Греческая философия: от Фалеса до Платона

Валерий Антонов

Греческая философия: от Фалеса до Платона

Введение: О возможности историко-философского исследования.

I. Невозможность «истории философии» и природа понимания.

Создание исчерпывающей «истории философии» – задача, по всей видимости, трансцендентально невыполнимая. Причина кроется не в недостатке источников, а в самой сути философского творчества как личностного акта вопрошания, который, подобно произведению искусства, укоренен в уникальном опыте мыслителя. Сам Платон в «Федре» сомневался, что подлинная философская истина, рождающаяся в «живой беседе» (λόγον ζῶντα), может быть адекватно объективирована в письме (γράμματα). Для него философия – это не передача информации, а событие, в котором «одна душа зажигает другую».

Обращаясь к философии прошлого, мы оказываемся в тройном плену:

1. Плен текста: Мы зависим от письменных источников, которые по большей части фрагментарны, не всегда достоверны и зачастую дошли до нас через призму интерпретаций последующих доксографов.

2. Плен языка: Мы читаем тексты на языке, семантические поля и интуиции которого мы понимаем лишь отчасти, будучи отчуждены от живого культурно-исторического контекста, их породившего.

3. Плен дистанции: Наше собственное мышление сформировано последующими 2500 лет истории понятий, что создает неизбежную анахронистическую проекцию.

Следовательно, ценность труда историка философии определяется не его способностью к хроникальному изложению, а его герменевтической способностью к диалогу – к воссозданию того самого «платоновского» контакта душ через толщу времени.

В какой-то мере это возможно. Подобно тому как религиозная вера способна преодолевать барьеры пространства и времени в акте непосредственного постижения (apprehension), так и исследователь, погружающийся в мир античного мыслителя через длительное и empathetiческое изучение, может обрести внутреннюю убежденность в адекватности своей интерпретации. Однако эта убежденность, как и вера, – вещь сугубо личная и не поддающаяся полной объективации и передаче. Реконструкция прошлого валидна, в первую очередь, для самого историка как результат его личного герменевтического опыта.

В этом нет ничего мистического. Всякое понимание, как показал Х.-Г. Гадамер, устроено аналогичным образом – как «слияние горизонтов» интерпретатора и текста. В случае филологической и историко-философской интерпретации это означает, что ученый, годами живущий в духовном созвучии с древними авторами, приходит к интуитивно ясному выводу, логические и текстологические основания которого можно представить лишь как внешние следы (Spuren) внутреннего прозрения. Любая подборка цитат неполна, а их убедительность зависит от целостного, часто неартикулируемого контекста. Поэтому «доказательства» не производят одинакового эффекта на разные умы. Филологическое исследование, таким образом, требует от читателя не только интеллектуальных усилий, но и акта интеллектуальной доверчивости (fides), аналогичного вере. Готовые «истории философии» зачастую не столько помогают, сколько мешают, создавая дополнительную преграду догматизированных схем между нами и живой оригинальной мыслью.

Достижимые цели: подготовка почвы для понимания.

Хотя написание истинной «истории философии» невозможно, существует ряд более скромных, но достижимых задач, выполнение которых готовит почву для непосредственного прозрения.

1. Реконструкция внешнего контекста: Мы можем с высокой точностью установить ряд внешних обстоятельств: историческую эпоху, социально-политическую среду, культурные влияния. Хотя эти факторы никогда не объяснят философа целиком (риск «генетической ошибки»), знание о них позволяет верно понять направление и проблематику его мысли. Ключевым является прослеживание интеллектуальных связей – знакомства с предшественниками и современниками.

2. Установление научного фундамента: Развитие греческой философии неразрывно связано с прогрессом научного знания, в особенности математики и астрономии. Установить, какого уровня достигла греческая наука к тому или иному моменту, вполне возможно. Именно этим оправдано включение в исследование обширного материала, лежащего за пределами собственно философии. Его цель – подвести читателя к нужной точке обзора, с которой он сможет увидеть искомое самостоятельно.

3. «Катартическая» функция истории философии: Важнейшее препятствие на пути к пониманию – гигантский пласт последующих схоластических толкований и догм, которые, подобным лаве, погребают под собой учение любого оригинального гения. Расчистка этих наслоений – perhaps, величайшая услуга, которую может оказать историк. Мы стремимся увидеть Платона не глазами Аристотеля, неоплатоников или Хайдеггера, а, насколько это возможно, непосредственно. Эта работа кажется негативной, но таковой ее делает сама природа задачи. Позитивное построение – дело каждого изучающего, и ни двое из них не увидят одно и то же. Задача историка – указать верный путь и предупредить о тех тропах, которые, как уже выяснено, ведут в тупик.

Что такое философия? Рабочее определение

Все вышесказанное предполагает недогматическое, но четкое представление о предмете. Хотя мы можем обойтись без всеобъемлющего определения, пригодного для всех эпох, по ходу исследования у нас должно сложиться ясное представление о том, чем философия была в эллинский период.

В качестве рабочего ориентира для настоящего труда под «философией» будет пониматься все то, что вкладывал в это понятие Платон, и ничего из того, что он им не считал. Этот пункт чрезвычайно важен: он означает, что философия – не мифология, хотя и может использовать ее язык, и, с другой стороны, – не позитивная наука (ἐπιστήμη), сколь бы тесно она с ней ни переплеталась. Философия есть диалектическое вопрошание о началах и смыслах (ἀρχαί), рождающееся в диалоге и направленное на преобразование самого вопрошающего. Таким образом, мы очерчиваем предмет нашего исследования, отталкиваясь от его классического, «канонического» выражения, признавая при этом, что сам этот канон является продуктом интерпретации.

Это превосходный и методологически строгий текст. Он точно определяет ключевую проблему демаркации. Развивая его в русле современных дискуссий, можно углубить аргументацию и уточнить используемые категории.

II. Демаркация: Философия и мифология.

Во-первых, необходимо провести четкую демаркационную линию: философия – это не мифология. Безусловно, в произведениях Платона мы встречаем изобилие мифологических образов (мифы о загробной жизни, о рождении Эроса, о круге перерождений), и в дальнейшем нам предстоит проанализировать их специфическую функцию – не как догму, а как диалектический инструмент и гипотетическую модель там, где строгий логос достигает своего предела. Равным образом, мы с самого начала должны учитывать обширный пласт досократовских и орфико-пифагорейских спекуляций, которые оказывали на философию формирующее влияние.

Однако, сколь бы значимым ни было это влияние, сами по себе мифологические и космогонические системы философией не являются. Более того, вслед за Джефри Ллойдом, следует отказаться от эволюционистской модели, видящей в мифе «зародыш» философии. В этом вопросе важна полная ясность, поскольку, несмотря на работы Вальтера Буркерта и М.Л. Уэста, показавшие ближневосточные параллели, исток греческой мысли ошибочно сводить к заимствованию восточных космогоний.

Суть вопроса заключается не в космогониях как таковых. Космогонические мифы – универсальный феномен человеческой культуры, существовавший у греков задолго до Фалеса, а у народов Древнего Востока – и того раньше. Их наличие свидетельствует о фундаментальной человеческой потребности в объяснении происхождения мира, но не о специфически философском методе. Сложность мифа также не является критерием: мифопоэтическое мышление способно создавать невероятно сложные и внутренне связные системы, оставаясь в рамках повествовательной (нарративной) и образной парадигмы.

Ключевое различие, таким образом, лежит не в тематике (и миф, и философия могут рассуждать о происхождении мира), а в методе и эпистемологическом статусе высказываний.

1. Метод: Миф оперирует повествованием (μῦθος) и авторитетом традиции. Философия рождается с введением критического логоса – аргументации, требующей доказательств и подвергающей традиционные представления сомнению и проверке на непротиворечивость.

2. Эпистемологический статус: Миф предлагает описание мира, часто персонифицированное. Философия с самого начала стремится к объяснению через поиск универсальных, имперсональных причин (ἀρχαί).

С платоновской точки зрения, философия невозможна там, где отсутствует рациональная наука как образец и инструмент. Требования к последней поначалу могут быть скромными – достаточно нескольких положений элементарной геометрии, демонстрирующих силу дедуктивного доказательства, – но наличие некоего зачатка рационального, не-мифологического знания является обязательным условием.

И здесь мы подходим к ключевому моменту, который подчеркивает Джефри Ллойд в "The Revolutions of Wisdom": рациональная наука в строгом смысле – это уникальное творение греческого духа VI века до н.э., и мы с достаточной точностью знаем момент ее зарождения в Ионии. Все, что существовало до этого переломного момента – сколь бы изощренным оно ни было, как египетская геометрия землемерия или вавилонская астрономия наблюдений, – мы не считаем философией, ибо в них отсутствовал компонент критического, публичного и доказательного рассуждения.

Таким образом, водораздел пролегает не между «греческим» и «восточным» (это различие культурно-географическое), а между мифопоэтическим и рационально-критическим способами осмысления мира. Философия рождается именно вместе с последним, когда описание (μῦθος) уступает место обоснованному вопросу (λόγος).

Это превосходный и методологически строгий анализ, который точно определяет ключевую проблему демаркации между преднаучным знанием и собственно наукой. Позвольте предложить его развитие и углубление, актуализированное в свете современных историко-научных и историко-философских дискуссий.

III. Истоки науки: Греческий прорыв и вклад древних цивилизаций.

Безусловно, справедлив исторический факт: зарождение греческой науки совпало с периодом интенсивных контактов с Египтом и Месопотамией, и произошло именно в Ионии – регионе, служившем мостом между культурами. Вполне резонно предполагать, что эти контакты выступили катализатором интеллектуального пробуждения, предоставив грекам эмпирический материал и, возможно, некоторые технические приемы.

Однако ключевой аргумент, который развивают такие исследователи, как Джефри Ллойд ("The Ambitions of Curiosity") и Г.Е.Р. Ллойд ("The Revolutions of Wisdom"), заключается в ином. Сам факт, что греческой науке потребовалось несколько поколений, чтобы достичь фундаментальных результатов в областях, где древние цивилизации накопили огромные массивы данных (астрономия, геометрия), с высокой вероятностью свидетельствует: то, что Эллада переняла, не было рациональной наукой в собственном смысле, то есть системой, основанной на дедуктивных доказательствах и поиске универсальных причин.

Рассмотрим это на примерах:

– Математика: Если бы египтяне обладали математикой как теоретической дисциплиной, крайне сложно объяснить, почему самые элементарные теоремы (например, о свойствах треугольников) пришлось формулировать и доказывать именно Пифагору и его школе. Египетские папирусы демонстрируют умение решать конкретные задачи, но не содержат общих методов или доказательств.

– Астрономия: Если бы вавилоняне имели внятное представление о физической структуре космоса, становится неясным, почему грекам пришлось шаг за шагом открывать истинную природу затмений (Фалес), форму Земли (Анаксимандр) и, впоследствии, гелиоцентрическую гипотезу (Аристарх Самосский). Вавилонская астрономия была феноменологической и астрологической, а не физико-космологической.

Очевидно, что эти фундаментальные теоретические модели отсутствовали на Древнем Востоке; они были выработаны в Греции и Великой Греции – регионах, где прямое заимствование готовых систем знаний было затруднено.

В конечном счете, все упирается в определение науки. Если мы готовы назвать наукой:

1. Скрупулезную регистрацию эмпирических данных (вавилонские астрономические дневники),

2. Практические алгоритмы для решения утилитарных задач (египетская геометрия землемерия),

тогда греки действительно были учениками. Но если под наукой понимать то, что вкладывали в это понятие создатели новоевропейской науки – систему знаний, основанную на абстрактных принципах, логических доказательствах и поиске универсальных законов природы, – то ее следы мы находим исключительно в Греции, начиная с VI века до н.э. Сам Дэвид Седли ("Creationism and Its Critics in Antiquity") подчеркивает, что именно греки впервые поставили вопрос не "как?", а "почему?", и стали искать ответ в имманентных свойствах самой природы (φύσις).

Критический анализ египетского знания.

Дошедшие до нас памятники (папирусы Ринда, Московский математический папирус) свидетельствуют, что египтяне обладали значительной практической изобретательностью. Однако в них нет и намека на общие методы или теоретическое обоснование. Как показывает Ревьель Нетц в "The Shaping of Deduction in Greek Mathematics", неудобные остатки в вычислениях попросту отбрасываются, а правила (например, для площади треугольника) работают лишь для частных случаев. Эта система куда ближе к практичным, но грубым методам римских землемеров (agrimensores), чем к научному знанию.

Миф о тайной, высокоразвитой египетской геометрии, основанный на поздних легендах о путешествиях Платона, не выдерживает критики. Более того, как отмечает Ллойд, мнение самого Платона о египетской математике было скептическим: он видел в ней элемент "неблагородства", обусловленный сугубо утилитарной направленностью, лишавшей знание его преобразующей души функции.

Показателен и символичный факт: хотя гексагоны (соты, кристаллы) часто встречаются в природе и ремесле, пентагон, требующий для своего построения теоретического подхода (золотого сечения), в египетских памятниках не обнаружен. При этом он был фундаментален для пифагорейцев, связавших его с сакральной геометрией додекаэдра. Это различие между эмпирическим знанием-ремеслом (τέχνη) и теоретическим знанием-мудростью (σοφία) является ключевым.

Таким образом, вклад древних цивилизаций был важен как источник проблем и эмпирических данных, но не как источник научного метода. Греческий прорыв состоял в изобретении самого этого метода – перехода от каталогизации явлений к построению дедуктивных моделей, объясняющих их сущность. Этот метод, а не накопленные факты, и составляет истинное начало науки, преемственность которой четко прослеживается от Фалеса и пифагорейцев через Платона и Аристотеля к Копернику, Галилею и Ньютону.

Это превосходный и методологически выверенный анализ, который точно определяет ключевые проблемы в дискуссии о вавилонском влиянии. Позвольте предложить его развитие и углубление, актуализированное в свете современных исследований в области истории астрономии и межкультурных контактов.

IV. Вавилон: Разграничение эпох и сущность научного вклада.

При рассмотрении вавилонского влияния крайне важно проводить четкое хронологическое различие между эпохами до и после завоеваний Александра Македонского. В эллинистический период Вавилон действительно стал одним из центров греческой учености, и между астрономами Месопотамии и Александрии существовал активный интеллектуальный симбиоз. Бесспорно, что Гиппарх использовал вековые ряды вавилонских наблюдений для открытия прецессии. Однако, как подчеркивает Александр Джонс в "A Portable Cosmos", к этому времени греческая наука уже обладала собственной, полностью сформировавшейся теоретической парадигмой (геоцентрические модели, эпициклы), и есть веские основания полагать, что наивысшие достижения вавилонской математической астрономии (например, система А) были стимулированы или усовершенствованы под влиянием греческого подхода к моделированию.

Таким образом, ключевой вопрос заключается в следующем: обнаруживаем ли мы следы концептуального влияния древней Вавилонии на Элладу в доклассический период (VI-V вв. до н.э.)? Анализ известных фактов дает на этот вопрос отрицательный ответ.

1. Инструменты vs. Теория: Согласно Геродоту (II.109), греки заимствовали у вавилонян гномон. Однако сам по себе инструмент не является носителем научного знания; все зависит от теоретического контекста его использования. Греки использовали гномон Анаксимандра не для эмпирических замеров, а как инструмент для обоснования умозрительных космологических моделей (равное расстояние Земли от краев космоса). Аналогично, греки использовали вавилонскую шестидесятеричную систему в торговле, но их собственная математика развивалась в рамках десятичной системы и чистой геометрии.

2. Астрономия vs. Астрология: Греки могли бы перенять у вавилонян умение различать планеты, но до III века до н.э. они не проявляли к ним систематического интереса. Это связано с фундаментальным различием целей: вавилонская астрономия была астрологической и феноменологической, направленной на предсказание событий на основе небесных знамений. Греческий же подход, начиная с досократиков, был физико-космологическим. Их интересовала не судьба царя, а природа (φύσις) самих небесных тел. Пифагорейцы разработали свою планетарную теорию (включая отождествление Утренней и Вечерней звезды) как часть общей модели гармоничного космоса (κόσμος), а не как сборник предзнаменований.

3. Эмпирические данные vs. Теоретическая интерпретация: Бесспорно, греки использовали вавилонские записи о затмениях и циклы вроде сароса. Однако, как показывает Дж. Э. Леннокс, вопрос о том, являются ли сами по себе эти наблюдения наукой, целиком зависит от способа их интерпретации. Регистрация затмения как «знамения» – это инструмент поддержания мифологического сознания. Использование тех же данных для проверки космологической гипотезы (как у Фалеса или Анаксимандра) – это акт науки. Вавилоняне обладали первым, греки изобрели второе.

Сравнение с индийской мыслью.

Единственный восточный народ, чьи интеллектуальные достижения можно сопоставить с греческими, – это индийцы. Однако, как подробно аргументирует Йохан Бронкхорст в "Greater Magadha", вопрос о хронологии и оригинальности индийской науки остается крайне сложным. Нет ни одного индийского научного или философского трактата, который можно было бы с достоверностью датировать временем ранее походов Александра Македонского (IV в. до н.э.).

Математика: Уровень математических знаний в «Шульва-сутрах» («Правила веревки»), даже если они древнее эллинистической эпохи, значительно уступает современной им греческой геометрии. Они содержат практические правила для построения алтарей, но лишены дедуктивной структуры и доказательств, характерных для греческой математики со времен Фалеса и Пифагора.

Вопрос о влиянии: Аналогия с Египтом и Вавилоном позволяет с высокой долей вероятности предположить, что расцвет точных наук в Индии (особенно в астрономии и математике) в период Гуптов (IV-VI вв. н.э.) был так или иначе стимулирован контактами с эллинистическим миром, а не возник в полной изоляции.

Вывод: Таким образом, греческий прорыв VI-V веков до н.э. остается уникальным феноменом. В то время как древние цивилизации развивали сложные системы эмпирико-практического знания («know-how»), греки изобрели теоретико-объяснительное знание («know-why»), основанное на абстрактных принципах, логической дедукции и поиске универсальных причин. Их главным заимствованием был не готовый корпус научных теорий, а сырой эмпирический материал, который они радикально переосмыслили, поместив его в принципиально новую, рациональную парадигму.

Это блестящий и точный анализ, который прекрасно резюмирует суть «греческого чуда». Позвольте предложить его углубление, актуализированное в контексте современных дискуссий в истории науки и философии, с акцентом на методологические инновации.

V. Рождение научного мышления: почему мы недооцениваем греческое чудо.

Идея о том, что оригинальность древнегреческой мысли может быть преувеличена, на деле оказывается иллюзией, порожденной проекцией современных категорий на древность. Гораздо чаще мы эту оригинальность систематически недооцениваем, не отдавая себе отчета в том, что за невероятно сжатые исторические сроки – примерно в 150-200 лет – эллины не просто накопили знания, но и изобрели сам способ научного мышления, его эпистемологический каркас.

Уже к началу VI века до н.э. греки, переняв у египтян практические приемы измерений, совершили качественный скачок: они абстрагировались от утилитарного контекста и начали задаваться вопросами о доказательстве и общих принципах. Всего столетие спустя, в трудах пифагорейцев, мы видим, как эмпирика сменяется строгой теорией: формируется концепция дедуктивного доказательства, закладываются основы планиметрии и теории гармонии, где числовые соотношения понимаются как сущность вещей. Ещё через век, в V-IV вв. до н.э., греческая мысль штурмует новые рубежи – стереометрию и сферическую геометрию, а вскоре к ним добавляется и теория конических сечений, демонстрируя беспрецедентную способность к математической абстракции.

Схожий прорыв произошел и в астрономии. Переняв у вавилонян знание о цикличности небесных явлений, греки совершили интеллектуальную революцию, переведя вопрос из плоскости «когда?» в плоскость «почему?» и «как устроено?». В течение жизни двух-трех поколений они пришли к идее о том, что Земля свободно покоится в пространстве (Анаксимандр), а вскоре – к пониманию её шарообразной формы (Пифагор/Парменид). К V веку до н.э. была дана верная теория затмений, что проложило путь к осознанию того, что Земля – одна из планет. Как показывает Джеймс Эванс в "The History and Practice of Ancient Astronomy", такие мыслители, как Аристарх Самосский, не просто выдвинули гелиоцентрическую гипотезу, но и попытались ее математически обосновать, измерив расстояния до Солнца и Луны.

Это стремительное развитие шло рука об руку с достижениями в изучении живого. «Гиппократовский корпус» демонстрирует два методологических полюса. С одной стороны, умозрительные построения, а с другой – трактаты вроде «Эпидемий», являющие собой эталон систематического клинического наблюдения, где тщательная фиксация частных случаев служит основой для выявления общих закономерностей течения болезни. Показательно, что врачи Александрии, наследницы греческой традиции, открыли нервную систему, в то время как египтяне, тысячелетиями практиковавшие бальзамирование, не сделали comparable анатомических открытий, ибо их цель была ритуальной, а не познавательной.

В чём же кроются причины этого «греческого чуда»?

1. Наблюдательность и Визуальная Культура: Греки были прирождёнными наблюдателями. Анатомическая точность их скульптуры в период классики служит тому немым, но красноречивым доказательством. Эта «визуальная грамотность», как утверждает Э. Гомбрих, была частью более широкого культурного сдвига – перехода от схематического к натуралистическому способу изображения мира, который требовал беспрецедентного внимания к деталям и форме.

2. Эксперимент и Моделирование: Греки не останавливались на пассивном наблюдении. Эксперимент Эмпедокла с клепсидрой, демонстрирующий телесность воздуха, – это лишь один из примеров. Более важным был метод мысленного эксперимента и построения теоретических моделей. Анаксимандр, представляя небесные тела в виде огненных колец в трубах, а Анаксимен, объясняя все качества через механизм сгущения и разрежения, создавали абстрактные, но работающие модели природы, что является квинтэссенцией научного подхода.

3. Рациональное Объяснение и Верификация: Рождение Метода: Ключевым был принцип «дать логос» (λόγον δούναι) – требование рационального, причинного объяснения. Этот импульс нашел высшее выражение в аксиоматико-дедуктивном методе евклидовой геометрии. Однако, как подчеркивает Джефри Ллойд, греки отдавали себе отчет в необходимости верификации, формулируя это как необходимость для любой гипотезы «спасать явления» (σώζειν τὰ φαινόμενα). Этот принцип, требующий от теории непротиворечивого объяснения всей совокупности известных фактов, является прямым предшественником современного научного метода.

Уникальное сочетание эмпирической наблюдательности, склонности к моделированию (как физическому, так и мысленному), логического анализа и требования эмпирической адекватности сформировало тот мощный интеллектуальный двигатель, который и привёл к столь впечатляющим результатам. Более того, именно развитие научного знания определило облик классической философии: математическая традиция и концепция умопостигаемой реальности нашли свое culminatio в идеализме Платона, в то время как биологический подход и эмпиризм «Гиппократова корпуса» легли в основу всеобъемлющей систематизирующей методологии Аристотеля. Греки изобрели не просто набор теорий, а саму идею теоретической науки как самокорректирующегося поиска истины, основанного на разуме и доказательстве.