Новик

Геннадий Борчанинов

Новик

Глава 1

– Слава те, Господи, живой! – радостно крикнул кто-то над ухом.

Голова гудела, требовала покоя и ещё немного поспать, но мечтам этим сбыться было не суждено.

– Крепко же вам, Никита Степаныч, досталось! – добавил тот же самый голос. – Господь уберёг, вскользь по шелому удар-то прошёл! Даже лицо-то не попортили! Почти!

Я замычал что-то невнятное, пытаясь избавиться от этого назойливого голоса и его обладателя. Глаза разлепить никак не удавалось. И откуда он знает моё имя? Где я вообще?

Последнее, что я помнил, это то, как спорил в поезде со случайным попутчиком о русских монархах, с жаром доказывая, что воцарение Романовых – трагедия, сопоставимая по масштабам с Февральской революцией и развалом СССР. Один из переломных моментов русской истории.

А теперь, получается, лежу. Неизвестно где, но под одежду уже набилась колючая сухая трава. Назойливый голос гудит над ухом, а его обладатель не прекращает меня тормошить, кажется, перевязывая мне голову.

– Отстань… – простонал я.

Мой собственный голос звучал тоже как через толстое одеяло, казался чужим, незнакомым. От этого ещё сильнее разболелась голова. Доносились до меня и другие звуки. Ржание коней, стоны раненых, чьи-то разговоры.

Крушение поезда случилось, что ли? Тогда откуда тут лошади?

Мысли путались и метались, меня одолевала жуткая слабость, как будто я снова болею ковидом. Одно я знал точно. Я не должен быть здесь. Я должен ехать в поезде Москва-Сочи, сойти на конечной и греть свои старые кости на пляже.

– Отстану, как есть отстану, Никита Степаныч! Головушку вашу перевяжу и отстану! – тараторил голос. – Ох, и влетит мне от батюшки-то вашего! Не уберёг, куда смотрел только! Дядька ещё, называется! Ну, хоть живой, и то слава Богу!

Я наконец сумел разлепить глаза и увидел перед собой незнакомого мужика лет пятидесяти на вид. Широкая русая борода его изрядно старила, испещрённое следами оспы лицо таило в себе хитринку, присущую только русскому деревенскому мужику. На голове у него покоилась сбитая на затылок толстая стёганая шапка, а одет он был в такую же толстую стёганую куртку с высоким воротом, несмотря на то, что погода стояла ясная, солнечная, и было довольно жарко.

– Я где… – пробормотал я.

– Не боись, Никит Степаныч, не в Крыму! – усмехнулся мужик.

Лучше бы в Крыму. Там песочек мягкий, море.

– Где… – требовательно проворчал я, понизив голос.

– Так за Путивлем, вторую седмицу татарву гоняем! Чего уж ты, Никит Степаныч? – удивился мужик.

Я приподнялся на локтях. Сам я тоже был одет чудно, совсем не в треники и майку, в которых рассекал в поезде. На мне была похожая стёганка, только с нашитыми сверху большими железными чешуйками, красные шаровары и кожаные сапоги. На поясе висела сабля в ножнах, и я даже потрогал рукоять, чтобы удостовериться.

Мужик понял мой жест по-своему.

– Всех уж отогнали, некого рубать-то, Никит Степаныч! – усмехнулся он.

– А ты кто такой? – спросил я.

Он недоверчиво сдвинул брови, посмотрел пристально.

– Ты чего? Дядьку свово не узнаёшь? – сказал он. – А ну, перекрестись!

Я осенил себя крестным знамением. В прах не рассыпался, серой не завонял, в корчах биться не начал. Мужик заметно расслабился, но всё равно смотрел обеспокоенно.

– Крепко же тебе досталось… – пробормотал он. – Леонтий я, дядька твой с малых лет.

Я вздохнул, откинулся назад, на землю, понимая, что влип по полной программе. Похоже, я попал.

– Так… – выдохнул я, потирая подбородок, на котором вместо трёхдневной жёсткой щетины теперь был мягкий пушок. – А год нынче какой?..

– Лето семь тысяч шестьдесят седьмое, – глядя на меня, как на дурачка, сообщил Леонтий.

От сотворения мира, значит. По византийскому календарю. Сходу перевести дату в привычное мне «от рождества Христова» не удалось, но зато сразу стало ясно, времена ещё допетровские, посконные. Я прикрыл глаза, чувствуя, как вместе со слабостью телесной на меня наваливается ещё и жуткая апатия. Депрессия. Совсем не так я себе представлял свой летний отпуск.

– Может, ты меня ещё раз по голове стукнешь… – пробормотал я, надеясь вернуться обратно.

Хотя что-то мне подсказывало, что я тут надолго, если не навсегда. С другой стороны, судя по внутренним ощущениям, я скинул лет пятьдесят со своего возраста, и за вычетом общей слабости после ранения, находился в самом расцвете сил. Снова стать молодым… Дорогого стоит. Пусть даже в совершенно чужой эпохе.

– Батюшки-святы, как можно-то? Зачем это, по голове? – забеспокоился Леонтий. – Ништо, в Путивль вернёмся скоро. Там и отдохнёшь.

Я попытался вспомнить ещё хоть что-нибудь из того разговора в поезде. Мой попутчик, черноволосый мужчина в безупречном строгом костюме, застёгнутом на все пуговицы, хотя в вагоне стояла жара, всё больше слушал, лишь изредка подкидывая какие-нибудь тезисы, пытаясь вывести меня из себя. Троллил, как будто мы на каком-то форуме, а не за одним столом.

То хаял Сталина и превозносил Хрущёва, то сожалел о крещении Руси в православие, а не в католичество, то превозносил Петра Первого и ругал Иоанна Грозного за одни и те же поступки, ловко жонглируя фактами и цифрами, проверить которые я не мог. Ладно хоть не дошёл до аргумента в духе «сдались бы Гитлеру – пили бы баварское», иначе бы я точно ему врезал прямо в купе.

Но вывести меня из себя ему всё-таки удалось, и мне оставалось только скрежетать зубами, глядя на его поганую насмешливую улыбочку. Я как раз пытался доказать, что опричнина и уничтожение старой знати – необходимая мера, что без этого никак нельзя было обойтись, и что если бы первую жену Грозного не отравили бояре, история пошла бы совсем другим путём. Вещал я всё это с жаром, достойным выступлений Жириновского, так, что аж сердце закололо от переживаний.

Что-то он мне сказал… В духе «можете попытаться» или вроде того. А потом я очнулся здесь. Профессор чёрной магии, мать его за ногу.

Я издал протяжный стон, хватаясь за голову.

– Никит Степаныч! – забеспокоился Леонтий.

Я снова поднялся, сел, хватаясь за голову и раскачиваясь туда-сюда, как китайский болванчик.

– Леонтий… – тихонько позвал я. – А кто нынче государь?

Догадываться я уже и так догадывался.

– Так ведь Иоанн Васильевич! – удивляясь такому вопросу, ответил дядька.

Вариантов было немного, это либо времена Грозного, либо времена его деда. Тоже, к слову, Грозного.

Я растерянно озирался по сторонам. Кругом зелёная степь, колышущаяся от ветра, стреноженные лошади пасутся неподалёку. Люди в таких же стёганках, как у нас с Леонтием. Воткнутые в землю стрелы, похожие издалека на белые причудливые цветы. Трупы, лежащие ничком и раскинув руки во всю ширь, со следами сабельных ударов и торчащими обломками стрел.

По коже пробежал холодок, я попытался подняться на ноги. Зашатался, меня тут же подхватил за локоток дядька, приглядывающий за мной. Куда идти и чего делать – я даже не представлял.

Все остальные ловко обирали убитых татар, распоясывая их, стаскивая сапоги и даже заглядывая во рты в поисках ценностей. Понятно, трофей – он и в Африке трофей.

– Ты не переживай, Никит Степаныч, твово татарина я обыскал уже, – сказал дядька, проследив за направлением моего взора.

– Новик! Живой? Славно! – к нам вдруг подъехал всадник на пегом коне. – Не то батька твой шибко осерчал бы!

У этого всадника на голове возвышалась железная остроконечная шапка, а вместо стёганой куртки он носил длинную кольчугу из крупных колец. К седлу у него был приторочен колчан со стрелами, на поясе висела сабля в богато изукрашенных ножнах. Вид у него был лихой и грозный.

– И куда погнался? Как будто на твой век татарвы не хватит! – засмеялся всадник. – Ну, чего молчишь-то?

– Так его татарин сабелькой приголубил! – ответил за меня дядька. – Вон тот!

Я посмотрел на мёртвое тело татарина, не испытывая никаких эмоций по этому поводу. Перенос во времени и пространстве волновал меня гораздо больше.

– Память Никите Степанычу отшибло сабелькой-то, – добавил Леонтий.

– Даст Бог, вернётся, – пожал плечами всадник, разворачивая лошадь. – Сам, бывало, по голове получал так, что и ведать не ведаешь, кто ты и где ты. Если нужно, то с обозом езжайте.

Я помотал головой, отказываясь от такого предложения. Не настолько плохо я себя чувствовал. Всадник, имени которого я так и не спросил, уехал дальше, оглядывая наше воинство, а я решил разобраться с тем, что у меня есть с собой.

Мой шлем нашёлся тут же, неподалёку, с длинной вмятиной наискосок. Не будь шлема, валяться бы Никите Степанычу сейчас с разрубленной головой. А так… Не знаю даже, что хуже.

Сабля у меня была похуже, чем у этого господина, но тоже неплохая, кривой кинжал, нож в сапоге. Вооружён до зубов, если сравнивать с тем же Леонтием. На шее обнаружился крест на серебряной цепочке, богато. Карманов не было. Денег в карманах тоже.

Всё было в новинку, всё хотелось изучать, трогать, разглядывать, не смущаясь того, что я выгляжу идиотом в глазах окружающих. Разве что отдельные воспоминания или мышечная память прорывались ко мне, когда я касался того или иного предмета, так, например, кинжал я взял сразу правильным хватом, почему-то зная, что заколол им человека в бою. Причём не в этом бою, а в каком-то другом.

Это давало надежду, что и остальная память мальчишки вернётся. Смутную, совсем малую, но хоть какую-то.

– Ну, Никит Степаныч, едем, – сказал дядька. – Собрались уже все.

И в самом деле. Подъехал обоз, несколько телег, на которые сгрузили раненых и все трофеи, уцелевшие лихо взлетали в сёдла. Дядька и мне подвёл серого коня, недоверчиво косящего на меня глазом и приплясывающего на всех четырёх ногах.

– Серко! Не дури! – строго сказал дядька.

Так же лихо вскочить на мерина, не касаясь стремян, у меня не получилось. Я и не пытался. Я осторожно забрался в седло, укрытое чепраком из овечьей шкуры. Леонтий подержал узду, пока я устраивался поудобнее.

Тело моё само вспомнило, как правильно сидеть в седле, я подобрал поводья, дождался, когда дядька оседлает свою кобылку, а затем тронул Серко пятками. Спину прямо, руки перед собой. Ездить верхом мне всегда нравилось, я в своё время периодически выбирался на ближайший ипподром. Наездником, конечно, я был совсем не профессиональным, но управлять лошадью умел. И ухаживать тоже.

Отправились шагом, хотя свежий степной ветерок, дующий в спину, требовал от меня дать Серко шенкеля и пустить его вскачь, наперегонки с ветром. Причём я не вполне понимал, это моё собственное желание или желание новика Никитки.

Но я понимал, что это сейчас будет вообще не к месту, и мне оставалось только плестись за спиной дядьки, разглядывая своих соратников, покатый горизонт и бескрайнее украинское небо. И думать тяжёлые думы.

Судя по всему, я сейчас тяну лямку в сторожах. Только не в тех, которые в тулупе и с берданкой стерегут какой-нибудь склад, а в тех, которые оберегают границы от татарских набегов. Осколок Золотой Орды ещё долго будет огромной занозой в подбрюшье Руси.

– Леонтий! – окликнул я.

Дядька потянул за поводья, замедлив шаг кобылы, и поравнялся со мной. Многие ехали парами, негромко переговариваясь между собой, и мы не стали исключением. В конце концов, мы возвращались с победой.

– Мы, получается, в сторожах с тобой служим? – спросил я.

– А то, – сказал он.

– Давно? – спросил я.

– Так, почитай, с весны, – сказал он. – Как поверстали тя.

– И ты тоже? – хмыкнул я.

– А куда ты, туда и я, батька твой велел, дай ему Бог здоровья, – сказал Леонтий.

– А сейчас куда идём? – спросил я.

– Так в станицу, – сказал он. – В острог.

– Не в Путивль? – удивился я.

Леонтий только хехекнул в бороду и ткнул кобылу пятками, видно, утомившись от моих расспросов. Ладно, подождём до станицы, мы люди не гордые.

Станицей, к моему удивлению, оказалась не казачья деревня, а настоящая крепость. Небольшая, деревянная, окружённая всего лишь частоколом, но всё-таки крепость. Мы въехали в ворота, возле которых службу несли караульные в похожих кафтанах и с длинными пищалями. Я глазел по сторонам, как деревенский олух, впервые попавший в мегаполис.

Крепость разительно отличалась от реконструкторских поделок, она выглядела старой и обжитой, по двору разгуливали тощие куры под предводительством гордого пёстрого петуха, в кузнице что-то звенело и гремело, стучали топоры, пахло дымом, навозом и хлебом.

Я следовал за дядькой, как телок на привязи, других вариантов у меня попросту не было. Надо обжиться здесь, освоиться, адаптироваться, и только потом думать о чём-то великом. Чтобы делать великие дела, надо разобраться хотя бы с обычными, например, понять, в каком всё-таки году я нахожусь.

Главное, не проколоться со своим попаданием, послезнанием, амнезией и прочими радостями. А при взгляде на деревянную часовенку с православным крестом на островерхой крыше я вспомнил, что каждую неделю здесь обязательно ходят в церковь, чтобы причаститься и исповедаться, и вряд ли местный священник поймёт, если я выложу всё как есть. Да, засада.

А ещё здесь могут убить. Как за здрасьте. Те же татары, или поляки, или бог знает кто ещё. Или даже свои, если я, например, вздумаю дезертировать из станицы. Здесь с этим гораздо проще, правосудие быстрое, почти мгновенное. Не то, что у нас.

Лошадей оставили в общей конюшне, причём рассёдлывать и кормить пришлось самим, хотя дядька всё порывался мне помочь. А уже после того, как Серко и дядькина кобыла расположились в стойлах, мы с Леонтием отправились отдыхать.

Жизнь в остроге текла неторопливо, даже лениво. Со мной здоровались незнакомые мне воины, молодые и старые, я здоровался в ответ, пытаясь ничем не выдать своей растерянности, но все занимались своими делами, и ко мне особо никто не цеплялся. Работы хватало для всех, и даже меня попытались поначалу припахать в качестве водоноса, но я, сказавшись раненым и продемонстрировав перевязанную голову, от неприятной обязанности увильнул, занимаясь больше наблюдениями да расспросами.

Слуг не было, хотя порой слово «холоп» до моего слуха долетало, делали всё сами, хотя расслоение и иерархия видны были невооружённым глазом без всяких знаков различия. Командовал острогом станичный голова, тот самый всадник в кольчуге, с которым я имел удовольствие пообщаться, Данила Михайлов сын Афанасьев. Из дворян, насколько я понял из пространных объяснений Леонтия.

Из этого же сословия вышел и я. Повёрстан был весной, и это был мой первый поход, чуть не окончившийся трагически.

– Батька твой с меня бы голову снял, ей богу, – признался дядька.

Леонтий, которого я сдуру принял за родного дядю, оказался всего лишь воспитателем, приставленным к молодому барчуку с малолетства. Он же учил всему, и драться на саблях, и стрелять из лука, и скакать на коне, и очень огорчился, когда я сказал ему, что всё забыл. Хотя я всё-таки надеялся тайком, что память Никитки просочится в мою каким-нибудь неведомым образом. В любом случае, мышечная память осталась, а значит, махать саблей и стрелять из лука я как-нибудь сумею.

Да и речь, которая сильно отличалась от привычной мне русской речи, я понимал без труда, хотя, когда я начинал вслушиваться и вдумываться в смысл слов, то терялся и путался. Паки-паки, иже херувимы, и так далее. А так никаких проблем не возникало, словно у меня в голове работал некий автоматический переводчик.

В общем, первый мой день прошёл довольно неплохо. Но спать я лёг, затаив надежду, что снова проснусь в купе поезда Москва-Сочи.

Глава 2

Приснились мне почему-то сцены из Никиткиной жизни. Охота в зимнем лесу, драки со старшим братом, пирушки в большом тереме, первый секс с девчонкой-холопкой, первый настоящий бой против татар. Всё мельтешило, как в калейдоскопе, сосредоточиться на чём-то одном я не мог, не получалось. Закончился сон почему-то зловещим хохотом того самого попутчика, от которого я и проснулся в холодном поту.

Перед самым рассветом.

Сон уже не шёл, так что я повалялся немного на жёстких нарах, а потом решил всё же вставать.

Снова чувствовать себя молодым и полным энергии оказалось удивительно приятно. Давно забытое ощущение даже заставило меня выплёскивать избыток энергии на зарядку, которой я занялся во дворе острога. Дохляком Никитка не был, всё-таки, с детства готовился стать воином, но и культуристом назвать его было сложно. Жилистый парнишка, юркий, ловкий, гибкий, как кошка.

Внешностью природа его тоже не обидела. Соломенного цвета волосы были коротко острижены, большие голубые глаза, кустистые брови, прямой нос, волевой подбородок. Всё портил только светлый, почти прозрачный пушок под носом и на бороде, но брить лицо тут было не принято. Борода, как говорится, это честь, а усы и у бабы есть.

Так что я, можно сказать, смирился со своим новым обликом. Достоинств у него оказалось гораздо больше, чем минусов.

Осталось смириться только со своим положением новика в засечной страже на юго-западной границе государства, но и это не казалось для меня большой проблемой. В армии я уже служил. Тут даже, наверное, проще, в армии я оттарабанил два года срочки, а тут гонять татар и ляхов нужно будет только до осени.

Я упражнялся во дворе с саблей, привыкая к её балансу и весу, когда из своего жилища вышел Данила Михайлович. Полуголый, в одних портках, с большим нательным крестом на шее и саблей на плече.

– О, новик! – воскликнул он. – Молодец!

Он тоже начал разминаться, помахивая сабелькой и выписывая замысловатые восьмёрки. Я поглядывал на него краем глаза, впитывая науку. Чувствую, она мне пригодится.

Служба потекла размеренная и скучная. Каждый день от острога выезжали конные патрули, сменяя друг друга, я потихоньку осваивался со своим новым положением. Не самым худшим, между прочим.

Я упражнялся с саблей, копьём и луком, выезжал в сопровождении дядьки и ещё нескольких воинов в патруль, объезжал урочище, выделенную нам территорию, в поисках татар, регулярно просачивающихся через границу.

Отношение ко мне, как к новику-первогодку, было снисходительным, хотя поблажек я не искал. Старался быть, как все, стоять в караулах, как все, и ездить в патруль, как все.

И всё же мысли о том, чтобы повернуть историю в другое русло, никак меня не отпускали. Ведь если я попал сюда, то это кому-нибудь нужно, так ведь? Во всяком случае, я должен хотя бы попытаться.

Вот только на границе, вдалеке от Москвы и царя, возможностей поменять историю чудовищно мало. Значит, будем двигаться по службе, чтобы обратить на себя царское внимание. Этот вариант виделся мне самым реалистичным из всех возможных.

И возможность представилась очень быстро.

– Никита Степаныч! Наша очередь сегодня в степь ехать! – сообщил мне Леонтий за завтраком из простой гречневой каши с салом. – А уж завтра нас всех боярин Лисицын со своими людьми тут заменит. И так он уже на три дня опоздал.

– В Путивль поедем, получается? – спросил я.

– Так пора уже! – оглаживая бороду, сказал дядька. – И так задержались оне что-то.

Выдвинулись вдесятером. Старшим назначен был Онфим, пожилой воин из детей боярских, кроме меня, поехали ещё трое новиков, на год старше меня, Юрий, Дмитрий и Алексей. Само собой, меня сопровождал Леонтий. И ещё четверо боевых холопов, Кузьма, Трофим, Гаврила и Агафон.

Выехали в полном боевом облачении, хотя задача у нас была простая и совсем не боевая. При первом же появлении татар мчаться в станицу и докладывать об увиденном. А там уже будет ясно, палить сигнальный костёр, чтобы заметили в Путивле и на других заставах, или же сразу выдвигаться татарам навстречу, чтобы прогнать их обратно в степь.

Так что я покачивался в седле, адски потея в толстой стёганой куртке и железной шапке, жара стояла невыносимая. Хотелось под кондиционер или хотя бы окатиться холодной водой из ведра, но снимать броню категорически запрещалось, хотя я слабо верил в её защитные свойства. Я разве что сдвинул шлем на затылок, осоловело глядя в спину Леонтию, ехавшему впереди.

Казалось, остальным жара вообще нипочём. Холопы вполголоса обсуждали, как проведут две недели в Путивле, Онфим напряжённо вглядывался в горизонт, выискивая взглядом татар.

– Никитка! – окликнул меня один из новиков, Юрий. – Опять татарам лоб подставляешь?

Я надвинул шлем обратно, новики заржали, чуть ли не тыкая в меня пальцами. В станице я оказался самым молодым, и они теперь пытались устроить дедовщину. Первые дни меня не трогали как раненого, просто беззлобно подкалывали, а теперь вот, кажется, начали переходить к более активным действиям.

Мы объезжали вверенный нам участок, патрулируя границу. Собственно, вся граница охранялась именно таким образом, линией из станиц, крепостей и сторожевых башен, где с ранней весны и до поздней осени несли службу сторожа.

– Нас тут вообще быть не должно. Пусть бы Лисицын со своими людьми ездил, мы так всегда в срок приезжаем, – проворчал Юрий.

– Да и нету здесь татар, – зевая, произнёс Алексей. – Как мы им в прошлый раз всыпали, так они больше и носа не суют.

Мы ехали вдоль перелеска, которым заканчивалась наша зона ответственности, наше урочище. За ним начинались по-настоящему дикие места, где на многие километры не было ничего, кроме степной травы да редких ручьёв.

И в тот же миг в горло Алексея вонзилась стрела, воздух мгновенно наполнился свистом и дикими криками. Алексей издал странный булькающий звук, словно поперхнулся, и начал заваливаться набок из седла, а я растерянно озирался по сторонам.

Опомнился я в тот же миг, потянул саблю из ножен, с силой пнул Серко по бокам.

– Никитка! В станицу скачи! – крикнул мне дядька, но я его не послушал.

Началась суматоха. Татары выскочили из-за перелеска, как чёрт из табакерки, и мы все ринулись им навстречу, чтобы ударить в сабли. И я тоже. Вперёд не рвался, но и не отставал, крепко держа поводья одной рукой и саблю – другой, низко пригнувшись в седле.

Из-под копыт летели комья жирного чернозёма, дробный грохот десятков копыт практически оглушал, я в своей железной шапке слышал только его, да стук собственного сердца, тоже несущегося галопом. Тяжёлая сабля оттягивала руку, в стёганке стало ещё жарче, чем прежде, но я понимал, или мы, или они.

Татар было меньше, чем нас, всего пятеро, и мы бросились за ними в погоню. Татары кричали нам что-то, нахлёстывая коней. Мы понемногу догоняли, охотничий азарт кипел в крови.

О том, что это примитивнейшая ловушка, я сообразил в последний момент, когда уже было поздно.

Остальные татары поджидали нас, выскочили навстречу с гиканьем и свистом. Несколько стрел прошелестели над моей головой, я вжался в гриву Серко ещё сильнее. И, наконец, мы их настигли. Началась сшибка, кровавая, жестокая.

Мне впервые доводилось рубить саблей живого человека, но я старался об этом не думать, передо мной были не люди, а враги, желающие моей смерти. Так что я разил направо и налево на полном скаку, точно как все остальные сторожа.

Я настиг одного из татар, без раздумий полоснул саблей. Попал удачно, лисий треух слетел с его головы вместе с частью черепа, татарин рухнул с коня, а я дёрнул поводья Серко, отыскивая взглядом нового противника. Встретился взглядом с плосколицым смуглым татарином. Мы одновременно хлестнули коней, я стряхнул капли крови с клинка, размахнулся.

Мои товарищи тоже рубились с татарами, с полной отдачей, изо всех сил, хотя, по-хорошему, мы все должны были мчаться к станице, чтобы предупредить остальных о татарском отряде.

Новый удар, на этот раз громко лязгнул металл, клинок ударил в клинок. Плохо. Останутся зазубрины, но в пылу сражения мне некогда было об этом думать, я рубился с плосколицым, изо всех сил одновременно стараясь удержаться в седле.

Дядька, изрыгая проклятия, махал саблей со скоростью промышленного вентилятора и в одиночку шинкуя татар на ломтики, другие боевые холопы держались вместе, прикрывая друг друга, Онфим гарцевал на коне с луком, поливая татар стрелами. Новиков я не заметил, но нескольких лошадей без всадников успел увидеть.

Воздух полнился криками, лязгом железа, конским ржанием. Смрадный запах пролитой крови щекотал ноздри, смешивался с запахами травы и конского пота, заставлял тошноту подкатывать к горлу снова и снова. Где-то внутри, в животе, поселился неприятный холодок страха за свою шкуру, который я усердно гнал прочь, но он неизменно возвращался с каждым ударом татарской сабли или просвистевшей мимо стрелой.

Мне повезло, конь плосколицего оступился, попав копытом в кротовью норку. Татарина тряхнуло в седле, и я рубанул сплеча, наискось, выпуская ему кишки. Его распоротый халат топорщился белой ватой, которая тут же окрашивалась в ярко-красный цвет.