Бестиарий

Парфён так много искал в Интернете о лошадях, что услужливые роботы поисковых систем начали сыпать ему тематические ссылки. Одна из них и натолкнула его на мысль. В одной из местных групп ВКонтакте была опубликована жалостливая история про коня по кличке Морин, что с бурятского переводится просто – конь. Когда-то прекрасный производитель, он вышел из репродуктивного возраста и сильно повредил ногу. Хозяин собрался пустить его на мясо. Сердобольные горожане, которые не имели никакого понятия о содержании лошадей и отношении к животных со стороны профессиональных заводчиков, возмутились. Написали петицию, привлекли СМИ, устроили небольшой, но чувствительный скандальчик. Хозяин предложил им купить Морина и делать с ним что угодно. Цену заломил не очень высокую, примерно равную стоимости мяса в живом весе. Но предупредил, что содержание коня (аренда стойла, уход, корм, ветеринарное обслуживание и т.д.) будет обходиться в звонкую сумму.

Активисты опешили, но решили не сдаваться, а собрать деньги. Дело шло ни шатко, ни валко, потому что народ устал скидываться на очередных беспризорных собак и кошек. А тут – целый конь. И тогда Парфён решил действовать.

– Смотри, я сейчас им быстро организую сбор денег, коня выкупим, и обо мне все соцсети будут писать. И журналисты тоже. Тогда Анька точно клюнет. В Европе очень модны все эти дела – волонтёрство, осознанность, всякая дичь, – делился он планами с Данькой.

– А коня ты куда потом денешь? На двор к себе? Отец знает? Мать, наверное, эту доходягу не потерпит.

– Да пристроим куда-нибудь. Главное – сделать красивый жест, выкупить, спасти от смерти. А если потом помрёт от старости, так это нормально. Не вечный же он, конь.

Отдать просто большие деньги и стать просто жертвователем наряду с теми, кто перечислял по 100–200 рублей, было неэффектно. Требовалось какое-то заметное, громкое действо, которое привлечет внимание. И Парфён решил устроить аукцион – продать футболку с автографом одного известных футболистов России. Нестиранную, между прочим. Хотя потом она уже не пахла, просто выглядела несвежей, но сам факт её удорожал. Ценный объект попал к Парфёну от отца, заядлого болельщика. Тот достал через столичных бизнес-партнёров, которые вкладывали деньги в большой спорт.

Парфён к футболу дышал довольно ровно, но постоянно симулировал бешеный интерес – чтобы угодить суровому отцу. Тот считал любовь к футболу одной из примет настоящего мужика. Отец вообще был единственным человеком в мире, которого Парфён уважал и боялся. И не только из-за того, что ему предстояло когда-нибудь вместо отца встать во главе семейного бизнеса. Отец по-настоящему, с детских лет и по нынешние, был для него кумиром – уверенный, могущественный, жесткий, авторитетный, он был способен и посмеяться с сыном, и разговаривать с ним – как со взрослым. Это, конечно, налагало на Парфёна определённые обязательства (с пелёнок – не ныть, не жаловаться, держать слово и т.д.), но давало чувство будущего равенства.

Тот, кстати, как подарил футболку два года назад, так о ней и не спрашивал больше никогда, мало ли что он кому дарил из домашних. Парфён надеялся, что он продаст её незаметно, отец игнорировал социальные сети и все новости, не касающиеся бизнеса.

Подписчиков у Парфёна было довольно много, а когда он разместил на своей странице объявление об аукционе, тегнув группу, где собирали деньги на коня, оттуда прибежала толпа. Сообщение перепостили десятки раз. Изображение улыбающегося Парфена с ценным лотом в руках разлетелось по Интернету мигом, за пару дней. «Я очень ценю эту футболку не только из-за её редкости, а потому что люблю спорт, – написал он. – И уважаю людей, которые добиваются многого своим трудом, как эти футболисты. Но и животных я тоже люблю. Свободу Морину».

А ссылку на пост Аньке прислал Даня – по его просьбе. И она прочитала, лайкнула и не прокомментировала. Это раззадорило Парфена, но он знал, что всё только начинается. Аукционные ставки начали поступать почти сразу же, причём большинство – от взрослых мужчин, набежавших в ВК не понять откуда. За неделю первоначальная сумма выросла в два раза и превысила стоимость коня. Парфён сообщил об этом в отдельном посте, который наконец-то прокомментировала Анька. «Я присоединяюсь к кампании, – написала она. – На себя беру расходы на перевозку Морина до его нового места жительства. Максим, спасибо тебе! Ты крутой!» Всё-таки она выбрала называть его Максимом, как мало кто. Значит, выделила.

Вырученной за футболку суммы и тех денег, что собрали раньше, хватило на выкуп коня и оплаты всех расходов на его содержание на семь месяцев. Переезд решили провести торжественно, приехало местное ТВ. Анька, организовавшая коневозку, сама подошла к Парфёну и заговорила с ним не просто дружелюбно, как со всеми, но и с некоей теплотой.

Морин и в самом деле оказался доходягой, Парфён даже усомнился, что он годится на мясо, но это было даже на руку – есть надежда, что в ближайшие полгода он благополучно ускачет на небесные пастбища. И не придётся снова возиться со сбором денег и игрой в благородство. Конь сам по себе не интересовал Парфёна нисколько, но он своей костлявой грудью проложил ему путь к Аньке. Они, как главные благотворители, сфотографировались вместе с конём: красивые, богатые, вокруг них, как мухи вокруг коня, роилось благополучие. Толпились люди. Фото потом растащили по социальным сетям, и все, кто его видели, не сомневались, что Анька и Парфён – пара.

– Хорошее мы дело сделали, – сказала Анька, когда Морина перевезли и его осмотрел ветеринар.

Они вместе вышли из конюшни, и оба почувствовали, что не хочется расставаться.

– Поехали куда-нибудь, кофе выпьем? – предложил Парфён. – За здоровья коня. Чтобы копыта его носили и дальше.

В самой пафосной кофейне города они вспоминали общие тренировки, болтали о лошадях, смеялись, потом перешли на учёбу, обсудили планы на жизнь.

– Куда поступать будешь? – спросил Парфён, рассчитывая услышать что-то очень гламурное, может, связанное со спортом.

– В МГИМО на факультет «Многосторонняя дипломатия». Студенты учатся в Москве и Женеве. Языки долблю сейчас. Английский у меня на хорошем уровне, спасибо году в Лондоне. Хотя мне стоило большого труда не растолстеть там и одновременно – не умереть с голоду. Английская кухня такая противная, что поневоле перейдёшь на фаст-фуд. Сейчас взялась за французский, это язык дипломатии. После английского пошёл хорошо.

Анька разговорилась, подстегиваемая внимательным молчанием Парфёна, которое она приняла за неподдельный интерес. На самом деле он почти не слышал, что она говорила, а пытался уловить алгоритм её обаяния, в который вплетались графически совершенный взмах кисти, округлость подбородка, упоительные изгибы ресниц, натуральных, не наращённых. Надо её нарисовать. Много раз. Ню.

Но кое-что он всё-таки услышал. Анька была старше Парфёна на год, переходила в выпускной класс. Значит, у него есть только год, чтобы побыть с самой лучшей девушкой города, пока она не уехала в Москву. А там – посмотрим. Расставаясь, договорились о новой встрече. Через пару недель стало понятно, что они встречаются.

Такого золотого октября Парфён не помнил. На погоду он вообще мало обращал внимания, его жизнь была защищена от её капризов. Он никогда не мок, не мёрз и не страдал от жары, потому что ездил на машине, имел высококачественную одежду и обувь на все сезоны, в трескучие морозы нежился на тёплом море. Жизнь его проходила будто в стерильной, кондиционированной камере с выставленным идеальным уровнем температуры, давления и влажности. Анька вывела Парфёна в мир, где были листопад, холодный ветер с реки, лужи, которые прикольно перепрыгивать, спасённая со скамейки книга, летящий в глаза мусор и побег от внезапного дождя. Конечно, были и дорогие заведения, и тусовки, куда попадают только избранные, но это для Парфёна было обычным. А вот золотой октябрь, перешедший в жемчужно-палевый ноябрь, а потом – в резко-серебристый декабрь, – да. Такое в его жизни происходило впервые. Благодаря Аньке.

Он понимал, что скоро Анька уедет, поступит в МГИМО, потому что умная и богатая, оба эти фактора – гарантия 100%. А он для неё значит не так много, чтобы она отказалась от своей мечты. Это было очевидно с самого начала, и каких-то дополнительных разговоров и разъяснений не требовалось. Но чем дольше они общались, тем болезненней отдавалась будущая разлука в Парфёне.

Дело усугублялось тем, что Анька очень спокойно и умело избегала секса. Обнимашки, поцелуйчики – да, но, когда Парфён пытался продвинуться дальше, она отшучивалась, отверчивалась, находила дело или разговор. Первые месяцы Парфён особо и не настаивал, мало ли каких понятий девушка, но ближе к весне он понял, что дальше терпеть не готов.

Февраль выдался перламутровым, необычайно тёплым. Снег лежал тяжёлыми слитками окисленного серебра, на который цена вот-вот упадёт. Сосульки отражали мир не таким, каким он был, а выворачивали наизнанку мягкой и мятой замшей. Это страшно будоражило Парфена, будто зима дразнила напоследок, показывая внутреннюю сторону бедра, до которой нельзя дотронуться случайно. Сексуальное возбуждение с некоторых пор не оставляло Парфёна почти круглосуточно. Он маялся, томился.

Первый секс у него случился в 13 лет – на Кубе. Он с отцом пошёл в бар, оставив мать и Олежку в отеле – приходить в себя после морской экскурсии. Парфён тоже устал, к тому же обгорел, но пропустить взрослую вылазку с отцом в самом сердце Гаваны он не мог. Парфён пошёл бы и полумёртвым. В баре, куда привёл его отец, не работал кондиционер: заведение было плохонькое, но зато, как сказал отец, аутентичное. Чёрт знает что это значило. Парфен сидел за барной стойкой и чувствовал идущий изнутри жар – от переполнившего его солнца, от коктейля с ромом, который разрешил выпить отец, от музыки, наплывающей на него такими жаркими волнами, хоть с барной табуретки падай.

И, конечно, от вида кубинок. Они все казались ему красавицами и очень похожими друг на друга. Одеты были очень просто: короткие джинсовые шортики с белыми топами на тонких лямках, яркие обтягивающие платья длиной до места, где заканчивается выпуклая попа. Тощих поп не было. Как девушки вертели ими, танцуя сальсу, скользя с такой грацией, словно тело само производило движения, помимо сознания! Наверное, так и было, кубинки танцуют сальсу в утробе матери.

– Ты посиди тут, – сказал отец. – Я скоро приду. Заказывай что хочешь.

– А ты куда? – спросил Парфён, но не получил ответа.

Отец ушёл, а за ним скользнула одна из самых красивых девушек в баре, которая уже некоторое время крутилась вокруг них. Грудь и попа у неё точно были самыми выдающимися. Что ж, можно заказать второй коктейль, решил Парфён. Он протянул руку за стаканом, но его опередила девушка в розовом платье. Она отхлебнула напиток и отдала ему, засмеявшись. Её лицо сверкало в тусклом свете. И она смеялась постоянно: и когда утянула его танцевать (Парфён слабо топтался на месте, пока она вилась вокруг него, непрерывно касаясь разными частями тела), и когда повела за руку куда-то в далёкий угол бара. Он неё шел притягивающий жар. В крошечной комнатке без окна Парфён не видел ни девушку, ни кровать, на которую они упали вместе. Он не понимал, что трогает, всё было одинаково горячим, влажным, откровенным. Как и то, что излилось из него, едва девушка, задрав платье, села на него.

Она смеялась, но необидно, целовала Парфёна, ёрзая по нему. Потом встала и выразительно пощёлкала пальцами. Совершенно растерянный Парфён не сразу понял, что она просила деньги. Он наскрёб по карманам то, что у него было. Девушка приняла деньги со смехом – видимо, их было мало, но она не высказала претензий, вывела его, кое-как оправившегося, обратно в бар и пошла танцевать. Парфён выпил заказанный ранее коктейль, и когда пришёл весёлый, расслабленный отец, он уже был пьян. Наполовину от случившегося в тёмной комнате. «Ну ты и даёшь! Только вышел ненадолго, а ты уже напился. Пошли в отель», – сказал отец. Музыка и жара качали Парфёна на стуле, и он чуть не упал, вставая. Его девушка, его первая женщина, чмокнула в щёку на прощанье. От неё пахло ромом и острым, вкусным потом.

Парфён не признал отцу, что произошло с ним. А отец попросил его не рассказывать подробности их посещения бара матери.

С тех пор секс для Парфена ассоциировался с жарой – пылом, страстью, неистовством, напором, даже агрессией. И чаще всего он находил то, что хотел. Анька же была такой холодной, словно отколовшийся от ледника кусок, плывущий свободно. Парфён надеялся, что это только внешнее, а внутри её пылает. Но ему не удавалось в этом убедиться, что страшно выводило из себя.

– Слушай, а что происходит? – спросил он, когда Анька в очередной раз мягко вынырнула из его объятий, которые на этот раз были особенно откровенными и страстными.

– В каком смысле?

– Почему ты не хочешь со мной секса?

– Я хочу, – с запинкой ответила Анька. – Но только не сейчас, давай позже. Нам же и так хорошо.

Они были в комнате Парфёна, в доме находилась только приходящая работница, а уж она никогда бы не посмела в его присутствии войти к нему. Парфён лежал на своей кровати и с досадой смотрел, как Анька приглаживает растрепанные волосы.

– Ты девственница, что ли? – предположил он.

– Нет. Давай закроем тему. Потом, может.

– А почему тогда? Мы же встречаемся вроде. Я тебя люблю. Я тебе тоже не противен. И?

Парфён решил на этот раз докопаться до конца, поэтому не отставал и начинал злиться. Анька смотрела на него отстранённо.

– Отстань, Максим, – резко сказала она. – Нет – значит, нет. Мне пора домой.

– Тебя отвезут.

– Нет. Такси вызову.

Она потянулась за своим рюкзаком, чтобы взять телефон, но вскочивший Парфён выбил его из её рук, а потом рванул девушку к себе. Анька перестала сопротивляться.

– Если ты сейчас же не отпустишь меня, то мы больше никогда не увидимся, – сдавленно, но жёстко сказала она. – У тебя будут большие проблемы.

Он отпустил.

Светочка

Иришка всегда была в поле зрения, осязания и даже обоняния Светочки. Запах перепревшего чеснока, уже не такой резкий, как при свежем разрезе, а с горчинкой, царапающей нос, объединил их в средней группе детского сада. На Светочке и Иришке в то февральское утро оказались надеты рукотворные обереги против гриппа – пластмассовые оранжевые формочки с дырочками, набитые резаным чесноком. Только на Светочке она была на чёрном шнурке, а на Иришке – синем. Девчонки так разыгрались, что их чесночные обереги переплелись шнурками, притянув две головёшки – золотисто-рыжую и густо-каштановую – друг к другу. Светочка собралась зареветь, чтобы воспитательница пришла на помощь, но Иришка сказала: «А давай так ходить! Будто мы – как одна». Далеко они не ушли, споткнулись, упали, их кое-как расцепили, рассыпав чеснок по садиковскому ковру.

Но Светочка крепче самых ходовых стишков запомнила эту формулу: «Мы – как одна». Быть с кем-то, кто готов принять тебя как часть себя, показалось ей самой большой радостью на свете. В семье ей приходилось нелегко с малолетства. Она была вторым ребёнком, но единственной девочкой со старшим братом-погодкой и двумя младшими близнецами. В них при рождении будто встроили разными полюсами магниты, и братья отталкивались друг от друга, а не притягивались. Близнецы непрерывно дрались, а на прогулке разбегались в разные стороны.

Светочка была почти невидимой с рождения для отца, который гордился тем, что старший ребенок – сын, а дочь, как он говорил по пьяной лавочке, – бабье дело. Нарочно он не обижал Светочку, но относился к ней как существу, которое случайно завелось в доме да так и прижилось. Делать нечего, надо теперь кормить-растить. Рождение младших братьев сделало её невидимой для матери, замотанной бытом и детьми до выцветания глаз. Светочка автоматически сделалась помощницей, её никто не заставлял. Ей просто так хотелось, чтобы мама хотя бы погладила по голове, что она сама бросалась мыть посуду, таскала бельё по штуке из стиральной машинки на балкон для просушки, подметала. Мать, может, и хотела бы приласкать дочку, но у неё были всего две руки и два глаза, на Светочку ресурса не хватало совсем. Той приходилось довольствоваться мимоходной благодарностью матери. Пока пацаны были грудными, она любила во время их кормления заползать на кровать, прислоняться к спине матери и жадно-жадно сосать всем телом её тепло, насыщаться им. Но и тогда мать могла только улыбнуться дочери через плечо.

А лет с шести, когда старший брат пошёл в хоккейную секцию, вызвав взрыв гордости у отца, стал пропадать на тренировке и на законном основании освобождаться от домашних обязанностей, Светочка стала нянькой. Мать доверяла ей посидеть с младшими братьями, когда бегала в магазин – чуть ли не в тапочках, нечёсаная. Однажды она не вернулась через положенные 15 минут. Близнецы разбежались в разные комнаты и орали, хватая всё, до чего дотянутся, и бросая на пол. Светочка побегала между братьями, но уследить за ними было невозможно. Тогда она уронила Сашку, схватила его за ногу и потащила в комнату к Никитке. Брат был тяжёлым, к тому же упирался, извивался и цеплялся за всё по пути. Светочка затащила его в комнату к брату, закрыла дверь и села перед ней, подперев. Останавливать разбушевавшихся пацанов у неё не было сил. Она закрыла глаза и пела про себя песенку, повторяя её много-много раз: «Как положено друзьям, все мы делим пополам».

Мама не приходила. Братья устали, утихли и легли спать среди рукотворного хаоса: один – на диване, другой – в кресле. Она, приоткрыв щёлку, увидела, что оба напрудили в штаны, но будить не стала. Пусть. Светочка выскользнула на кухню – посмотреть на настенные часы. Мамы не было уже два часа.

Она села в коридоре, чтобы видеть одновременно и комнату, и входную дверь, готовая моментально ринуться туда или сюда. Ей казалось, что находится на перекрёстке просторных дорог, по которым вот-вот двинется огромная, страшная жизнь и проедет по ней. Она сидела одиноким воином, заранее обреченным на гибель и почти ждущим её.

Мама пришла ещё через час, очень весёлая и более растрёпанная, чем была. Она обняла Светочку, обдав своим запахом, самым родным, разбудила сыновей, не рассердившись на мокрые пятна на кровати и кресле, даже что-то напевала и улыбалась. Но ужин приготовить к приходу мужа не успела. Светочка, которую срочно отправили с братьями в детскую, слышала, как отец орал:

– Шляешься где-то, не думаешь о семье! Не работаешь, целыми днями валяешься и телевизор смотришь. А я вкалываю, кормлю тебя и твоих детей.

И она впервые услышала, как очень высоко, очень звонко закричала мама:

– Моих детей? Моих! Это наши дети, а занимаюсь ими только я одна! Мне выйти из дома нельзя, с подружкой поговорить! Я чокнусь скоро!

– Ты баба, вот и занимайся хозяйством.

Крик перешёл в визг, потом в стон и плач. Светочка обнимала перепуганных братьев, те жались к ней, отталкивая друг друга ладошками. И Светочка не понимала, то ли её трясут братья, то ли колеблет гул надвигающейся на гусеничном ходу беспощадной жизни.

Хорошо, что была Иришка. Всегда. Как часть тела, сознания, просто часть Светочки. Смешливая, дерзкая, готовая поддержать любую проказу и окунуться в любую фантазию и игру. Только ей можно было рассказать всё-всё, пожаловаться. Они действительно были как одна девочка, и даже воспитательницы не очень их разделяли, называя скороговоркой общим именем – Свира.

Иришку, единственного ребёнка в благополучной, сытой семье, так закормили вниманием, общением, лаской, что она охотно отдавал излишки лучшей подруге. Светочке это было гораздо важнее, чем лакомства и безделушки, которые дарила Иришка. А ещё важнее, это она поняла чуть ли не с первой встречи, что Иришка тоже нуждалась в ней, любила её и заботилась о ней просто так. Светочка знала, что она – полноценная часть «мы», что она на равных с подругой, которая её любит крепко и просто так.

О том, чтобы звать подругу в гости, не было и речи. В отсутствие отца, конечно, можно было привести Иришку, мать бы даже особо не заметила. Но Светочке хотелось, что та её часть, что в подруге, не знала убожества тесной квартирки с ободранной мебелью и пресным запахом беспросветности. Сама Светочка бывала у Иришки в гостях, но там ей становилось не по себе, несмотря на то, что подружкина мама была преувеличенно ласкова с нею. Рецепторы души, натренированные на малейшие проявления тёплых чувств от людей, не принимали эту ласку за настоящую.

Девчонкам хватало детского садика с 8 до 19 часов, общих прогулок в выходные дни, когда Светочка убегала во двор дома, где жила Иришка, и ждала её на разноцветной площадке с настоящей ёлкой посередине. Ей даже выдали электронный ключ от калитки: двор элитного жилого комплекса защищался от посторонних.

В школу они должны были пойти в одну. Когда-то захудалая, окраинная, набитая хулиганами из окрестных двухэтажных деревянных домов, в последнее десятилетие она очень изменилась. Старьё почти все снесли, маргинальные семьи выселили по муниципальной программе в какую-то дыру, а на месте их домов построили современные жилые комплексы. Оттуда и потянулись в школу совсем другие дети. Их родители постарались, чтобы город выделил деньги на ремонт здания, строительство бассейна и стадиона. Каждый класс стремился превзойти соседний по крутости ремонта, который делали на личные средства родителей, по наличию мультимедийной техники. Какие там традиционные сборы на шторы? Мелочь! Теперь в классы ставили специальную эргономичную мебель, подходящую для нужд растущего детского организма, привыкшего ни в чём себе не отказывать.

Немногочисленные бедные семьи, затянутые в водоворот тщеславия, или тонули в откровенном презрении богатых мамаш или старались хоть как-то соответствовать, вызывая презрение. Светочкиных родителей, живущих в одном из двух оставшихся бараков, школьная суета не касалась. Отец и помыслить не мог раскошелиться на школу («я плачу налоги, государство мне должно»), мать не могла выкроить из скудного семейного бюджета лишний рубль.

Записали Светочку в 1 «А» – самый престижный класс – благодаря стараниям матери Иришки, чтобы та училась вместе с лучшей подружкой. А классе собрались сливки сливок, пожилую учительницу, которая с успехом применяла всё лучшее из советского образования и педагогики, отговорили идти на пенсию ради золотых детей.

Но в первый класс Светочка пошла без подруги. Когда Светочка вернулась из деревни, куда её на два месяца ссылали вместе со старшим братом к бабушке, оказалось, что Иришки нет. Просто нет. Светочка убежала в её двор, как только смогла, на второй день, и торчала там несколько часов, высматривая подругу. Звонила по домофону в квартиру, слушая, как эхом отдается дребезжащий звук в груди. Пробралась в подъезд, безуспешно звонила в дверь. Под вечер, когда Светочка пыталась заставить себя пойти домой, случайно встреченная соседка сказала:

– А ты чего здесь ждёшь? Уехали они.

– Куда? Когда вернутся?

– Не знаю, куда. И не вернутся, квартиру продали и уехали. Уже месяц как. Новые жильцы пока не появлялись. А тех не будет больше. Не жди.

Электронный ключ от калитки Светочка выбросила в урну, выйдя со двора. Он был ей больше не нужен. Ей было всё равно, что происходит вокруг. Всё было таким мелким на фоне могучего горя. Иришка уехала. Не рассказала, не попрощалась. Уехала, разорвав «мы» так резко, что Светочка чувствовала боль в левой части своего тела, будто та была ампутирована.

Она села на свою кровать и взяла куколку, которую ей подарила Иришка, красивую, с огромной копной каштановых блестящих волос. Руки и ноги у куклы гнулись, и она могла принимать человеческие позы. Кукла улыбалась пухлыми губами, сияя ямочкой на правой щеке, на левой почему-то не было. Иришка бросила, бросила, бросила её! Светочка, вцепившись в ноги куклы, ударила головой о стену. Она била и била, пока на шум не пришла мама. Светочка обняла её и рыдала так, что на кухонном фартуке осталось мокрое пятно. Мама не отцепила руки, как всегда, торопясь по хозяйственным делам, а прижала к себе.

– Что случилось?

– Иришка уехала, я осталась совсем одна-а-а-а…

– Ничего, дочка, ты найдёшь себе новых друзей в школе, – сказала мама. – У вас, говорят, такой замечательный класс. А учительница – самая-самая лучшая. Не плачь. У тебя будет много-много друзей.

Светочка, обессилев от рыданий, слушала её и представляла толпу людей, которые подходят к ней, чтобы подружиться. Но каждый человек, приблизившись, оборачивался Иришкой, только Иришкой. «Мы – как одна». Она была одной-единственной, с кем Светочка была готова дружить всю жизнь.

Светочка плакала на первой своей школьной линейке, и специально нанятый фотограф, расставляя детей, задвинул её на задний план. На фото оказался только правый глаз и щека, съехавший набок слишком пышный и тяжёлый для её жидких волос бант, опущенный вниз уголок рта. Мама, конечно, поснимала дочь на телефон. Но если бы в тот день проводили конкурс «Самая грустная первоклассница», то Светочка заняла бы сразу три места.