Бестиарий

Когда пошли в класс парами, Светочку взяла за руку высокая черноволосая девочка с ослепительно белыми зубами, которые она не уставала демонстрировать в улыбке. Девочка села с ней за одну парту и умудрилась проболтать весь первый урок, рассказывая шёпотом, как ездила с родителями в Марокко. Светочке рассказать было нечего: лето она провела на грядках у бабушки, мыла посуду, бегала за хлебом, загоняла корову. И рассказ девочки она слушала недоверчиво, почти не реагируя. На третий день одноклассница от неё отсела, нашла более весёлую и разговорчивую подружку. Светочка осталась сидеть одна. Впрочем, она постоянно представляла, что рядом – Иришка. Сидит себе, елозит локтями по парте, склонилась, свесив каштановую косу, будто именно её кончиком выводит буквы, посматривает на подругу заботливо и внимательно. Светочка даже не трогала соседний стул, когда выходила из-за парты, чтобы не потревожить подругу. А когда одноклассник Федя, идя мимо, свернул стул небрежно накинутым на плечо рюкзаком, бросилась на него.

– Смотри, куда идёшь! Ей же больно!

– Кому больно? Стулу? – изумился одноклассник.

– Подруге моей!

Дети смотрели на тихоню Светочку, голоса которой почти никто не слышал до сего дня, изумлённо. «Чокнутая, я же говорила», – своим фирменным шёпотом, почти не раскрывая рта, произнесла девочка с сияющими зубами. Девчонки засмеялись. Пацанам было всё равно. Всем, кроме Феди, который увязался за Светочкой после уроков и шёл с ней до самого дома. Сначала болтали про всякую школьную ерунду, под конец Федя спросил:

– А как подругу зовут?

– Иришка.

– А где она?

– Пропала, исчезла.

Только выговорив это, Светочка до конца осознала, что подруги у нее больше нет, и отныне она навсегда останется только «я». Забежав в слезах в квартиру, Светочка нашла изрядно покорёженную куколку и била её, пока пластиковая голова не треснула. Потом забросила на шкаф, в неведомое пыльное пространство, пригодное лишь для тихого отчаянья. Именно это чувствовала Светочка весь первый школьный год. Она была рассеяна на уроках и неизбежно стала отставать, хотя была от природы сообразительной и имела отличную память.

Одноклассники рвались в лучшие ученики, подгоняемые амбициозными родителями. Кто-то из них уже занимался какой-то чудной математикой, развивающей логику, кто-то вполне сносно болтал на английском, хотя в начальной школе её не было. Кто-то свободное время терзал флейту, увлекался модной йогой в гамаке, конструировал роботов и писал первые компьютерные программы.

Все были неимоверно заняты. Светочка – тоже, но только домом – бытом, младшими братьями. На платные кружки, секции и школы у родителей не было денег, да им и мысль такая в голову не могла прийти – платить за развлечения. Из бесплатных были только унылое макраме и баскетбол. Первое напоминало Светочке беспросветные будни, в которых она запуталась по рукам и ногам, а в спорт таких малявок, разумеется, не брали.

К маю, когда горе обросло тонким панцирем и уже не так больно царапалось, Светочка обнаружила, что она осталось одиночкой. Класс сдружился. Хотя в нём образовались отдельные кучки по интересам, дети были на одной социальной волне. И относились друг к другу с тем дружелюбием и спокойствием, которые даёт стабильная и благополучная жизнь. Даже пацан, которого называли хулиганом за кое-какие выходки, впрочем, вполне невинными, выглядел ангелом на фоне настоящих бандитов из 1 «Д» класса. Даже самая отъявленная болтушка показывала чудеса прилежания в подготовке домашних заданий.

Все старались, чтобы угодить родителям, которые уже расписали для своих деток блестящее будущее. Старая учительница вглядывалась в детей, пытаясь предугадать, кто из них рванёт гормонально-протестной бомбой в подростковом возрасте, а кому закручиваемая родителями пружина въестся в душу так, что станет её частью навсегда. Или до первого превосходного психотерапевта уже во взрослом возрасте. Она всё равно любила свой последний класс, свою журавлиную песнь, как говорила.

И странную Светочку, непонятно как попавшую к ней, любила, но больше жалела. Учительница слишком долго жила, чтобы не знать, какая судьба её ждёт. Родителей трогала очень редко, потому что знала – они не помощники ни ей, ни дочери. Она сразу договорилась с председательницей родительского комитета, энергичной и надменной дамой, что Светочку, как ребёнка из малообеспеченной семьи, не будут лишать общих дорогостоящих радостей в виде экскурсий и подарков, просто все будут на неё понемножку скидываться. Председательница скривилась, но остальные родители отнеслись к этому как к благотворительности, а помогать бедным – модно.

Одноклассники Светочку не обижали. Просто не видели. К концу первого учебного года ей казалось, что они могут двинуть рюкзаком не из-за злобы, а просто не заметив. Когда она иногда пыталась принять участие в общем разговоре, её реплики не слышал никто, даже те, кто стояли рядом.

Она представляла, что однажды станет такой прозрачной, что её не увидит у доски учительница, рассердится за отсутствие и поставит двойку. Захочет Светочка взять тетрадь, а та пройдет сквозь пальцы. И одноклассники, торопясь в столовую, пройдут через неё – через кожу, мясо, кости, будут толкать локтями сердце, врываться плечами в лёгкие, пинать коленные чашечки, а ей будет очень больно. Потому что она, хоть и невидимая, но всё-таки живая.

В первый день летних каникул Светочка пододвинула высокую тумбочку к шкафу, сверху установила табуретку и полезла за куклой. Пространство между рядом коробок, похожих на цеха завода по выпуску пыли, и грязно побеленной стеной, на которую не хватило обоев, было похоже на коридор, ведущий в забвение. Светочка всматривалась в белесую, ничем и никем не тронутую пыль. Куклы не было видно. Тогда Светочка подтянулась, подпрыгнула и упала животом на шкаф, поелозила и продвинулась дальше. Кукла лежала в самом конце, нелепо выгнув руки и ноги.

«Ей же больно было так долго лежать», – ахнула Светочка. Уродливая рана тянулась через всю голову куклы и частично задела рот, скорбно перекосив его. Позже, помыв, расчесав и переодев Иришку, Светочка заклеила рану прозрачным скотчем. «Теперь мы – как одна», – прошептала ей девочка.

Теперь Иришка жила в её кровати, ночью разделяла подушку и выслушивала крохотным пластиковым ухом рассказы живой подружки. Днём – между матрасом и стеной, чтобы не нашли близнецы. Бывали целые недели, когда Светочка разговаривала не на бытовые или учебные темы только с одной куклой.

Тимур

Последняя парта была как окоп, если сидеть молча и не высовываться, то ни пуля учительского взгляда не попадёт, ни граната вызова к доске не накроет. Тимура несколько раз пытались пересаживать за другие парты, поближе, но он как-то незаметно снова пробирался в свой окоп. Оттуда был виден весь класс, и Тимур, наблюдая за всеми, узнал массу важной информации – кто в кого тайно влюблён, кто кому должен денег, у кого есть травка, кому ботинки жмут. Он хранил эти сведения не просто так, это было его оружие на случай нападения. И вести разведку было гораздо интереснее, чем все синусы и приставки вместе взятые. Бесполезные они.

Хотя в последние пару лет на Тимура нападали нечасто – класс привык к нему, знал, что если его не трогать, то и проблем не будет. Скорее всего. Хотя все понимали: от него можно ожидать чего угодно. И когда угодно.

Больше всего Тимуру нравилось наблюдать за Степаном, признанным лидером в классе, и за Юлькой – самой красивой, типаж – калифорнийская красотка: блондинка с длинными волосами и ногами, загорелая, худая, но с грудью и задом что надо. Они были не просто парой, а союзниками, королём и королевой. Договариваясь, торгуясь, уступая друг другу, они держали класс в подчинении. И ненависть, и обожание одноклассники к ним испытывали искренние. Только первое прятали, а вторым кичились. Все, кроме Тимура. Ему было любопытно следить за Степаном, подмечая уверенные жесты, выверенные позы, веские слова, смех, приёмчики, которыми тот манипулировал другими. Тимур учился, как надо вести себя командиру и как не надо. А что касается Юльки, то он бы её с удовольствием трахнул, подчинил бы себе, унизил, заставил член сосать, как в порнухе. А что ещё с такой надменной красоткой делать?

Больше учиться Тимуру было не у кого. Он жил с бабушкой, доброй, заполошной старушкой, которая любила внука, но опасалась, поэтому душой не приближалась, да и физически прикасалась редко. Её житейская мудрость, вобравшая добрую часть недоброй истории СССР, была бесполезна для Тимура, потому что касалось совсем другой жизни, устаревшей до изумления. Её любимые пословицы смешили бессмысленностью. Некоторые слова бабушки он вообще не понимал, но не спрашивал, что они означают. Зачем? Тимур был не намерен их употреблять.

Тимура не любили в школе с первого класса. Младенческие дружбы, когда для возникновения симпатии было достаточно совместного прыжка через лужу, распадались годам к 10. Тогда школьники уже начинали понимать, кто чего стоит, с кем можно связываться, а с кем – нет, с кем хочется дружить, а от кого стоит держаться подальше.

К концу начальной школы с Тимуром общался только его детсадовский дружок, потому что он учился в другой школе. Виделись они редко, общих дел почти не имели, просто по привычке иногда встречались. Дружок тоже был одиночкой, но, в отличие от Тимура, очень этим тяготился и использовал любой повод, чтобы прилипнуть к нему. Дружок оказался единственным гостем на дне рождения Тимура, когда тому исполнилось 11 лет. Тимур никого больше и не пригласил, впрочем, бабушке об этом он не соизволил сообщить, а она наготовила много еды. Она держала в мыслях дикое представление, что придёт весь класс, дружные, умытые, улыбчивые и вежливые детки, которых приятно кормить и гладить по голове. В её юности примерно так и было. И даже купила в кондитерской торт, как настаивал внук, а не испекла привычный пирог. Он всегда был чуть не пропечённый, вяз на зубах, Тимур ел его неохотно. Для бабушки покупной торт был вершиной роскоши, подарком для единственного внука.

Тимур и дружок сидели друг напротив друга за накрытым столом, на который бабушка продолжала приносить новые блюда.

– А когда другие гости придут? – спросила она, взглянув на настенные часы.

– Никогда.

– Почему? – изумилась бабушка. – Ты не приглашал, что ли?

– Нет.

– Вот ирод, прости Господи. А я тут два дня пластаюсь, готовлю, – запричитала бабушка. – Кто торт есть будет? У меня диабет, ты же знаешь. Столько денег потратила!

Тимур взял неоткрытую бутылку лимонада за горлышко и бросил её в самый центр стола, где красовался покупной торт с дебильными мультяшными героями. Брызги крема залепили блюда вокруг, превратив разноцветную праздничную еду в бело-розовое месиво. Дружку на макушку шлёпнулся кусок торта и медленно скатился по чёлке, оставляя белёсый след. Тимур смеялся, пока не остался один. Потом он слизал с бутылки крем и открыл её.

Он всегда был меткий и дерзкий. И чем он становился старше, тем чаще позволял себе быть таким. Впрочем, в школе старался держаться.

Настасья

Одноклассники, конечно, сразу отпадали. Мелкие во всех смыслах. И ростом (все – ниже Настасьи), и разумом. У них шутеры на уме, доты, может, кто-то в машинки тайком играет. И разговаривают, и ведут себя – как дети малые, вот только позавчера перестали за косу дёргать. Может, потому что косы теперь нет, усмехнулась Настасья. К густым чёрным кудрям, которые выглядели так, словно их часами укладывали в небрежную причёску, цеплялась только классная руководительница, мол, с распущенными волосами в школе нельзя. Полулысая тётка, зачёсывающая на облезлую макушку свои иллюзии. Но стоило ей повернуться спиной к классу, становилась видна довольно крупная лысина, съезжающая на затылок, будто кто-то провёл по голове ладонью, намазанной клеем, а потом резко дёрнул.

Любой из одноклассников, если не умрёт от страха, пойдёт с Настасьей, куда она захочет. Хоть разум детский, в штанах у большинства кое-что топорщится. Нет, не вариант. Противно.

Мальчишки из старших классов не очень-то и отличались от её ровесников. Только повыше ростом, с пробивающимися усами и бородами, а разумом – точно такие же. Настасья это знала, потому что за ней бегали парни из старшей школы. Да ну их! Не отвяжешься потом.

Кто ещё есть из мужского пола в ближайшем окружении? Учителя – фу, старые, страшные, да и как потом в школу ходить и на них смотреть? Ни на какие секции и кружки Настасья не была записана. Самые крутые (например, современные танцы) – платные. Попросить у матери деньги было немыслимо, кое-как, в обрез, давала на одежду, обувь, канцелярию. То, что требовало девичье сердце, приходилось добывать другими путями. Чаще всего, дарили. Настасья принимала дары с таким видом, что никто не посмел заикнуться об ответной услуге, какой бы она ни была. Все знали, что Настасья такая. Именно то, что она была такая – непохожая на всех, и привлекало к ней людей. Обоего пола.

Настасья выглядела старше своего возраста, у неё появились округлые женские формы, месячные шли с 12 лет. Росла стремительно. Сначала внезапно удлинялись ноги (это было заметно по школьной юбке, ползущей все выше от колен), походка становилась немного покачивающейся (амплитуда колебания груди увеличивалась), что сносило голову тем парням, которые ещё пытались её удержать на плечах. Потом подтягивалась верхняя часть туловища.

Ей хотелось, чтобы её бесправное детство в родном доме поскорее закончилось. Унизительно было во всем зависеть от матери, которой на дочь было настолько откровенно наплевать, что она даже не пыталась скрыть это. Жива и учится? Для матери было вполне достаточно таких знаний о дочери. А что она ест, во что одевается, чем болеет, какие оценки получает – необязательные подробности.

Потеря девственности была одним из шагов во взрослый мир, думала Настасья. Она сможет жить свободно, сама решать, зарабатывать. Найдутся настоящие друзья. И вечная любовь, конечно.

На улице не будешь бросаться на кого попало, хотя половина встречных мужчин, судя по их взглядам, были бы не против. Оставался Стас, новый материн мужчина. Вполне даже симпатичный, хоть и старый – под 40 уже. Он, когда ночевал у них в квартире, смотрел на Настасью нейтрально-приветливо. Но она, с малолетства отлакированная чужими заинтересованными взглядами, видела кое-что – скрытый интерес к её телу. Ловила фокусировку на своей груди, пару раз он, проходя мимо, чуть потёрся об неё, хотя мог бы не затронуть. Матери Стас очень нравился, и Настасья понимала это, в частности, по звукам, которые доносились из её комнаты. Сама девушка спала в зале на диване, и, если к матери приходили мужчины, была обязана встать раньше них (даже когда училась со второй смены), убрать постель. Ибо неприлично трясти своим исподним, как говорила мать.

Стас в последнее время приходил часто. Мать говорила, что, возможно, они съедутся. Она не спрашивала мнения Настасьи, просто размышляла вслух, расхаживая по квартире и прикидывая, где можно разместить вещи нового сожителя. Дочь не могла сказать, что она – против. Предыдущий сожитель был, когда она была маленькая, на многое не обращала внимания. Но теперь постоянное присутствие взрослого чужого мужчины очень бы её напрягало. И мать тоже, Настасья чувствовала, что та начинает ревновать и видеть в ней соперницу.

Можно решить сразу две проблемы – избавиться от девственности с помощью как минимум не противного и знакомого мужчины, а потом – от него самого. Мать, конечно, взбесится, возможно, ударит. Но не в первый раз. Переносимо.

Уже на следующей неделе представился удобный случай: Стас пришёл, когда мать задержали на работе часика на два. Стас уселся на диване перед телевизором с пивом и смотрел что-то спортивное. Настасья сидела на кухне, не решаясь начать действовать. Времени оставалось всё меньше. А вдруг мать вернётся пораньше?

Настасья села рядом со Стасом на диван, он покосился и чуть отодвинулся.

– А почему вы отодвигаетесь? – спросила она.

Стас помолчал, глядя в телевизор, потом поставил бутылку на пол.

– Могу и пододвинуться, – сказал он, не поворачивая головы.

– Давайте лучше я.

Против ожидания коснуться бедром его ноги было не противно. Стас заёрзал. Холодной от банки рукой он провел по спине Настасье вверх, до самой шеи, нырнув под футболку. Тёплая его ладонь поползла по животу, щекоча, накрыла левую грудь и сжала её. Настасья вздрогнула. Непоправимость происходящего вползала в неё.

– Стас, я пошутила, стойте! – заговорила она быстро. – Отпустите. Пожалуйста!

Он надавил на грудь, другой рукой разворачивая девочку и откидывая на диван.

– Ну уже нет, – зашептал Стас. – Сама пришла, сама подсела. Сама, видно, хочешь. Теперь на попятную? Не бойся, я нежно. Тебе понравится.

Настасья, лёжа на спине, прижала руки к груди, чем воспользовался Стас, стащив с неё расхлябанные домашние джинсы вместе с трусиками. И сразу же навалился сверху. Прикосновение чего-то мокрого и мягкого к тому месту, которое не касался никто, вызвало дрожь омерзения. Настасья не могла пошевелиться и крикнуть, рот её был крепко прижат к его плечу. Копошение внизу сменилось напором и болью. Стас не останавливался долго, а когда отвалил, Настасья скатилась на пол и поползла на четвереньках к двери, стараясь не растягивать ноги широко; за ней тянулся кроваво-белёсый след.

– Да ты что, целка что ли? – растерянно сказал Стас. – Почему не сказала? Сколько тебе? Шестнадцать хоть есть? Или нет?

Настасья скребла дверь, пытаясь её открыть, потом свернулась клубком около и закрыла глаза. Одетый Стас перешагнул через неё, прошипев: «Мелкая блядь, только вякни кому!»

Затереть пятно на диване Настасья не успела. Она толком его не видела из-за слёз. Мать застыла на пороге.

– Кто?

– Стас.

– Ты соблазнила моего Мужчину, тварь? Поганая тварь!

– Он сам, я ему говорила, что не надо…

– Не ври! Не ври! Заткнись лучше!

От ударов материной сумки Настасья не отворачивалась, было уже всё равно, жёсткий край оставил глубокую царапину на предплечье. Кровь потекла по руке и закапала на пол. «Убила бы тебя, да сумку жалко», – прошипела мать. Утром Настасья не смогла встать в школу из-за сильных болей. Матери на глаза она старалась не показываться. Стас больше не появлялся. Настасья достигла целей. А к боли она привычная. В душе болело сильнее, чем тело, и не было лекарств.

Лёвка

Однажды Лёвка разучился ходить. Ему было семь лет, а ходил он неплохо с четырёх. Как-то летом он шёл с мамой по парку, куда его выводили ежедневно – дышать воздухом, двигаться, смотреть на мир. Лёвка не смотрел, а ощущал. Парк складывался для него из мелких ярких кусочков, перемежаемых пустотами. Урна, из которой торчал оранжевый пакет из-под чипсов, похожий на смятый цветок. Лёвка подошёл к ней по луже, вовсе не заметив её; вблизи оказалось, что из урны торчит нарисованный глаз, а вокруг – пылающее пламя. Лай невидимой собаки, восходящей в воздух крутой лесенкой, а потом срывающийся с высоты; тревожно – не разбился бы лай. Впрочем, он мохнатый. Пахло чем-то стеклянным и давно не мытым.

Внезапно Лёвка почувствовал, что ногам мокро, остановился и посмотрел на них, чуть склонив голову. Самих ног он не увидел, только половину ступней в сандалиях, торчащих, казалось, из живота. Его поразила мысль: как можно ходить на таких обрубках? Только двинься и упадёшь. Асфальт был в крупных, нечистых порах, как лицо директора школы, к которому недавно ходили, и прикасаться к нему даже ногами Лёвке не хотелось. Он замер. Мама, идущая рядом, тоже остановилась, мгновенно считав панику с его позы.

– Ты что? Пойдём? – спросила она.

– Нет, мама, не могу. Я забыл, как надо ходить. У меня ноги не целые. Я упаду. Не хочу.

Мама подняла голову и посмотрела на небо, с одной стороны окаймлённое бахромой тополей. Она присела на корточки, попросила сына закрыть глаза и начала гладить его ноги, от бёдер до лодыжек, немного пощипывать и постукивать.

– Вот твои ноги. Ты их чувствуешь?

– Да. Они там есть.

– Теперь подумай – надо дать задание для каждой ноги. Начнём с правой. Попробуй. Ну, про себя скажи ей: «Иди»!

Код потёк из головы вниз по телу. Лёвка неуверенно шагнул и переступил на правую ногу, поддерживаемый мамой.

– Как здорово! Работает. Теперь дай задание для левой ноги.

До выхода из парка они добирались полтора часа. Многоцветная гусеница машин на дороге отвлекла внимание Лёвки, и он не заметил, как начал идти как обычно, вовсе не думая о ногах.

Ни о какой учёбе даже в продвинутой гимназии, не говоря уже об обычной школе, речи не шло. Лёвка не смог бы вписаться в самый малочисленный класс с самым милосердным учителем. Визит в соседнюю школу это подтвердил. Мама и папа, идущие с двух сторон, были для сына стенами бесконечного тоннеля, который пробивался перед ним через колышущуюся, громкую субстанцию, составленную из других людей.

Директор просматривал документы, поглядывая на безмятежного Лёвку.

– Извините, но у мальчика такой диагноз, – наконец, сказал директор. – А наша школа не приспособлена для детей с особенностями развития. Мы не можем уделять ему индивидуальное внимание. У нас нет тьюторов. И по штату не предусмотрено.

– У него сохранный интеллект, – быстро ответил папа. – Да ещё какой! Лёва очень умный. Уже читает и считает. Да он уже кодит!

– Кодит? М-м-м-м… Скажи, Лёва, сколько будет дважды два?

Лёвка продолжал погружаться в кресло, в которое его усадили, пока папа не тронул его за плечо и не показал на директора. Тот повторил вопрос. Лёвка молчал, не в силах понять, почему у него спрашивает такую глупость взрослый дядька.

– А один плюс один? – не унимался директор. – Не отвечает. А вы говорите, что умеет считать.

– Лёва, сколько будет 324 умножить на 23? – нашёлся папа.

Цифры пробежали по полу мелкими мышками, причудливо строясь.

– 7452.

Директор открыл на смартфоне калькулятор.

– Верно, – сказал он растерянно. – Наверное, ваш сын – вундеркинд. Тогда ему, с такими способностями и проблемами в общении, точно не место в нашей школе – она ведь обыкновенная. Ему будет тяжело и неинтересно. Первоклассники орут, бегают, толкают. Учитель начинает с азов, не все даже буквы знают. Зачем мучить ребёнка?

– А какое-то комбинированное обучение? Часть – дома, часть – в классе. Вы понимаете, что для ребёнка с расстройством аутистического спектра самый большой дефицит – общение. Ему надо регулярно бывать в обществе, чтобы как-то вливаться в него, постепенно, иначе не будет прогресса в развитии, иначе впоследствии будет трудно найти своё место в жизни, – ответила мама.

– У нас никогда не было ученика с расстройством акустического спектра, – протянул директор.

– Аутистического, – поправил папа.

– А я как сказал?.. Короче, мы не знаем, как учить вашего ребёнка. И как это – заниматься комбинированно. Давайте мы проконсультируемся в департаменте образования, а потом вы мне позвоните, будем что-то решать.

Придя домой, мама с папой решили, что, если обучение будет домашнее, надо записать Лёвку в школу с математическим уклоном. Его принял лицей местного университета, не без нажима сверху, разумеется. Ресурсного класса для детей с аутизмом там тоже не было. И от Лёвки пытались отбрыкаться, потому что гений гением, но возиться с особенным ребёнком, даже лишь эпизодически, особо не хотелось никому. Но папа нашёл ходы-выходы, и Лёвку приняли в лицей, по счастью, находившийся недалеко от дома. На какие-то пустяковые уроки, вроде музыки и рисования, он ходил вместе с классом, остальное – дома.

Первый год в классе Лёвка не понимал, что просьбы учителя открыть тетрадку относятся к нему тоже. Соскучившись, он принимался ходить по классу, вообще не реагируя на замечания и попытки учительницы усадить его на место. Лёвке очень нравились волосы рыжей одноклассницы. Он сразу и не понял, что это волосы, а не солнечные вихри вокруг головы с розовой кожей. Он, собственно, подошёл, чтобы понять, увидеть вблизи. И пощупать, конечно. Вихри были не горячие, просто мягкие и лёгкие. «Уберите от меня этого идиота», – визжала девочка, пока учительница пыталась расцепить пальцы Лёвки, оцепеневшего от внезапного ужаса, когда он понял, что вихри – часть девочки, а не существуют сами по себе.

Скандал был, конечно, но его удалось разрешить цивилизованно. Родители Лёвки извинились перед девочкой и её мамой, но чётко дали всем понять: ничего страшного не произошло, никто никого не убил, не ограбил. Лёвка – не идиот, у него – сохранный интеллект, просто небольшие нарушения в развитии. Ходить он в лицей будет, ибо федеральный закон об образовании в РФ даёт ему такое право.

В итоге посещение Лёвки класса свели к двум-трём разам в неделю. И мама, выполняя роль тьютора, сидела вместе с ним на занятиях, помогая, подсказывая, направляя. В основном Лёвка учился дома под присмотром мамы. Лицейский мир, поначалу вызвавший смутное любопытство, давил его со всех сторон каждый раз. Первый год от порога школы до класса он проходил только в шумоподавляющих наушниках и строго по линии плиточного пола, стараясь не отступать от неё ни на сантиметр.