Бестиарий

Тимур был оскорблён и наливался яростью – против суетливой бабушки, против ухмыляющихся соседей (вот тому алкашу надо машину поцарапать), против дотошных полицейских. И даже против отца, который снова их бросил, оставив разгребать свои делишки. И, главное, не успел до конца рассказать сыну, как заставить себя не только бояться, но и уважать. Тимуру на самом деле было неизвестно, где пистолет, который он уже считал своим. Может, у его приятеля на глухой даче. Но, разумеется, Тимур о нём никому не рассказал.

Уже в самом конце обыска появилась мантикора, внезапно, стукнув лохматой головой в крепко сжатый кулак. Тимур запустил пальцы в её гриву, она нежно замурлыкала. Её никто, кроме него, не видел. Ещё одна странная тайна, ухмыльнулся Тимур. Обойдутся они с бабушкой без отца, пошёл он! Тимур сам всё сможет. И оружие найти – тоже. Оно было нужно ему, очень.

Настасья

Проклятые коробки с геркулесом как будто издевались. Стоило Настасье их поставить в ряд, так они начинали то выпирать из него, то западать. Заведующая уже делала ей замечание за небрежную выкладку. Больше нарываться было нельзя, иначе оштрафует, и от зарплаты вообще ничего не останется. Конечно, опыта работы в супермаркете у Настасьи не было, но она старалась, как могла. Очень нужны деньги. Идти проситься на аборт в районную поликлинику она не хотела, там её все знали. И хотя для аборта с 15 лет уже не требуется разрешения родителей, матери доложили бы очень быстро. Её реакция будет непредсказуемой: может, пожмет плечами, мол, выкрутилась – и ладно, может, вообще из дома выгонит, раз уж хороший предлог подвернулся.

В частной клинике аборт стоит несколько тысяч. Роман кинул две тысячи, без объяснений, без звонка. Будто подачку. И в другое время Настасья бы эти деньги выкинула, сожгла, отдала первому встречному нищему. Но не сейчас: она ощущала, как искорка в глубине живота разгоралась. И если раньше огнём горел только рот, то теперь и пищевод. Нужны были деньги.

Предварительно Ольге она звонить не стала. Школьная подружка за последние месяцы отдалилась от неё. Летом она ездила отдыхать с родителями, потом – к бабушке, потом оказывалась так занята чем-то, что виделись они – считанные разы. Настасья догадывалась, что Ольга завела роман и не хочет показывать нового парня подруге. Настасья пошла к ней домой вечером, после смены.

– О, привет! – сказала Ольга, увидев её на пороге. – Заходи, покажу тебе фотографии с моря.

Настасья уже видела их в социальных сетях, тратить время на рассматривание и звуковые лайки типа «ого!», «купальник – класс!» и подобное она не могла.

– Я к тебе по делу, – сказала она, отклоняя протянутый смартфон и садясь в кресло.

– Слушаю, – ответила Ольга, повернувшись к ней спиной.

– Займи мне деньги, пожалуйста. Очень надо. Отдам, как получу зарплату. Просто время не терпит.

– Занять не могу.

– Тогда просто дай.

Ольга резко повернулась.

– Я и так отдала тебе всё, что могла, всё школьное время, всё внимание, всех парней. Тебе мало?

– Кто тебя просил отдавать мне парней? Да и остальное, – усмехнулась Настасья. Она ожидала от школьной подружки что-то в этом роде, и ей было всё равно, но сейчас как-то некстати получилось.

– Значит, ты даже этого не ценишь?! Да какая ты мне подруга? Не была ею никогда. Ты даже не интересовалась тем, что я хочу, что мне надо.

Настасья встала и пошла к выходу. Мир менялся – рушился и восставал в другом обличии, почему же Ольга должна оставаться такой же верной, преданной, какой была годами?

– И правда, не подруга, – сказала Настасья напоследок.

Пачка геркулеса кувыркнулась на пол и рассыпалась. Настасья быстро огляделась, вроде никто из коллег не увидел. Из-под стеллажа высунулась серебряная узкая мордочка, длинный язык слизывал овсянку. Настасья пришла в восторг и, присев, осторожно погладила животное по голове. Оно вынырнула целиком. Это была явно лисица, но совершенно необычная. И дело не только в окраске. У неё было девять пушистых хвостов, расходившихся веером. Настасья, как зачарованная, попыталась их потрогать, но лисица так ловко и быстро увернулась, будто мелькнула зарница, и пропала. Девушка подняла коробку и пошла за щёткой с длинной ручкой.

Настасья шуровала под стеллажом, пытаясь достать крупинки овсянки, может, спугнуть лисицу. Заведующая, как назло, заметила её оплошность, значит, придёт проверить, чисто ли. Настасье пришлось сесть на колени и, низко склонившись, заглянуть под стеллаж. Овсянки там не было, в левом дальнем углу что-то мерцало. Пришлось лезть рукой, чуть ли не прижимаясь щекой к полу. Выкатился небольшой белый шарик. Вроде стекло, но в нём сияли синие трехмерные звездочки. Они не были нарисованы, не были как-то вмонтированы, как древние насекомые в янтарь, а росли изнутри шара. Те, что ближе к поверхности, светились ярче, присыпанные мелкой серебряной пылью, звездочки в глубине только расправлялись, это создавало глубину, невероятную в таком маленьком пространстве. Смотреть в шар можно было бесконечно, потому что он ощущался как портал в космос.

Вечером лисица ждала Настасью у рабочего выхода из супермаркета. Она сидела, разложив полукругом девять хвостов на подтаявшем, гнилом льду. Грязь не липла к её шкурке, которая в сумраке отливала перламутром.

– Ты меня ждёшь? Почему? Кто ты вообще?

Лисица подошла к девушке и словно привстала на цыпочках, хвосты обвились вокруг ног Настасьи. Так и они и пошли рядом, обнявшись. Никто из прохожих не обращал внимания на странную парочку. Только малыш, идущий за руку с мамой, закричал: «Собачка, хорошенькая собачка!» «Пусть будет собачка, – подумала Настасья. – Мать меня не замечает. Мы тихонько проскользнём».

Матери дома не оказалось. Где её носит? Опять, наверное, с каким-то мужиком.

Интернет подсказал, что лисица с девятью хвостами – это японская лиса-демон кицунэ, которая прожила тысячу лет. Она умеет вселяться в тела людей, кидаться огненными шарами, бегать по чужим снам, подсматривать их и запутывать, творить сложные иллюзии, которые неотличимы от реальности, искривлять пространство, пожирать мужские сердца, короче, дурачить людей.

– Мы же с тобой похожи! – сказал Настасья лисице, которая улеглась под тёплую батарею. – Я тоже могу кого угодно заморочить и заставить верить во что угодно. И такая же красивая.

Настасья собрала длинные, кудрявые волосы в пучок и покачала им.

– Смотри, кицунэ, у меня тоже есть хвост. Один, правда. И я тоже умею играть с огнём на фаер-шоу.

Настасья вспомнила о необычном шаре и достала его. Шар вспыхнул, кицунэ подбежала и потянулась серебряно-чёрной мордочкой.

– Это твой? – догадалась Настасья. – На, поиграй.

Кицунэ обняла шар передними лапами и подбросила в воздух, он завис над его головой и закрутился, набирая обороты, звезды сливались в искрящийся синий вихрь. Одним из хвостов лисица ловко подхватила его, перекинула другому, потом подхватил третий. Шарик летал между пушистыми серебряными хвостами и наливался светом. Потом он скатился по хребту лисицы прямо в руки девушки.

– Как красиво! Показать бы на нашем шоу, да, боюсь, никто этого не увидит, – сказала Настасья. – Давай я буду у себя держать шар, чтобы он опять куда-нибудь не закатился, не пропал.

Лисица запрыгнула на диван и вальяжно растянулась. Настасья пристроилась рядом, зарылась в пушистую шёрстку, которая остро и вкусно пахла огнём, была горячей и нежной.

Скорее бы аванс. И аборт. А потом Настасья покажет мужским сердцам, чего она стоит. Больше никто не посмеет её обидеть.

Отгул на работе дали с трудом. Настасья хотела пригрозить уволиться – кто вместо неё пойдёт на такую работу с такой оплатой, очереди не наблюдается. Но потом поговорила с заведующей, ласково-грубоватой тетенькой за 40, с которой надо было держать ухо востро. А то она могла одной рукой по спинке погладить, а другой – выговор влепить за пустяк какой-нибудь. Настасья скрепилась и поныла немножко, мол, по женской части проблемы, надо в больницу. И ведь не соврала. А заведующая любила, когда кому-то плохо, вот и снизошла до жалости к молодой и красивой, отпустила.

Кицунэ увязалась за Настасьей в больницу. И пусть. Её никто не заметил. Мать, например, в упор не видела. Кицунэ уже неделю спала с девушкой, раскладывая по ней все девять хвостов. Ощущать на коже мягкий и легкий мех было приятно, словно он закрывал от всего мира. А вот спасти от того, что росло в животе, мог только аборт.

До операционной Настасья дошла сама. Разделась, сунула ноги в бахилы, на голову ей надели целлофановую шапочку. Врачом оказалась молодая женщина, которая толком и не взглянула на пациентку. Зато анестезиолог, высокий и седой мужчина, по-отечески погладил её по голове. «Засыпай, девочка, всё будет хорошо», – сказал он. От этой нежданной ласки, которая не имела ни капли сексуального подтекста, и от острой жалости к себе Настасья заплакала, слёзы покатились по вискам. Яркий свет от операционной лампы уже расплывался, когда она почувствовала, как лисица, запрыгнувшая на операционный стол, слизывает слёзы, щекоча глаза.

До вечера Настасья лежала на больничной кровати, запустив руки в шерсть кицунэ. Та плотно улеглась на её груди, укрыв острую мордочку одним из хвостов, словно вытягивала боль из тела. Звонить Роману Настасья, конечно, не стала. Он бы не приехал за ней. Денег особо не было, но толкаться в маршрутке Настасье не хотелось, она вызвала такси.

Как назло, мать увидела в окно, как дочь выходит из такси.

– Значит, есть у тебя деньги на такси ездить, а на еду нет? Тебе уже 16 лет, кобыла здоровая! Почему я должна тебя содержать? Ты на работе была сегодня? Я заходила в супермаркет, – накинулась она на неё.

– У меня отгул, – еле прошелестела Настасья. – Я в больнице была. Мама, мне очень плохо. Можно, я лягу?

Она хотела прокрасться на диван, благо, в квартире они были одни, и лечь. Анестезия отходила, низ живота тяжело тянуло, хотелось рыдать от бессмысленности и жестокости случившегося и одновременно – от яростного облегчения. Нельзя, нельзя, нельзя приводить в мир нежеланных детей.

– Не уработалась, чтобы брать отгулы. И болеть тебе рано, молодая, – припечатала мать. – Из комнаты не выходи, ко мне сейчас придёт Мужчина.

Мать всегда их так называла – похотливых, вонючих, наглых мужиков, которые приходили с тех пор, как Настасья себя помнила. Раньше она пыталась запомнить их имена, но потом называла всех одинаково – Мужчина. Мать, как ни странно, забавляло, когда Настасья говорила очередному ее любовнику: «Мужчина, вы чай будете пить?» Те реагировали по-разному, кто отшучивался, кто настойчиво предлагал запомнить его имя, кто злился. Мать не вмешивалась. Она давным-давно дала понять Настасье, что дочь – существо, ограниченное по времени пребыванием с ней, а разноликие и разночленные мужчины останутся при ней навсегда.

Настасья урок усваивала тяжело. Она с раннего детства научилась ловить малейшие оттенки настроения и самочувствия матери, чтобы подладиться под неё и угодить. Настасья помнила, как раньше мама порой отзывалась на её робкую ласку, гладила по голове, обнимала. Но отстранялась быстро, а малышка сидела какое-то время неподвижно, чтобы на коже не остыли мамины прикосновения, чтобы не слетели мамины объятья и редкие поцелуи и щёчку. Ведь неизвестно, когда ещё так повезёт. Отца Настасья не знала и не думала о нём никогда, центром её вселенной была мама. И хотя её солнце грело неярко и тепловато, Настасья тянулась к нему травинкой, цветочком, сосущим свет, чтобы не погибнуть.

Когда пришла пора идти в школу, мама решила, что Настасья стала взрослой. Она один раз отвела её на линейку, больше не сопровождала и не встречала. Ни в морозные утра (девочка ходила даже тогда, когда из-за холодов младшим классам разрешали остаться дома, сидела весь день с раздражённой учительницей впроголодь – столовая в те дни не работала), ни тёмными вечерами, когда ученики шли после второй смены пустынными дворами, заполненными призраками неуюта.

Настасья отчаянно завидовала одноклассникам, которые водили и возили родители, даже носили им тяжёлые рюкзаки. Учительница на первых порах интересовалась, почему Настасья ходит одна. И кое-кто в классе посмеивался над растерянностью девочки. И чтобы никто не заподозрил о её чувствах, Настасья решила идти в наступление. Однажды на перемене заявила, что она – уже такая взрослая и самостоятельная, что мама её отпускает одну, а все остальные – сосунки. Девчонки возмущённо зашептались между собой.

– И я один хожу. Мне по барабану, не страшно.

Вперёд вышел самый крупный мальчишка в классе, чуть медлительный, но непробиваемый как для замечаний учителей, так и для насмешек других пацанов. Впрочем, они быстро прекратились, когда он одному обидчику скрутил руки, другому дал в нос.

– Ты очень смелый. Конечно, я говорила не про тебя, а про других, – сказала Настасья и улыбнулась.

Она уже знала силу своей прелести, главной составляющей которой была уверенность в ней. Это было немногое, за что Настасья могла благодарить мать. Та, сама красавица, с пелёнок внушила дочери, что и она такая же. Настасья ощущала себя единорогом: внимание обращают все, но мало кто рискует подойти близко к такой диковинке. И рог не спилить и не замаскировать, он светится всюду. Она, подглядывая за матерью и её мужчинами, научилась повелевать поворотом головы, низводить людей изгибом губ и возносить прищуром. Это действовало на всех, но больше всего, конечно, на мальчишек.

– Я тоже завтра приду один, – заявил рыжий бойкий и вертлявый мальчишка, который отчаянно пытался прибиться к любой тусовке, но Настасья не удостоила его ответом.

Все смотрели на самого сильного мальчика и самую красивую девочку в классе, их значимость вместе не удвоилась, а выросла до небес. И никто больше не хихикал. Так Настасья начала создавать свою компанию, в которой центром была она сама – властная, обожаемая, капризная. Она окунулась в такую плотную атмосферу любви, как будто застряла в цветущем сиреневом кусте. Сначала задыхалась, не веря, что всё это – ей. А когда поверила, произошёл перелом её отношений с матерью.

Всё случилось из-за очередного мужчины, красивого не меньше, чем мама. Мужчина помыкал ею. Это было в новинку, и Настасья никогда раньше не видела, чтобы мама плакала. Удивительным образом, когда она плакала, становилась доброй, искренней, подпускающей к себе, почти такой, какой её всегда хотела видеть дочь. Настасье было обидно на маму, но одновременно она хотела, чтобы та плакала постоянно и не превращалась снова в равнодушную, жестокую красавицу. Мысль напугала Настасья. Неужели она настолько испорчена и эгоистична, что хочет зла родной маме? Надо было срочно что-то делать, заступиться. Прогнать!

Мужчина сидел на диване и делал вид, что смотрит телевизор, врубив его на полную громкость, чтобы не слышать женский плач. Настасья, не решаясь взять у него из рук пульт, выдернула из розетки вилку от телевизора.

– Мужчина, не смейте никогда больше обижать мою маму, я вам запрещаю, – сказала она, когда мужчина поднял на неё недоумевающий взгляд.

– Я не понял, что ты сказала? – протянул он.

– Нельзя обижать мою маму.

В комнату вошла мать, Настасья посмотрела на нее победно, ожидая похвалы, но мать дала ей мощный подзатыльник.

– Это ты не смей вмешиваться в дела взрослых и учить моего Мужчину, что ему делать, – отчеканила она с совершенно сухими щеками и глазами. – Мала пока. Живёшь в моём доме, значит, должна играть по моим правилам. Первое – никогда не подходи к моим Мужчинам, а уж тем более не читай им нотаций. Мы без тебя разберёмся.

Мужчина мотнул рукой, и мать включила телевизор в розетку.

Насте было девять лет. Именно тогда и так начался её одинокий путь через жизнь. Она больше не верила, что может добиться любви матери, и не хотела её, теперь девочка ждала, когда она вырастет и уйдёт из дома. Любви она добирала в совсем другом месте – сначала в школе, потом ещё и в тусовках, самой яркой из которых были фаещики. К 15 лет Настя была окружена обожанием и поклонением, завистью и ненавистью. Она поняла, что людьми, которые одержимы двумя последними чувствами, можно так же легко манипулировать, как и теми, кто смотрел на неё с придыханием. Самым любимым развлечением было обворожить ненавистника или завистника, она действовала легко и дерзко, с таким видом, будто имела на то законное право, никем и никогда не оспариваемое.

И ей нравились некоторые люди: яркие, необычные девчонки (для дружбы) и высокомерные, красивые парни (для любовных отношений). Но стоило Настасье подпустить их поближе к себе, как она ощущала невидимый мощный удар по затылку, и отшатывалась. Нельзя, нельзя, нельзя. Не верю, не верю, не верю. Лучше быть одной в толпе.

А мать, кстати, не огорчилась перемене в дочери. Может, даже вздохнула с облегчением – отвязалась девчонка, наконец-то.

Когда Настасья после 9 класса пошла работать, мать ей сказала, что к 18 годам она должна будет позаботиться о своём жилье и съехать от неё, наконец. Так делают в западных странах, и никто не умер, наоборот, стал самостоятельным. И не висел на шее у родителей.

…Настасья лежала в позе эмбриона. Мать что-то говорила, Настасья смотрела на её шею – длинную, гибкую, без морщин, почти как у молодой, только резкий поворот головы выдавал мятую, мягкую складку, уже чуть заострившуюся. «Не так уж много матери осталось крутить романы, – подумала она. – Скоро постареет. Наверное, характер совсем испортится. Матерью быть очень плохо. Я никогда не буду».

Кицунэ сидела на журнальном столике, пышно свесив все девять хвостов, и лучилась. Мать, сделав шаг, отшатнулась, будто её обожгло что-то. И ушла в свою комнату.

Парфён

Линия выходила тонкая, была струной, натянутой на белой бумаге, казалось, зацепи кончиком карандаша, зазвенит. Парфён попробовал. Звук был едва слышным, но от него пошли волны над письменным столом. Листочки тетради шевельнулись, как от ветра.

Парфён рисовал пейзаж, который никогда не видел. Хотя он много где побывал. Его отец, крупный бизнесмен, на отдыхе для семьи не экономил. Ездили по 2–3 раза в год в разные страны, то покупаться в тёплом море, то поглядеть на старинную архитектуру. Мать, конечно, любила закупаться в Европе, отец уважал азиатскую кухню.

Больше всего Парфёну понравилось на Кубе. Не стандартные песок-пальмы, а расслабленные местные жители, нищие и весёлые. Семья приехала на побережье, чтобы сесть на яхту, где ей предстояло пробыть три дня в мини-круизе. Водитель машины опоздал и приветливо-равнодушно выслушал ругань отца. Мать, забывшая белый купальник, сетовала на то, что два других не будут роскошно смотреться на фоне лазоревого моря. Младший брат Олежка хныкал, ему не хотелось на яхту, где нет других детей, с которыми можно поиграть; ему обещали дельфинов и ловлю диковинных рыб в Атлантическом океане. Парфён молчал.

Пока на яхту грузили сумки, а капитан высвистывал матросов с берега, Парфён рассматривал трёх мальчишек примерно его возраста, они гоняли мяч по песку, смеялись, падали, кувыркались. Их движения были так же естественны, как волны, а смех – как крик чаек. Смуглые пацаны словно возникли в момент сотворения океана и песка из солнца и ветра. Семья Парфёна смотрелась ярким мусором на их фоне.

…Парфён снова тронул тонкую линию на бумаге и прислушался. Кто-то стучал в окно. Такого не могло быть, потому что он сидел в своей комнате на втором этаже особняка, окружённого крепким забором с автоматизированной системой охраны. Снова стукнуло. Окно распахнулось, и в комнату влетело странное создание – с крыльями и головой орла и телом кого-то кошачьего. Золотое. Передние лапы точно были птичьи, мощные, с большими когтями, а задние напоминали львиные. И хвост с кисточкой, как у царя зверей. Создание приземлилось на стол, на листок бумаги и посмотрело в глаза Парфёну, чуть склонив голову, словно разумное. Парфён осторожно протянул руку и погладил по сложенным крыльям. Грифон (как узнал он чуть позже из Интернета) издал странный звук, в котором сквозь хищный птичий клекот пробился львиный рык. Он потянулся к Парфёну и потёрся клювом об его руку.

«Эти мистические существа символизируют власть над небом и землей, силу, бдительность и гордыню», – прочитал Парфён в «Википедии», поглядывая на грифона, по-хозяйски расположившегося на спинке кресла. Они сторожат сокровища, а в их гнездах птенцы сидят на золотых слитках. Впрочем, богатство вообще не интересовало Парфёна, поскольку оно было у него с рождения и не собиралось заканчиваться никогда. У него были две цели: всеми силами сохранить главенство в школе и компании и рисовать. И с тем, и с другим у него наметились огромные проблемы.

Рисовать приходилось тайком, чтобы никто не видел странные и романтичные пейзажи, возникающие под рукой крутого парня. Не взялось с ним рисование.

И Анька его бросила. Как ненужную мелочь из кармана в грязь кинула. И Данька, лучший друг, предал.

Аньку он знал раньше – в детстве их вместе возили в конный клуб, учили верховой езде. Парфён потом отбрыкался, пошёл на единоборства, Анька осталась. Даже какие-то призы брала на городских скачках. Парфён видел фото в соцсетях – в белых бриджах, удлиняющих ноги до какие-то сказочных длиннот, с хлыстиком, с развевающимися льняными волосами (шлем для фотосессии сняла). Иногда они пересекались кое-где. Её отец был министром чего-то скучного. Мать издавала глянцевый журнал, превратив его в рычаг светских разборок и интриг, местом для сплетен и конфликтов. Фото дочери, разумеется, появлялись в журнале регулярно. На коне – в том числе.

Последний год Анька провела в Лондоне, куда её отправили совершенствовать язык, вбиваемый чуть ли не с младенчества. Вернулась совершенной европейкой, что особенно бросалось в глаза на фоне диких азиатских видов и нравов местной светской тусовки. Простота одежды шептала о настоящей роскоши, скрытой от непосвящённых вместе с ярлычками, о высочайшем качестве тканей и лекал можно было догадаться по складкам, благородному тихому шороху. Свободные и раскованные движения, в которых не было ни намёка на манерность и расхлябанность, указывали на вседозволенность богатства и отменного воспитания. Анька вела себя так, будто она принимала своё высокое место в мире как должное, не доказывая никому, не унижая и не принижая никого, но не допуская фамильярности по отношению к себе. Ровная благожелательность ко всем людям подряд сочеталась в ней со свободой вести себя так, как хотелось – непосредственно и чуть отстранённо.

Тогда-то они познакомились снова, по-взрослому, в одной общей тусовке.

– Привет, – сказал Парфён, подходя к ней. – Говорят, ты теперь круто спик инглиш?

– Да, – просто сказала Анька. – Ты же?.. Парфён? Или Максим? Прости, я забыла, давно меня тут не было.

– И то, и другое. Называй меня – как ты хочешь, – привычно сказал Парфён, как говорил многим девушкам при знакомстве.

Слово «детка» застряло у него где-то на подходе к горлу, потому что Анька не была деткой никоим образом. Она смотрела чуть насмешливо, но не обидно, а словно на неразумное, но милое дитё. Парфён понял, что Аньку не возьмёшь демонстрацией крутости, богатства, лихостью, чем-то подобным. А взять надо было. Парфен привык, что у него – всё самое лучшее. Анька стала самой лучшей девушкой города, значит, она будет его девушкой. Только надо придумать, как влюбить её в себя. Влюбился ли сам? Наверное, да. Точно – завёлся.

Хочешь всё узнать о девушке, посмотри её аккаунты в социальных сетях. Причём, не только личные посты, но и посты друзей и её комментарии под ними. Парфён посвятил этому занятию пару часов и понял, что любовь Аньки к лошадям в Англии, которая является родоначальником конного спорта, превратилась в страсть. Там она брала уроки у профи. И побывала зрителем на скачках Royal Ascot, самых знаменитых в мире, которые проходят на ипподроме, основанном королевой Анной в начале XVIII века. На эти скачки собираются сливки с овсяной каши британской аристократии во главе с членами королевской семьи.

Люди с большими деньгами тоже имеют туда доступ. Впрочем, глядя на фото Аньки, одетой по правилам, введённым аж три века назад, никто бы не сказал, что она – простолюдинка, приезжая. Очень простое платье прикрывало колени, плечи и грудь, но так подчеркивало её фигуру, что и голой она бы не выглядела столь соблазнительно и невинно одновременно. На голове – непременная шляпка, представляющаяся собой, по контрасту с платьем, небольшое произведение искусства, сотканное из невесомых кружев и перьев. Льняные волосы крупными завитками казались отдельным украшением. И выражение лица – самое светское. Герцогиня, а не Анька из сибирского захолустья! Со скачек у неё на странице был целый альбом настолько качественных фото, что Парфён понял – работал профессиональный фотограф, наверное, специально наняли, чтобы запечатлел событие.

Вообще фото и видео лошадей в её аккаунтах было больше, чем самой Аньки. Приехав, она чуть ли не первым делом отправилась на местный ипподром. Парфён хотел тоже, но потом понял, что в её глазах будет выглядеть увальнем, потому что к лошади он не приближался несколько лет. Желательно быть для Аньки героем, спасителем, победителем. Рыцарем на коне любой масти и породы, но не буквально.