, и я трезва. Не буду превращаться в ту женщину, у которой на холодильнике все предупреждения на магнитиках.

К вечеру грохот становится реже. Новая квартира устает. Я слышу не удары, а шорох. Шуршание одежды в шкафу, открывание-закрывание полок. «Они там уже раскладывают жизнь», – думаю. Это звучит красиво и пугающе. Я ставлю чайник еще раз, хотя кофе, возможно, был бы уместнее – он честнее в своей горечи.

Я впервые за день сажусь. Это как поставить сумку на пол после длинной дороги. Я смотрю на свои руки – аккуратный маникюр, светлый лак. Я в этих руках – вся: умение держать, складывать, поддерживать. В другой стене – чья-то рука, которая, кажется, умеет только брать. Я тут же ругаю себя за эту мысль. Я ничего о нем не знаю. «Серёг», «записи», «аккуратней». Это ничто. Это брызги.

На минуту наступает тишина – настоящая, та самая, к которой я привыкла, как к халату в ванной, который всегда висят на одном крючке. Я даже слышу, как мягко выдыхает холодильник. В эту тишину падает звук – мягкий, как кусочек ткани. Наверное, они постелили ковёр.

Звонит мама. Я говорю ей, что у нас нормально, что у нас «активный день». Мама радуется: «Жизнь продолжается». Я слушаю ее и поправляю окно – кажется, немного сквозит. Правильно – закрыть. Правильно – не простудиться.

Когда темнеет, коридор пахнет уже не клеем, а едой. Пахнет чем-то мужским, острым – может быть, это просто обжаренный лук, а может – тот самый парфюм, который всегда есть у мужчин, уверенных в себе: что-то с деревом. Я, у которой древесный – только в орхидеях. Я улыбаюсь своей глупости и откладываю эту мысль в ту часть мозга, где лежат мои «потом».

Настаська присылает мне фотографию: пылинки в луче солнца, расплывчатые, как первый снег на телефоне. Под подписью: «Дома меняются, и мы с ними». Я ставлю ей сердечко, потому что я современная мать. А потом долго смотрю на снимок, потому что я несчастная женщина, которая научилась любить косвенно.

Я решаю испечь шарлотку – не для гостей, у нас их не бывает, а для самого факта, что дом пахнет яблоками. Запекающиеся яблоки пахнут так, будто мир может быть простым, теплым и справедливым. Я взбиваю сахар с яйцами. Сахарница стоит рядом, стеклянная, гладкая. Я вытаскиваю лопатку и думаю, что, может быть, у нас еще будет тот вечер, когда мы сядем втроем – без экранов, без графиков – и поговорим. Я думала это уже тысячу вечеров. И еще тысячу буду.

Соседняя дверь щелкает в последний раз за день – как книга, которую закрыли на ночном столике. В нашем коридоре становится тихо, как в библиотеке. Я слушаю – тишина говорит: «пока».

Звонок в дверь режет тишину острым ножом.

Я вздрагиваю. Шпаргалка в голове отзывается списком: дневное время закончилось, Андрей предупреждал, Настаська еще в автобусе, мама звонила час назад. Кто?

Я делаю шаг, потом второй. У меня привычка – сначала поправить волосы, потом улыбнуться, уже на подходе. Сахарница на краю стола будто тоже напряглась: стекло любит тишину, и звонки ему не нравятся. Еще один звонок – короче, уверенней.

– Да-да, – произносит мой голос, и он звучит мягче, чем я себя чувствую.

Я протягиваю руку к ручке, а в этот момент в ладонь мне как будто скользит тяжелый воздух, и сахарница с тихим удивлением сползает по столешнице и падает. Глухое «бдзынь», и стекло рассыпается на сотню аккуратных осколков, на сахарный снег, который больше никогда не будет сладким.

Звонок повторяется – третий раз. Уверенный.

Я смотрю на белые крошки на полу, как на предсказание, и кладу руку на холодную ручку двери. Я открываю. Или не открываю – еще одно движение, и мой правильный дом пропустит кого-то чужого внутрь.

Глава 3: Первое знакомство, Ольга

Звонок в дверь третий раз разрезает воздух – уверенно, как будто знает, что я дома и что мне нечем возразить. Сахар на полу блестит, как первый снег на асфальте, когда ты еще веришь, что он останется. Я машинально прижимаю к ладони край стола, будто он может меня удержать, и открываю.

Он стоит ровно так, как стоят люди, привыкшие к чужим порогам: не нависая и не суетясь, чуть в стороне, будто оставляя мне место, чтобы отступить. На нем темная куртка без логотипов – дорогая скромность, – джинсы, которые всегда сидят хорошо только на людях с правильными коленями, и в руке – рулон синей малярной ленты. Лицо – не «красивый» из журналов, а породистый, собранный овал. Рот тонкий, внимательный. Взгляд – опасная смесь дьявольского любопытства и практического понимания. Глаза смотрят не на дверь, не на меня… нет, как раз на меня. Чуть ниже подбородка – туда, где у меня всегда правильный ворот платья. И – выше. В самую середину.

– Извините за беспокойство, – говорит он, голос у него низкий, выдохом, – я ваш новый сосед. Сергей. Я не вовремя?

Я вижу, как на серебристой ручке его квартира отразит мое «нет» и мое «да» одинаково вежливо. Вместо ответа я киваю, как кивала вчера лифту, и отступаю на полшага.

– У нас в доме, – произношу правильную фразу, – всегда вовремя. Добро пожаловать.

Он кивает, усмехаясь краем губ, как делают люди, умеющие принимать приветствия без смущения. От мужчины пахнет свежим деревом и чем-то морским – не дешевый «океан», а воздух после дождя на мосту. Под взглядом его становится теплее, как у лампы, которую забыли выключить.

– Простите, – повторяет он и показывает на мою кухню – нет, не на кухню, на пол у порога: сахар переливается острыми гранями. – Плохая примета? Или к счастью?

– К… – я на секунду задумываюсь, и у меня в голове появляются два списка: «к счастью» и «к беде». – К уборке.

Это звучит почти остроумно, и на мгновение я слышу собственный голос, который не говорит, а живет. Сергей улыбается – коротко, без зубов.

– Я… хотел попросить соли, – говорит он, и слово «соль» у него выходит вкусным, – и спросить про интернет. Провайдер. Я тут с утра с коробками, а без связи – как без рук.

Я уже разворачиваюсь к кухне, где у меня есть правильная банка с солью (не сахарница; сахарница – теперь снег), когда из комнаты появляется Андрей: шаги тяжелые, футболка домашняя, лицо выходное. Его голос – добрый и равнодушный одновременно:

– О! Сосед! Ну, наконец-то. Вы – тот самый, кто нас сегодня с утра в чувство приводит. Андрей, – он протягивает руку, и Сергей пожимает ее с той небрежной уверенностью, в которой всегда есть утверждение себя. – Заезжайте… то есть… заходите! Оля, соль!

– Ольга, – повторяет Сергей, и мое имя в его рту звучит как диагноз и как приглашение. Он смотрит на меня так, как давно никто не смотрел: не оценивая, а точно узнавая. Как будто он уже знает, что я из тех, кто доводит до блеска подоконники, и кто не допускает неаккуратных слов за столом – и кто поэтому иногда не допускает дыхания.

Я не краснею – я давно разучилась – но кожа на шее становится на тон теплее, и это чувствуется, как если бы я поднялась на одну ступеньку вверх, а не на две.

– Соль, – повторяю я и исчезаю на секунду. Банка с белыми кристаллами стоит на второй полке – на первой у меня крупы, на третьей – перемирие с собой. Я беру банку, думаю о том, что соль вообще-то и на раны, и на хлеб, и возвращаюсь.

Мужчины тем временем уже обсуждают провайдера. Андрей оживляется – он любит схемы, где всё понятно: «Тебе лучше оптоволокно, стены старые, но тянут. Роутер я помогу поставить. Что у тебя – два ноутбука, ТВ?» «Записи», – отвечает Сергей, и в этом слове есть та же медленная серьезность, что и в его взгляде. – «И пару камер».

– Камеры? – искренне удивляется Андрей, потому что у него «камеры» – это только на телефоне. – Фотографируете?

– Иногда, – спокойно, мягко отвечает Сергей. – По работе. И по себе.

Я протягиваю банку. Он бережно берёт, ладонь у него сухая, теплая; наши пальцы не касаются – но меня будто слегка стукнули статикой. Внутри что-то мелко и ровно рассыпается – не сахар, нет, там давно пусто – а моя правильность.

– Спасибо, Ольга, – говорит он, выговаривая каждую букву, как если бы она имела вес.

– Не за что, – беру голос обратно. – Нам с вами через стену жить. Солить будем аккуратно.

– Я осторожен, – отвечает он так, будто предупреждает и обещает сразу.

– Пойдём, – Андрей хлопает его по плечу знакомо, как старого друга, таким способом мужчины предлагают свой нейтральный мир. – Я тебе сейчас провайдера наберу, скажу от себя. И роутер посмотрим. Оля, я на десять минут к соседу.

Я киваю. Всё в порядке. У меня не дрожат руки. У меня вообще никогда ничего не дрожит, кроме, иногда, подбородка по ночам – от злости на себя.

Они уходят, дверь мягко закрывается. В коридоре снова пахнет пустым днем. Я стою посреди своего чистого дома, где на полу – сладкий снег, и слышу за стеной мужские голоса: Андреев спокойный инструкторский, Сергей – приглушенный, ровный. Где-то там подтекает вода, наверняка делают чай – мужчины так делают: как только находят чайник, чувствуют себя дома. Я подметаю сахар на совок – острые кусочки поют тоненько, когда касаются пластика, – вытираю пол, как если бы стирала память. Ставлю ведро в сторону. Дышу.

Звонок. Еще раз. Быстрый. Нетерпеливый.

Я знаю, кто. Наверное, соль уже в борще, интернет на подходе, а вот нож… Скотч, ленты – они все портят ножи. Я почему-то заранее уверена, что он попросит именно нож. Это знание не логичное, это как предчувствие дождя по походке прохожего – просто он чуть поспешил, и у него есть где промокнуть.

– Да? – открываю.

Сергей стоит почти так же, только ближе. В руке – пустая солонка. Он улыбается – едва. Смотрит – нет, опять на меня.

– Простите, – снова этот вежливый глагол, который со второго раза уже звучит интимно, – у вас не найдётся ножа? Лезвие. Любого. Скотч не берёт. Я верну.

Слово «нож» висит в дверном проеме, как холодный металлический запах. У меня дома ножи – на втором ящике: справа – большие, слева – малые. Самую «причинную» вещь в доме я храню аккуратно, как тайну. Я отступаю, пропуская его взгляд в коридор – пусть посмотрит на мой мир на расстоянии. Он не переступает порог – и это делает его присутствие еще отчётливее.

Я открываю ящик. Металл звякает негромко, и мне кажется, что у звука есть свой возраст – этот звон взрослый. Я перебираю: большой кухонный – нет, зачем ему такой? Универсальный – острый, как последнее слово в споре. И маленький, фруктовый – тонкое лезвие, как спичка. Я беру его. Он кажется невинным – нарисовать сердечко на яблоке, снять нежную кожицу с персика, разделить то, что и так почти не держится.

В этот момент в моей голове, как ненужная, но настойчивая мысль, всплывает: «Не давать». Глупость. Сосед. Коробки. Лента. Я протягиваю нож, держа за рукоятку, так, чтобы наши пальцы точно не коснулись. И всё равно – легко, почти невесомо – по коже проходит ток.

– Обещаю вернуть как новый, – говорит он тихо, улыбаясь так, как улыбаются мужчины, которые слишком часто что-то обещают и всегда сдерживают только свою часть обещаний.

– Это сложно, – отвечаю. – Ножи имеют память.

Он взвешивает его в руке – уверенно, как будто всегда знал, какой вес должен быть у вещи, которая меняет судьбы коробок. На его запястье вздувается жилистая ниточка, и эта малость почему-то бьёт в сердце сильнее, чем любой комплимент.

– Тогда верну лучше, чем был, – легко бросает он. – Андрей у меня на минуту задержится. Мы подключаем цивилизацию. Если будет шумно – стучите.

«Если будет шумно – стучите». Как будто это простое бытовое предложение. Как будто у нас впереди – только шум и стук.

– Хорошо, – говорю. Правильно.

Он уже отворачивается, и тут, не глядя, добавляет:

– И, Ольга… У вас очень красивые орхидеи. Я успел заметить. Вы умеете заставлять капризные вещи цвести?

Он не дает времени на ответ. Улыбка – мускул, да, сильный. Один шаг назад. Два. Коридор закрывает его, как закрывают книгу, на которой забыли закладку. Дверь – щелчком, мягко.

Я стою, держа на вытянутых пальцах воздух там, где секунду назад был нож, и смотрю на стену. За ней – глухой звук: снимают пленку, открывают, открывают, открывают. Андрей смеется – я слышу его легкий, обезболенный смех, тот самый, который всегда мирится с чужими мужчинами и чужими провайдерами. Сергей что-то отвечает, ниже, мягче. Я вдруг думаю о том, что мой дом теперь – не только мой.

Я иду к окну и смотрю на свои орхидеи. Один бутон распустился окончательно – идеальный белый парус. Он красив до бессмысленности. Я ловлю себя на том, что провожу пальцем по его бархатному краю, как по чужой щеке. «Капризные вещи», – он сказал. Я умею. Иногда.

Телефон на столе вибрирует. Сообщение от Андрея: «У соседа норм. Вернусь через полчаса. Соль отдал». И смайлик. Он редко ставит смайлики. Я глажу экран большим пальцем, как если бы это была его ладонь. Она – стеклянная. Она ничего не чувствует.

В этот момент – звук. Дверь снова. Быстрые, четкие три удара – не звонок, стук, мужской. Я вздрагиваю – не от стука, от мыслей, которые бежали медленно и не хотели, чтобы их догнали.

Открываю. На пороге – Сергей. На этот раз ближе, чем нужно. В его руке – мой маленький фруктовый нож. Лезвие чистое – он успел его вытереть. Он держит его острием к себе – правильный жест. И – не протягивает.

– Вы были правы, – говорит он негромко. – У них память.

– Что-то произошло? – спрашиваю.

Он качает головой – нет. И вдруг, будто между делом, совершенно просто:

– Можете не закрывать на ночь шторы. Отсюда – красивый свет. Особенно, когда вы у окна.

Мой голос застревает где-то между «как вы смеете» и «что вы видите». Я выбираю нейтральное – как всегда, как всю жизнь:

– У нас, – говорю, – спокойный дом.

Он кивает. И все же не отдаёт нож. Еще секунда – лишняя, тяжелая, на которую растягивается день, как жвачка.

– Ах да, – наконец он поворачивает рукоятку ко мне. – Чуть не забыл. Андрей сказал, что если что – обращаться к вам. Вы всё знаете.

– Я просто все помню, – отвечаю на автомате, и мне неожиданно хочется смеяться. Он это слышит. И усмехается.

Я беру нож. Он теплый. Как будто успел чего-то коснуться, чего касаться не должен. Я закрываю дверь. Прислоняюсь к ней лопатками. Слышу за стеной: «Пароль какой поставим?» – голос Андрея. И спокойный ответ Сергея, очень отчетливый, как карточный пас:

– «Орхидея38».

Я выпрямляюсь, как будто меня отшлепали. Сердце делает лишний шаг. Это, наверное, совпадение. Лепестки орхидеи на окне шевельнутся, если верить сказкам, сами – от того, что кто-то произнес их имя.

В этот момент в мой телефон падает уведомление о доступных сетях. Новый сигнал появляется в списке – уверенный, сильный, с замочком. Имя – «Орхидея_по_соседству».

И прежде чем я успеваю решить, улыбнуться мне или испугаться, кто-то снова стучит – быстро, настойчиво: три удара. Я оборачиваюсь к двери. Рука ложится на холодную ручку. За стеной тихо называют мое имя. Не вслух – почти шепотом, как секрет, который собираются разделить только на двоих.

Глава 4: Зеркало, Ольга

Ванная – моя маленькая сцена с одним зрителем, который никогда не аплодирует. Я включаю свет над зеркалом, те самые лампы по краю, от которых кожа сразу становится честнее. Зеркало огромное, правильно вымытое – в этом доме все правильно вымыто – и все равно есть крошечное пятнышко в левом нижнем углу, которое никак не поддается. Я всегда оставляю его в покое. Пусть будет несовершенство, на котором можно задержать взгляд, если правда вдруг станет слишком прямой.

Кто ты?

Вопрос появляется между бровями, там, где у меня почти не заметная вертикальная морщинка – ее можно прикрыть тональным, но от нее начинается вся география: горизонтальные линии лба, как дороги, по которым я так усердно езжу «дом—дела—дом», короткие солнечные лучи морщинок у глаз – приветливые, но усталые. И глаза. Умеют ли глаза молчать? Мои молчат. В них все чисто, ровно, как застеленная постель, только в самом-самом дне – тьма отложенного вопроса.

Я подаю лицо ближе, выгибаю шею – до боли в затылке, – чтобы увидеть то, что обычно не смотрю. Кожа у ключиц – тонкая, как шкурка у персика, те самые «ключи» моей юности, к которым когда-то тянулись руки. Губы… И вот здесь у меня выстреливает память: сегодня чужой голос произнес мое имя слишком уверенно, а чужие глаза задержались на моем вороте. Глупость. Чёртова глупость, как синяя малярная лента в его руке – липкая, ни к чему.

– Нравиться, – произношу шепотом, пробуя слово на вкус. Солоноватое. Как пот на виске после быстрого подъема по лестнице. Как слеза, которой стыдишься, когда ее не на кого списать.

Я давно не хотела нравиться. Я хотела – соответствовать. Быть правильно собранной версией себя: «жена», «мать», «хозяйка», «опора». Бумажныеыль – я ведь каждый день протираю. Нравиться – это другая территория, мягкая и опасная, на ней женские каблуки оставляют следы. На ней скользко, если забыть, где стоишь.

Мама всегда смотрела в зеркало чуть сбоку – повернув голову на три четверти, чтобы не видеть собственную боль в лоб. Она плакала тихо, сжимая губы, и говорила: «Никогда, Оля. Никогда не дай себе стать такой». Я киваю своему отражению, будто это мама, и слышу собственный голос пятнадцатилетней давности: «Никогда не быть жертвой. Никогда не позволить разрушить». А потом какая-то взрослая, уже моя, недовольная ирония добавляет: «И никогда не забывать закупиться на неделю вперед, чтобы никто не остался без завтрака». В списках я сильна. В желаниях – нет.

Я поднимаю волосы, закалываю их кверху, открывая шею. Голая шея мгновенно делает меня более уязвимой, чем любые признания. Меня всегда учили: «Шея – это для своих». У меня «свои» – Андрей и тишина. Андрей любит, когда тепло, удобно, без сюрпризов. Тишина любит всё. Я смотрю на открытую кожу в зеркале и думаю: «Это лишнее». И не могу опустить волосы. Рука зависает, шпилька, как стрелка компаса, не знает, где север.

Свет в ванной злой к мелочам: вот тонкая сеточка капилляров на крыле носа (ничего, перекроется), вот маленькое пятно на скуле – результат моей вчерашней дисциплины «не трогать лицо» (конечно, тронула), вот ресницы, естественные, короткие, настоящие – и от этого такие, будто мне что-то всегда приходится недосматривать. Взгляд… Потушенный. Я впервые позволяю себе не отводить глаза от этой правды. Не «устала», не «не выспалась», а «потушенная». Как свеча, которую задули, потому что ужин закончился, а разговор – нет.

Я открываю нижний ящик – тот самый, где «на потом»: там лежит красная помада, старая, почти реликвия. Она пахнет праздниками и теми временами, когда я не боялась есть губами. Я касаюсь тюбика, и меня слегка бросает в смешной озноб, как в детстве, когда забираешь у мамы серьги: ты вдруг становишься женщиной на полсекунды раньше, чем положено.

– Для кого? – спрашиваю я у зеркала. И понимаю, что это неправильный вопрос. Правильный – «для чего?» Для нас – троих за одним столом? Для орхидеи, которая точно не оценит? Для… чужих глаз с ленивой уверенностью? Этот ответ опасен, как мокрый пол в коридоре.

Я все-таки провожу помадой по губам – один раз, небрежно. И мне не идет. Или это я не даюсь? Цвет слишком прямой для моей приглаженной жизни, слишком громкий для нашего тихого дома. Я стираю его салфеткой, губы остаются розовыми, живыми – и вдруг я вижу, что сама себе понравилась. Без помады. Обычная. Теплая. Живая. Эта мысль на секунду испугала гораздо сильнее, чем красные губы. Я привыкла нравиться как предмет: гладкая, блестящая поверхность. А тут – я как человек.

Мне хочется улыбнуться – не вежливо, а по-настоящему – и я вдруг сталкиваюсь с тем, что не помню, как это делается, если рядом никого. Улыбки у меня социальные: «спасибо», «пожалуйста», «не беспокойтесь». Улыбаться себе – это почти неприлично. Я пробую. В зеркале появляется женщина, которую я помню и не помню одновременно. На ней мое лицо, мое тело, мои ключицы. Но у нее есть блик, как у бокала в солнечном пятне на столе. Этого блика у меня давно не было.

Я вспоминаю его голос – «не закрывайте шторы» – и у меня по животу проходит узкая, ледяная струйка. Как он посмел? И почему это прозвучало не как приказ, а как секрет? В этой грани разницы – моя беда. Моя мать сошла бы с ума от такого соседства. Я – старательно выпрямляю полотенце. Объясняю себе: он – всего лишь мужчина с коробками и камерами, я – женщина с кастрюлями и орхидеями. Мы – два параллельных графика. Пересекаться им незачем. В статистике моей жизни нет места случайным пикам.

Я иду в спальню. Там трюмо, старое, от мамы, с тремя зеркалами, в которых я вижу себя сразу из трех сторон – это всегда было невыносимо честно. Я поворачиваюсь: профиль. Не девичий, но четкий. Плечи – прямые. Осознание тела приходит как свет, который неожиданно включили в соседней комнате. Я стою и чувствую: я – еще женщина. Не «мать», не «жена», не «стабильность». Женщина. С запахом ванили на запястьях, с легким румянцем, который не купишь. Теплая. Я, может быть, и есть та капризная вещь, которую нужно уметь заставить цвести. Только кто? И зачем мне это – цвести – если никто не смотрит?

Я подхожу к окну. Штора – тонкая, как выцветшая тайна. За ней – двор: фонарь, кусты, чья-то забытая самокатная ось, которая всегда напоминает мне сломанную скрипку. Я не закрываю шторы. Не из-за него. Из-за себя. Пусть воздух посмотрит, как я смотрю на него. Это маленькая дерзость, на которую у меня хватает смелости. Крошечная трещина в фаянсовой чашке. Ее пока не видно никому, кроме меня.

На подоконнике орхидея тянет к свету раскрытую стрелу цветков. Я глажу пальцем ее корни – серые, плотные, живые – и улыбаюсь ей той самой улыбкой, которую не умела найти в зеркале. Она честная. Она не про «нравиться», она про «быть». Может, это одно и то же? А я всю жизнь выбирала второе, считая его более приличным.

В коридоре щёлкает замок. Андрей? Я на автомате опускаю волосы, свободной рукой отводя прядь за ухо – этот жест у меня подростковый, остался с тех времен, когда я еще умела краснеть. Я смотрю на себя в трюмо и вдруг вижу: я такая, какой могла бы понравиться – себе. Этого достаточно? Этого должно быть достаточно.

– Оля? – голос Андрея – усталый, но не злой. Не «я поздно», не «не жди». Просто «Оля?». Я выхожу в коридор, и мы встречаемся взглядами без предысторий.

– Я тут, – говорю. Как будто это новость.

Он разувается, ровно ставит ботинки носками к стене – у него тоже всё правильно. Мельком смотрит на меня и на секунду задерживает взгляд – редкость. Может, волосы? Может, ключицы? Может, ничего.

– Нормально день прошёл? – привычная вежливость. Я киваю. Он кивает. Мы киваем друг другу, как два сотрудника, которые знают, что годовые отчеты будут сданы вовремя.

– Слушай, – Андрей вдруг оживляется, – я тут… позвал соседа на субботу. Чисто по-соседски. Новоселье, познакомиться. Я сказал, ты сделаешь свою шарлотку. Он парень нормальный, без закидонов. Да и мы… – он чуть запинается, – да и нам не помешает живое общение.

Слово «позвал» падает в меня, как камешек в стакан воды – и круги идут, и никак не остановятся. Сосед. Новоселье. Моя шарлотка. Моя кухня. Его глаза во мне. Я вдруг вижу нас троих за моим столом, как на неправильно поставленной фотографии: Андрей налево, Сергей направо, я – посредине, между холодным чайником и горячей духовкой.

– В субботу, – повторяю, как если бы это было слово из иностранного языка, на котором я еще не научилась думать.