Новик

– Эк вас угораздило-то, – сказал Трифон, раздувая горн.

– И не говори, – произнёс я в промежутке между движениями точильного бруска. – И когда уже этот Лисицын явится?

– Сказывали, что сегодня приедет с Путивля, – сказал Трифон. – Давно пора. А за опоздание пусть сам тоже дольше сидит потом!

– Кабы его мы сменить должны будем, может, и посидит, – сказал я.

Лично я этого Лисицина посадил бы не станичным головой, а в поруб. И допросил бы с пристрастием, где, когда и при каких обстоятельствах он получал серебро от крымчаков.

Я точил саблю, аккуратно водя бруском по клинку, и думал. Медитативное занятие, почти как чистка автомата, в самый раз, чтобы поразмыслить мимоходом. А чтобы привести эту саблю в порядок, понадобится немало усилий. Зазубрин на ней было столько, что при ближайшем рассмотрении она напоминала ножовку.

Задачку я себе поставил нелёгкую. Если просто дождаться, когда Лисицын приедет сюда, и бросить ему обвинение, то это ничего не даст, наоборот, меня самого поставит под удар. Тем более, что доказательств, кроме болтовни того татарина, у меня нет. И всё же я почему-то этим словам верил, словно чуял в них зерно истины. Причин лгать у татарина не было, для него мы были смертниками, пленниками, которые отправятся на турецкий берег и никогда уже не вернутся назад.

Возможно, в Путивле будет возможность это дело расследовать, размотать эту ниточку. Здесь, в шестнадцатом веке, следствие вели, можно сказать, только одним способом, пытками. А на дыбе в чём угодно сознаешься, хоть в том, что ты готовишь троцкисткий заговор.

– Едут! – крикнул часовой на стене, вырывая меня из раздумий.

Весь острог тотчас же оживился, как же, долгожданная смена наконец-то прибыла. Я тоже поднялся с насиженного места в углу кузницы, отдал брусок Трифону и вышел во двор, посмотреть на эту самую смену и их старшего.

Ворота распахнули настежь, однако всадник в зерцальном доспехе въезжать не стал. Остановился перед воротами, спешился, снял шлем, перекрестился. Боярин Лисицын оказался довольно молодым, не старше тридцати лет, хотя я почему-то представлял себе в мыслях прожжённого хапугу, желчного старика вроде книжного Скруджа. Лицом боярин был красив, смотрел на всё вокруг хитро и насмешливо. Короткая рыжая борода курчавилась, едва прикрывая шею.

– Слава Богу, добрались! – произнёс он.

Данила Михайлович вышел ему навстречу. Они обнялись, как добрые друзья, поприветствовали друг друга. За шумом толпы я не расслышал подробностей, но встречал Данила Михайлович их очень даже тепло, несмотря на опоздание.

Отряд начал заходить в крепость, во дворе которой сразу же стало как-то тесно, внутрь проходили воины, проезжали телеги, доверху нагруженные всяким барахлом. Провизию наши сменщики привезли с собой. Теперь и нам можно собираться в Путивль.

Я поспешил найти дядьку Леонтия. Кругом теперь были сплошь незнакомые лица. Служилые люди с саблями и луками в саадаках, стрельцы с пищалями и бердышами, боевые холопы с рогатинами и прочим разномастным холодняком. Кто-то здоровался со мной, я отвечал машинально, не разбирая, с кем говорю. Память Никитки возвращаться не торопилась, проявляясь лишь небольшими порциями и срабатывая на какие-то определённые, мне неизвестные, триггеры.

Леонтий нашёлся в конюшне, увязывал какой-то мешок к седлу. Упряжи и сёдел тут было с запасом, доставать или покупать не пришлось.

– Дядька, ты как? – спросил я.

Левой рукой он шевелил с трудом.

– Потихонечку, – сказал он. – Что там, приехали? Значит, и нам скоро уезжать. Ну, хотя пока всё передадут, пока лясы поточат, не раньше обеда выйдем. А пообедать-то лучше здесь, а не в дороге, значит, только после него и отправимся.

– Боярин мне этот не нравится, – сказал я.

– Лисицын-то? Ивана Фёдоровича сам великий князь шубой пожаловал за верную службу, – сказал дядька. – Поменьше всяких басурман слушай. Им только волю дай честного человека оклеветать.

Это, конечно, так. Врать иноземцы любят, да так, что у самого барона Мюнхгаузена бы волосы дыбом встали. Кого послушай, так по Москве чуть ли не медведи гуляют и люди с пёсьими головами, а на деле – обыкновенное враньё. Искусство пропаганды родилось отнюдь не в двадцатом веке, даже здесь, в шестнадцатом, очернить чужую страну в своих записках – милое дело для любого купца или путешественника. А из этого уже складывается общественное мнение. Убеди короля и дворян в том, что в той стране на востоке живут не люди, а дикие московиты, не бреющие бород, варвары, и они куда охотнее пойдут воевать против этих самых московитов, пока ты, например, греешь руки на военных заказах.

С пропагандой тоже надо будет разобраться. Но потом.

– Будто государь негодяев каких шубой не жаловал никогда, – буркнул я.

– Ты язык-то окороти! – резко оборвал меня Леонтий. – Не вздумай так вслух где сказать!

– Да ладно тебе, я же не дурак, – сказал я.

– Может, и не дурак, – успокоился он немного. – Будешь басурманам верить – будешь точно дурак.

Я всё же остался при своём мнении. Слишком уж скользким типом выглядел боярин Лисицын.

Вещей у меня после татарского плена осталось немного, как у латыша, так что сборы вышли недолгими. Нищему собраться – только подпоясаться. Зато остальных пришлось ждать ещё долго, несмотря на то, что о скором прибытии Лисицына знали уже давно, и времени на сборы было с лихвой. Леонтий оказался прав, в Путивль мы выехали только после обеда.

Пшённая каша улеглась в пустом брюхе, и мы отправились, верхом и на телегах. Полным составом, предоставив охранять рубежи Московского царства боярину Лисицыну.

В седле ехать было намного приятнее, тем более, что мы не неслись, как ужаленные, а пустили коней шагом, чтобы телеги не отставали. Чтобы не растягиваться чересчур сильно, потому что мы хоть и ехали по своей земле, это всё же была граница с Диким Полем, и татары могли налететь даже с тыла, пройдя засечную черту где-нибудь в другом месте. Приходилось даже на своей территории оставаться настороже.

Долгий путь снова давал мне время поразмыслить. Неизвестно, сколько мы пробудем в Путивле, но одно я знал точно, без дела сидеть нельзя. Я сейчас точно что та лягушка в крынке с молоком, надо барахтаться изо всех сил, чтобы держаться на плаву. Трясти надо, как в анекдоте про обезьяну и прапорщика.

Во-первых, надо разобраться с тем, кто я вообще такой. Я уже понял, что из дворянского рода, боярский сын, младший из двух, но я не то что про вотчину, я даже фамилию свою не удосужился узнать до сих пор. Спрашивать у Леонтия было уже как-то неловко, а память Никитки никаких подсказок не давала.

Во-вторых, нужно как-то расти по службе, чтобы как можно скорее попасть поближе к царю Иоанну Васильевичу. Рядом с троном – рядом со смертью, конечно, но и мы не пальцем деланы, к тому же цель свою я понимал чётко. Спасти Россию от будущей порухи, разорения и смуты. А вдали от царя, гоняя татар и ляхов по украинскому чернозёму, особо не наспасаешь.

В-третьих, царь окружён предателями, двойными агентами и прочей нечистью, место которой на плахе, а не в Избранной Раде, и эту ситуацию необходимо исправлять. Но не массовыми казнями, опричниной и разорением страны, а более элегантно, точечно. Пользуясь послезнанием и всеми остальными методами Шерлока Холмса.

Вот только я понимал, что застрял на порубежной службе окончательно и бесповоротно, до осени. А то и до зимы, пока не встанет лёд на реках, чтобы можно было ехать по ним, как по зимникам, а не по расквашенным до состояния жидкой каши русским дорогам. Может статься, что в этом году в Москву я и вовсе не попаду.

– Дядька! А напомни-ка мне, сколько отсюда до Москвы ехать? – спросил я.

Я попытался хотя бы примерно вспомнить карту Русской равнины. По прямой, наверное, километров семьсот. Но прямых дорог почти не бывает, а тут – особенно.

– А зачем тебе в Москву-то? – спросил Леонтий. – Тем более, отсюда.

– Так это я, подсчёты веду, арифметику вспоминаю, – сказал я.

– Ну, ежели на Покров выезжать, то аккурат к святому Луке и доберёмся, – сказал Леонтий.

Яснее не стало. Это ему, местному, целиком и полностью живущему по православному календарю, даже по византийскому календарю, удобнее было ориентироваться по церковным праздникам, а не по числам. Для меня же эти названия были всё равно что дремучий лес. Но придётся вникнуть и выучить, православие тут это не просто покрасить яйца на Пасху или сходить на кладбище в день поминовения усопших, православие тут определяет всё. Православный, значит, свой. Мусульманин или схизматик, католик, значит, чужак. А с такими тут разговор короткий.

– А если сейчас ехать, например? – спросил я.

– Ну, недельки через две, – пожал плечами Леонтий. – Это уж как дорога ляжет. И смотря как ехать. Верхом, али с обозом. На ямских, на перекладных, али на своей. А то и вовсе пешком, как паломники. Всё по-разному будет.

Он не удивлялся моим глупым вопросам, на то он и дядька, чтобы учить и воспитывать. Не только для того, чтобы прикрыть собой в битве, случись такая необходимость.

– Понял, – вздохнул я.

На машине эти семьсот километров можно было бы проехать за день, часов за десять. И это с остановками на отдых.

– А до Путивля сколько ещё? – спросил я.

– Ну… К вечеру-то доедем, – сказал он.

Да, медлительность здешней жизни и здешнего передвижения изрядно меня бесила. Хотя, пересекая эти просторы верхом на лошади, я гораздо яснее понимал, насколько огромна и велика наша страна. Даже при том, что большая её часть ещё не присоединена к Московскому царству.

– Дядька, а ты в Казани был? – спросил я.

Леонтий огладил бороду, мечтательно глядя вдаль.

– Как же, бывал! И там тоже татар бивал! – усмехнулся он. – С батюшкой твоим, вестимо. И на том порубежье послужить довелось.

Казань брал, Астрахань брал.

– Не в самой Казани, конечно… В том походе-то батюшка твой без меня обошёлся, я-то к тебе приставлен был, – с некоторым сожалением произнёс Леонтий. – Но татары мою саблю-то наверняка помнят!

– А меня чего не взяли? – хмыкнул я.

– Дык! Мал ты ещё был, хоть и просился, чуть ли не до слёз, – усмехнулся дядька. – Федьку и того не взяли, а на два года тебя старше!

Ага, ну, хотя бы имя старшего брата теперь известно. Фёдор Степаныч.

Наличие брата закрывало мне возможность унаследовать отцовское имение, но происхождение и благородную кровь никуда не денешь. Наоборот, я считал управление поместьем совершенно чуждым для меня занятием, скучным и неинтересным. Разве что выстроить на его базе аналог научно-исследовательского института, чтобы, пользуясь послезнанием, толкать вперёд научно-технический прогресс, но это можно сделать и в отцовском, и в братском имении.

Тем более, что наличие поместья накладывало определённые обязательства. Например, выставить к определённому сроку необходимое количество воинов. Сам ты пойдёшь, детей боярских вооружишь или холопов отправишь, не так важно, но людей вооружить обязан. Вынь да положь. Я уж лучше обойдусь как-нибудь без этого. Гораздо лучше будет проникнуть на государеву службу, служить лично царю за денежный оклад.

Стены Путивля показались перед нами совершенно внезапно. Леонтий снова оказался прав, добрались лишь к вечеру, но пока ещё не стемнело, и золотые маковки церквей блестели в лучах заходящего солнца. Проходя через ворота, все молча крестились на надвратную икону, выцветшую на солнце, но в которой всё ещё угадывался лик Спасителя. Я, само собой, перекрестился тоже. Выделяться из коллектива нельзя, хотя подобная набожность была для меня в новинку. Раньше я посещал церковь раз в год, не больше, и подобными ритуалами не заморачивался.

Внутри, однако, Путивль ничем особенным не выделялся. Деревня деревней, с такими же крестьянскими избами и огородами, разве что под защитой городских стен. На стенах, кстати, я успел заметить две лёгкие пушечки, а караул у ворот несли городские стрельцы с пищалями. Путивль тоже считался частью засечной черты, обороняющей Русь от набегов из степи, и службу здесь несли непрерывно.

– Слава те, Господи, добрались, – размашисто перекрестился дядька.

Я, хоть никаких опасностей в пути и не заметил, всё же понимал, что мы, в теории, могли и не добраться.

– Так, и дальше что? – спросил я.

– Воеводе показаться надо, – пожал плечами дядька. – В острог и идём.

Путивльский острог, как иначе называли центральную крепость, в которой жил воевода и были сосредоточены все городские службы, был окружён слободами, мимо которых мы сейчас и ехали. Среди прохожих больше было военных, нежели гражданских, но встречались и бабы в довольно диковинных для меня нарядах. Некоторые даже с чернёными зубами, что вообще выглядело ужасающе, но здесь, видимо, считалось последним писком моды.

Возле острога наш караван остановился, Данила Михайлович проехался вдоль строя, выбирая, кто отправится с ним к воеводе. Не тащить же обозы с собой.

Указующий перст боярина вдруг показал на меня в числе прочих.

– Ты, ты и ты! За мной! Остальные, по местам, старшие, командуйте! – громко произнёс Данила Михайлович.

Я тронул пятками кобылу, отправляясь следом за ним. Внутри нарастала какая-то смутная тревога, которую я не мог объяснить до конца.

Глава 5

Путивльский воевода оказался крепким сухопарым мужчиной слегка за тридцать. Принял он нас в светлице, можно сказать, в рабочем кабинете, где он писал что-то на пергаменте, стоя за деревянным пюпитром. Позади него стоял резной шкаф, в котором на полочках лежали свёрнутые пергаменты, в углу стоял массивный сундук, укрытый медвежьей шкурой. Одет воевода был в яркую жёлтую ферязь, шитую бархатом, опоясан саблей, на рукояти которой поблескивал крупный сапфир.

Он выводил на пергаменте ровные строчки большим гусиным пером, и нам пришлось ждать, пока он соизволит обратить на нас внимание. Воевода положил перо на пюпитр, посыпал лист пергамента мелким жёлтым песком. Повернулся к нам.

– Долго вы в этот раз, Данила Михалыч, – сказал он. – Припозднились.

– Так ведь пока смена не пришла, Матвей Иваныч, станицу покидать невместно, – сказал наш старший. – Боярин Лисицын как явился, так и мы выехали.

– Не больно-то он спешил, шельма… – проворчал воевода. – Всё ли в остроге ладно?

– Службу несём, Матвей Иваныч, – сказал боярин. – Намедни вот дозорных татары побили, в полон взяли. А ведь уже смениться пора было!

– Большой полон? – уточнил воевода.

– Нет. Да и вернулись они все, – махнул рукой Данила Михайлович. – Кто жив остался. Да и чего я, вон, новик пусть и доложит.

Я внезапно оказался в центре всеобщего внимания, воевода поднял на меня пристальный взгляд. Я понял, что не могу подобрать нужных слов. Не начинать же с «товарищ воевода, разрешите обратиться».

– Ну, не робей, – сказал Матвей Иванович. – С татарами так не робел, раз живым из полона ушёл, и тут нечего.

– Мы в дозоре ехали, – пожал плечами я. – Из-за перелеска татары налетели, бой завязался. Кого посекли, кого застрелили, больше их было. Меня вот арканом спутали, и ещё пятерых наших пленили.

Я кратко пересказал всё без утайки. И как пленили, и как мы выбрались. Героем себя не выказывал, но и заслуг не преуменьшал.

– То, что вас в полон взяли, конечно, плохо, – выслушав мой рассказ, сказал воевода. – Но то, что живыми выбрались, да ещё и татар побили, это хорошо. Дважды подумают теперь, перед тем, как к нам полезть. Как, говоришь, зовут-то тебя?

– Никита, – просто сказал я.

Данила Михайлович покосился на меня, как на дурака.

– Сын боярский это, Никита Степанов сын Злобин, – вместо меня сообщил он. – Татарин его давеча в сшибке по голове рубанул, вот он и теряется.

– Да? Ну ты, новик, едва поверстаться успел, а уже и славы ратной добыл, и кровью своей землицу окропил, – усмехнулся воевода. – Ладно, всё едино тебе ныне отдых положен. Государевым приказом, раз ты из татарского полона вернулся. И всем, кто с тобой там был. Там и рану свою залечишь.

– Отдых? – не понял я.

– До следующей весны, вестимо, – сказал воевода. – Понимаю, не хочется. Дома засмеют, что не весь срок выслужил, и славы ратной охота, татар бить. А приказ государев есть приказ, поперёк него не пойти. Вот я бы и сам с Данилкой Адашевым на Крым пошёл. Ан нет, тут сижу, в Путивле, потому что государь так повелел. В Сибирь прикажет – в Сибирь пойду.

Я чуть от радости не заорал. Отдых. Свобода. Ради такого можно было и в татарском плену побывать. Подозреваю, все остальные об этом приказе давно знали.

Ещё и вопрос с моей фамилией был наконец снят. В прежней жизни я носил другую. Ладно хоть имя осталось то же самое, и мне не пришлось привыкать к новому. Воспоминания из прошлой жизни теперь казались чем-то далёким, смутным, размытым. Я не мог вспомнить ни имени своей жены, ни места первой работы, зато помнил всякую чушь вроде скорости полёта пули АКМ или угол наклона лобовой брони Т-34. Это немного пугало и тревожило. Я всё меньше становился пенсионером Никитой Степановичем и всё больше – новиком Никиткой.

– Благодарствую, – опомнившись, произнёс я, слегка поклонившись.

Ко мне воевода тут же потерял интерес, дальше разговор у них пошёл о «зелье ручном и пушечном», сколько чего сожгли за время службы, и так далее. Обычный доклад подчинённого старшему. Продлился он недолго, Данила Михайлович докладывал исключительно по делу, не растекаясь мыслью по древу и не перескакивая на отвлечённые темы.

Из острога направились в Стрелецкую слободу, где уже расположились все остальные. Как водится, после долгой дороги топили баню, смыть дорожную пыль, а где баня, там и пиво, и всё остальное. Возвращение со службы отмечали с размахом, празднуя то, что остались живы сами, поминая павших и похваляясь совершёнными подвигами.

Хорошую баню я всегда любил, а тут баня оказалась что надо. Жарко натопленная берёзовыми дровами, с одуряюще густым паром, мягкими вениками и ледяной колодезной водой. Напарился так, что растёкся на лавке в предбаннике и чуть не уснул там же. Выручил, как всегда, Леонтий.

– Вставай, Никитка, светелку твою покажу, – позвал он, видя, что я уже готов отключиться.

Многие после такого празднования и в самом деле спали прямо там, где приземлились, на лавках, на полу, но что позволено Юпитеру, то не позволено быку, и мне нельзя было валяться где попало, словно простому смерду. Урон чести. Я и так уже несколько раз её чуть не уронил.

Комнатка мне досталась хоть и тесная, зато отдельная. Не придётся спать в компании холопов и всех остальных, немного уединения – самый ценный подарок, какой только может быть. Однако, хоть до кровати я и добрался, всё равно, упав на перину, заснул прямо в чём был, в длинной холщовой рубахе и портах.

А утром пришлось страдать. Похмелье настигло молодой пятнадцатилетний организм с невиданной силой, хотя я, помню, в своё время мог пить пиво литрами, а наутро бежать на пары или на работу, как ни в чём не бывало. Пиво тут, видимо, химозное, из порошка. Какое-то не такое. Но я нашёл в себе силы встать и присоединиться к компании таких же страдальцев.

Завтрак сначала в горло не лез, но после крынки рассола, любезно предоставленной мне из общих запасов, мне немного полегчало.

– Леонтий… А ты знаешь, что нам отпуск положен? – спросил я слабым голосом.

Вчера как-то всё было недосуг, да и говорить о делах во время пьянки я никогда не любил.

– Как полоняникам? Так ведь мы и дня там не просидели, – удивился дядька.

– Воевода сказал, – пожал я плечами. – Матвей Иванович.

– Ну, раз Матвей Иванович… – протянул дядька. – Тогда, знамо, собираться надо, с казённого-то кошта снимут. Домой поедем, значит. Матушка твоя обрадуется.

– Это что, всем отпуск? – спросил Юрий.

– Кто у татарвы погостил, – кивнул я.

– Понятно, что не у ляхов, – сварливо процедил новик. – Послужить не успел, уже сбегаешь, да?

Я нахмурился. Он и раньше ко мне цеплялся временами, а теперь, после нашего совместного приключения, словно с цепи сорвался. Не вынес, наверное, того, что я оказался на время нашего возвращения старшим. Как же, новик, первогодок. Не то что он, бывалый, опытный. Второй раз в сторожах.

– Не сбегаю, а еду сил набираться, согласно царскому повелению, – сказал я. – А ежели ты возражения на этот счёт имеешь, письмо напиши. В Кремль.

– Ах ты, собака! – вскинулся Юрий.

Я тоже вскочил на ноги, внезапная вспышка адреналина заставила меня позабыть про похмелье. На поясе у меня висел нож, но Юрий находился слишком далеко от меня, чтобы вот так сходу броситься в драку.

Как назло, в данный момент мы с ним были единственными благородными людьми, и остановить ссору было некому. Холопы не вмешивались, и правильно делали.

– Собака… В моей псарне у собак родословная длиннее, чем у тебя. Звери умные, верные, – криво усмехнулся я. – И лают-то, в отличие от тебя, только по делу.

Среди холопов послышались смешки. Дядька незаметно толкнул меня в бок, мол, прекращай, но меня уже понесло.

– Не будь мы на службе… – багровея, процедил Юрий.

Это должно было быть угрожающе, но из его уст это прозвучало потешно.

– Ты бы расплакался, да? – усмехнулся я.

Он проорал что-то невнятное, но совершенно точно оскорбительное, выскочил из-за стола, понёсся ко мне, намереваясь если не убить на месте, то как минимум покалечить. Сейчас холопы всё же вмешались, попытались его остановить.

Юрий остановился посреди комнаты, принял горделивую позу, вспомнив про честь. Понял, видимо, что ведёт себя несоответственно статусу дворянина.

– Это ты, Злобин, холоп, худородный! Прадед твой у князей Стародубских навоз в конюшнях чистил! Найди себе такого же, как ты, холопа, и с ним перелаивайся! А мы, Белкины, никому не кланялись никогда! – выпалил он.

Получилось у него не слишком-то убедительно.

– А ты не прадедами похваляйся, а своими деяниями, – сказал я. – Что-то я не заметил, чтоб хоть один татарин от твоей сабли голову сложил. А что до худородности, так все мы от Адама родословную ведём.

Юрий дёрнулся, как от пощёчины, фыркнул и спешно вышел, я же остался в зале, ковырять ложкой остывший уже завтрак. Дядька наклонился ко мне поближе.

– Зря ты, Никит Степаныч, так, – зашептал он. – Друзья у него… И при дворе, и в Приказах, и среди бояр…

– Будто у Злобиных друзей нигде нет, – буркнул я.

– Есть. Но у них больше, – сказал дядька.

– Всё равно уезжаем отсюда, – сказал я. – Собираться пора, Леонтий.

– Было б что собирать… – вздохнул он.

Однако собирать было что. Тем более, что путь предстоял неблизкий. Даже не до Москвы, а ещё дальше. Вотчина моя, оказывается, находилась под Суздалем. Вернее, не моя, отцовская, и по наследству она перейдёт Фёдору, но ехать мне предстояло именно туда. Собственного поместья я пока не заимел, повёрстан был денежным окладом, который мне выдали сразу же, на сборы. При том, что собраться в поход мне всё равно помог отец, из собственного арсенала.

Так что выданное жалованье, если я его не пропил раньше, должно всё ещё быть где-то у меня. Татары у меня никаких денег не отбирали, хотя обыскали тщательно.

– Дядька! – позвал я, надевая куяк в своей светёлке. – А деньги у меня есть, не знаешь?

– Как же! – хмыкнул он. – Четыре рубля! В куяке зашиты, в подкладе. Да у меня часть на хранении.

Я мысленно похвалил Никиткину предусмотрительность. В здешних ценах я пока вообще не ориентировался, но представлялся мне рубль почему-то большой золотой монетой, как положено, с двуглавым орлом на реверсе. Реальность оказалась куда прозаичнее.

Куяк, то есть, стёганку с нашитыми сверху железными пластинами, я за особо ценный предмет не считал, бросая его где попало. Как оказалось, зря. В нём оказалось зашито почти двести грамм мелких серебряных монеток-чешуек с копьеносцем на аверсе и буквами на другой стороне. Будь татары хоть чуточку понастойчивее в обыске, или если вдруг кому-то из них понравилась бы моя броня, то плакали бы мои денежки. С другой стороны, кошель с деньгами отобрали бы совершенно точно.

Потемневшие от окисления серебряные копейки выглядели максимально разношёрстными, но обрезков среди них не было. Да и по весу они выходили примерно одинаковыми, насколько я мог определить, покачав две монетки в ладонях. Но это всё неважно, важнее то, что я больше не был нищим. Да и в бедняки меня теперь записать было сложно. Вероятнее всего, это было моё годовое жалованье.

Я ссыпал деньги в пустой кошель, подвесил на пояс рядом с саблей. Самое время немного потратить честно заработанные рубли.

– Леонтий! В дорогу-то припасами закупиться надо, наверное? – спросил я.

– Что, деньга ляжку жжёт? – хохотнул дядька. – Всё есть у нас.

– А гостинцы родным? – выдал я убийственный аргумент, оспорить который дядька не сумел.

Гостинцев не было. Немного трофеев осталось после той стычки, в которой Никитка получил по черепу, но дарить засаленную татарскую шапку я не стал бы даже нищему на паперти.