Я, Юлия

– Сегодня император целился не так метко, как всегда, – изрекла Салинатрикс, давая понять, что он промахнулся, стреляя в Юлию.

Чтобы еще больше подчеркнуть свое презрение, супруга наместника Британии рассмеялась. Мерула и Скантилла, жена богатого сенатора Дидия Юлиана, последовали ее примеру.

Юлия остановилась, буравя глазами лицо той, что весело (как ей думалось) пошутила.

– Настанет день, Салинатрикс, когда ты пожалеешь о сказанном сегодня. И ты, и твои подружки.

И Юлия обвела всех трех взглядом, в котором читались гнев и отвращение. Потом вновь зашагала, быстро удаляясь вместе с детьми.

Салинатрикс все смеялась, так, словно не придавала никакого значения угрозе. Но слова Юлии прочно засели у нее в голове и в душе. Супруга Клодия Альбина как никогда желала смерти этой проклятой чужестранке, сирийке, которую простодушный Север взял в жены. Она чувствовала, что сирийка способна, и очень скоро, воплотить свою угрозу в жизнь. Конечно, если никто не прикончит раньше ее саму.

Юлия меж тем дошла до места, где ее ждал атриенсий.

– Уведи нас отсюда, Каллидий! Да побыстрее!

– Да, госпожа, – отозвался раб и повернулся к толпе, скопившейся в проходе. Зеваки тянули шеи в надежде увидеть женщину, по которой стрелял сам император. – Дорогу, дорогу! – выкрикивал Каллидий, расталкивая собравшихся, а порой и раздавая тумаки.

Так, при помощи толчков и криков, он мигом – как всегда – выполнил повеление госпожи. Вскоре все они были уже дома.

Юлия ни с кем не поздоровалась. Увидев каменное лицо сестры, Меса хотела было расспросить ее о том, что случилось, но Юлия быстро прошла в свои покои. Меса решила ее не беспокоить. Дети остались с теткой в атриуме.

Каллидий открыл для Юлии дверь ее спальни. Он видел, что произошло в амфитеатре Флавиев, от начала до конца, и не знал, как себя вести. Супруга наместника достала из кошелька, который носила за пазухой, несколько монет, и протянула их рабу, даже не обернувшись.

– Можешь идти, – сказала она.

Атриенсий взял монеты, проявив чудеса ловкости, чтобы не коснуться руки своей госпожи. Он не был уверен, что после всего этого стоит оставлять ее одну. Лучше, если с ней будет сестра… Но кто он такой, чтобы обсуждать недвусмысленный приказ?

– Да, госпожа, – ответил он и удалился с деньгами, бесшумно закрыв дверь спальни.

Судя по всему, хозяйке очень хотелось тишины.

Юлия наконец осталась одна.

Она больше не могла сдерживаться. Все ее тело сотрясалось от внутренних толчков. Юлия попыталась сглотнуть слюну, но это не помогало против корчей. Направившись в угол комнаты, она согнулась, положила руки на живот и принялась извергать из себя содержимое желудка.

В первый день он в одиночку убил сотню медведей, бросая в них дротики сверху, из-за ограды. Дело в том, что через весь амфитеатр были проведены наискосок две прочные стены, которые поддерживают перекрывающие их трибуны вокруг арены и пересекаются ровно посередине, чтобы в животных, разделенных по отсекам, отовсюду легко можно было попасть дротиком, бросая его с близкого расстояния. <…> Подобного рода игрища в общем и целом продолжались четырнадцать дней. Пока сражался Коммод, мы все, сенаторы и всадники, вместе исправно посещали амфитеатр… Что же касается остальной части народа, то многие вообще не посещали амфитеатр, а некоторые уходили, едва взглянув на это зрелище, отчасти из стыда по поводу происходящего, отчасти из страха, так как прошел слух, что Коммод захочет расстрелять сколько-то зрителей из луков, подражая Гераклу, который убил стрелами Стимфалийских птиц.

Дион Кассий. Римская история, LXXIII, 18–20

VII. Никто

Каморка атриенсия, дом Северов, Рим 192 г.

Каллидий лег на бок, чтобы немного отдохнуть. У него слегка болела рука. Ему пришлось наносить удары направо и налево, чтобы пробиться сквозь толпу на выходе из амфитеатра Флавиев и привести свою хозяйку и детей в целости и сохранности в резиденцию хозяина – и он получил ответный удар, довольно сильный.

Он закрыл глаза. Госпожа и другие члены семейства собрались в атриуме. Он успокоился, когда увидел, что на лице Юлии больше не написана тревога, хотя оно все еще было бледнее обычного. Остальные рабы хлопотали вокруг господ. Настало время открыть и потом закрыть входную дверь в дом: это было его обязанностью. Он отвечал за все мало-мальски важное. А безопасность семейства была превыше всего. Атриенсий стоял выше остальных рабов; Каллидий занимал эту должность уже несколько лет, будучи старейшим из рабов в доме. Ему было двадцать семь. Были рабы старше его, но их купили не так давно. Он же родился в неволе – его отец и мать служили Северам, так что он помнил родителей и даже какое-то время жил с ними. Когда они уже были в летах, Публий Септимий Гета, отец наместника, продал их какому-то работорговцу. Рабы-мужчины обычно охраняли своих хозяев, женщины стряпали и прибирались в доме; а старики больше не годились для того и другого. Поэтому отец наместника поступил так же, как делал Катон Старший. Последний считал, что содержать рабов, достигших известного возраста, означает нести неоправданные затраты, ведь те больше не способны работать, как прежде. Поступит ли так же сын Публия Септимия? Каллидий не был уверен. Септимий Север вел себя с рабами куда человечнее и пока что не продал ни одного из тех, кто был куплен им или родился в доме, подобно Каллидию. Все рабы Северов, однако, были довольно молодыми. Что станет делать хозяин, когда они одряхлеют?

Но Каллидий кое-что задумал.

Он поспешил в свою каморку. Там царил холод. Лето походило к концу, дни укорачивались, и вечерами становилось довольно свежо. Холоднее всего было там, где жили рабы: трубы с горячим воздухом, проложенные под полом комнат жены и детей хозяина, не доходили до этого места.

Он не знал, что будет делать хозяин, когда ему, Каллидию, стукнет… ну, скажем, сорок лет. Если это вообще случится.

О бегстве он не помышлял. А между тем устроить его было нетрудно: он часто выходил один или с другими рабами, чтобы сделать покупки для хозяев. Но в случае поимки его участь была бы ужасной. Смерть, а при большом везении – выжженные на лбу буквы FUG, то есть fugitivo – «беглец», чтобы все знали о его неудачной попытке. Если бы его хозяева не были богаты – а они были, ведь Север распоряжался целой провинцией, – бежать было бы проще: небогатый человек, скорее всего, не станет тратить денег на поиски беглого раба, предоставив это властям. Люди же состоятельные нанимали опытных поимщиков: жестокие, неразборчивые в средствах, они искали беглецов в самых отдаленных уголках империи, в расчете получить за эту круглую сумму. Наместник провинции, вероятно, обратится к ним, чтобы показать пример другим рабам и отбить у них охоту к бегству. Нет, скрываться не стоит. И еще: повседневная жизнь раба семейства Северов, занимающего видное положение, была вовсе не плоха. Прежде всего, у него имелся постоянный доход. Хозяева – и наместник, и его супруга – щедро вознаграждали его за хорошую службу, порой вручая несколько десятков сестерциев зараз. Вот и в этот день хозяйка дала ему тридцать сестерциев за то, что он быстро и ловко вывел ее с детьми из амфитеатра Флавиев.

Каллидий сунул руку под подушку и нащупал мешочек, где хранил свои сбережения, свой peculium. Обыкновенно он прятал его в выемке, проделанной в стене и прикрытой снаружи кирпичом. Но, ложась спать, Каллидий неизменно клал мешочек себе под голову.

Он скопил уже больше тысячи сестерциев. Сперва он получал гроши, но, после того как стал атриенсием, его доходы заметно выросли. Каллидий рассчитывал собрать достаточно денег, чтобы купить себе свободу до наступления старости, а затем приобрести таверну возле речного порта на Тибре. Дело обещало быть прибыльным, ведь в тавернах всегда толпился народ, а работа выглядела легкой: подавать дешевое вино, хлеб, пшеничную кашу, сушеное мясо и сыр. Нужно было найти пять тысяч сестерциев. Каллидий выведал все досконально: он занимался покупкой рабов для дома Северов и знал, сколько они стоят. Из разговоров с работорговцами выяснилось еще кое-что. Во времена, когда границы империи постоянно раздвигались – при таких вождях, как Цезарь, – за невольников давали куда меньше, чем теперь. Божественный Юлий привел в Рим сотни тысяч пленников, обращенных в рабство, и цены, само собой, поползли вниз. Но после Траяна завоевания прекратились, военнопленных почти не стало. Нынешние рабы в большинстве своем родились в неволе, как сам Каллидий. Лишь изредка на рынках встречались британцы, германцы, даки. Многие из тех, кого продавали в Риме, были захвачены во время незаконных вылазок: торговцы беззастенчиво переходили границу и уводили пленников, не обращая внимания на то, находились сопредельные племена в мире с римлянами или нет. А ведь это могло разжечь в них ненависть к римлянам и привести к новым стычкам на границе, даже к войнам. Рассказывали, что порой в лапах этих торговцев оказывались римские поселенцы, решившие перебраться на одну из окраин империи, туда, где не было военных гарнизонов, обеспечивавших закон и порядок. Так свободные римляне навсегда становились рабами. Сенат пытался с этим бороться, но в последние годы, при Коммоде, власти закрывали глаза на подобные деяния. Поговаривали даже, что, видя безразличие повелителя, кое-кто из сенаторов вроде Дидия Юлиана, обладателя многомиллионного состояния, наживался на такой бесчестной работорговле.

Каллидий открыл глаза и снова начал прокручивать в голове свой замысел.

Здоровый мужчина стоит от одной до двух тысяч сестерциев, молодая женщина – меньше, около шестисот. Конечно, красавицы обходятся дороже, но в общем ценятся прежде всего сильные рабы-мужчины, способные работать много и долго – как в деревне, где трудиться тяжелее всего, так и в городе. Каллидий оценивал себя в две с половиной тысячи: он был еще не стар, крепок, пользовался доверием хозяев. Но чтобы собрать нужную сумму, требовалось немало лет: за это время он состарится и его стоимость упадет. Когда он сможет заговорить с хозяином о выкупе, она будет составлять от одной до полутора тысяч. Остальные деньги, которые он, должно быть, соберет за эти годы, пойдут на приобретение таверны и налаживание своего дела.

А это значит, что в старости его не продадут неведомо кому, что он не сляжет через несколько месяцев изматывающей работы. Каллидий не боялся смерти, но его страшили мучения и нищета в последние годы жизни.

Замысел выглядел неплохо.

Он все просчитал. Лет через десять он выкупит себя, особенно если хозяева по-прежнему будут к нему великодушны. Пока что у них все шло хорошо.

Каллидий нахмурился.

То, что случилось в амфитеатре, было нехорошо. Хозяйка могла погибнуть, и тогда следующей жертвой императора стал бы глава семейства, Септимий Север.

Он вытер нос тыльной стороной ладони. Легкий насморк, ничего страшного. Он не подцепил лихорадку, предвестницу роковой слабости.

Эта вражда между его хозяевами и императором… что он мог сделать? Только надеяться на то, что она не изменит его отношений с семейством Северов. Только молить богов, чтобы они защитили хозяина и его родных. От их благополучия зависел успех его замысла, рассчитанного на долгие годы.

Закрыв глаза, Каллидий воззвал к Юпитеру и всем прочим богам, прося оградить его хозяев от бед, а свой замысел – от разрушения. Одно время он подумывал, не обратиться ли в христианство, но, когда узнал, что христиане не собираются покончить с рабством – лишь призывают хозяев проявлять милосердие к рабам, – стал равнодушен к этому верованию и с тех пор хранил верность римским богам. Единственным, которых знал хорошо.

Каллидий закончил молиться и попытался заснуть.

И все-таки в его замысле кое-чего недоставало. Он чувствовал это, но не мог понять, чего именно. В голове что-то ворочалось, смутное, нечеткое, ускользавшее от определения. Такое бывало, когда он ощущал нехватку женской ласки. Тогда он брал из мешочка несколько монет – совсем чуть-чуть, иначе он никогда не смог бы выкупить себя, – и, отправляясь на рынок за покупками, заворачивал в Субуру. Там он обращался к одной из тех рыжеволосых продажных женщин, которые предлагали свои услуги день и ночь напролет. Хватало всего четырех-пяти сестерциев. Но после этих вылазок его ни разу не охватывала печаль, как сейчас: безымянная, непонятная, порожденная глубоким одиночеством.

Да, именно так: одиночеством. Он понял, в чем дело.

Послышались голоса.

Каллидий поднял веки.

VIII. Страх

Дом Северов, Рим 192 г.

Гай Фульвий Плавтиан орал во весь голос:

– Клянусь Юпитером, Лучшим и Величайшим! Ты подвергла опасности всех нас, всю семью! Император указал на тебя!

– Выпустил в меня стрелу, – поправила Юлия с невозмутимостью, поразившей остальных. Корчи в животе, позывы к рвоте, страх – все это она отложила до того времени, когда вновь останется одна. Ей не хотелось представать беспомощной перед другими, тем более перед Плавтианом. – Стрела была пущена в меня, Плавтиан, а не в тебя.

Почтенный сенатор, друг ее мужа, продолжал расхаживать по атриуму, ругаясь и плюясь:

– Ты не должна была выходить из дома без моего дозволения! И пытаться покинуть Рим в день пожара! Теперь император подозревает тебя, а заодно твоего мужа, всех близких родственников и друзей! Включая меня и мою семью.

– Тебя волнует только это, – ответила Юлия, растянувшись на ложе, и пригубила вина.

Дети слушали перебранку, спрятавшись за колонной. Маленький Гета испуганно моргал, в глазах же Бассиана читался еле сдерживаемый гнев: он смотрел на старого друга своего отца, проявлявшего такое вопиющие неуважение к его матери. Хорошо бы повелеть рабам, чтобы его высекли… Но он знал, что может только молчать и наблюдать из своего убежища. Что ж, пусть так, но однажды, однажды… Мать тем не менее выглядела спокойной. Она даже не вздрогнула, когда та стрела просвистела совсем рядом, чуть не задев голову. Бассиан твердо знал, что его мать – не только самая красивая в мире женщина, но и самая смелая.

Меса посмотрела на Алексиана, своего мужа, молча приглашая его вмешаться в спор.

– Юлия, послушай… Плавтиан неразборчив в выражениях, это правда, – начал Алексиан. – Но совершенно ясно, что после того печального дня, когда вспыхнул пожар и ты попыталась выехать из города, за нами пристально следят. Особенно за тобой. Император подозревает теперь всех нас, и Септимия тоже, хотя он ни о чем не ведает в своей Паннонии. Если твой муж перестанет быть наместником, я нисколько не удивлюсь. Коммод однажды уже выразил Септимию порицание за то, что тот справлялся у звездочетов о своем будущем. И вряд ли во второй раз император смилуется над ним. Плавтиан прав, мы должны быть предельно осторожными. Любое наше действие, которое император сочтет изменническим, станет для нас роковым.

– Знаю! – с силой воскликнула Юлия. Она еще могла вынести нападки Плавтиана, но упреки зятя вывели ее из терпения. Кроме того, он говорил с ней, как с ребенком, а на самом деле по-детски себя вели все остальные. Никто, похоже, ничего не понимал. – Знаю, той ночью я поступила недолжным образом. Но я была права, не выказав страха, когда он нацелил на меня свой лук в амфитеатре Флавиев. Он истолковал бы мой страх как признание вины. Теперь же он сомневается, и только поэтому мы все живы… пока. И ни один из вас не поблагодарил меня за проявленную смелость.

Последовало всеобщее молчание.

Бассиану хотелось захлопать в ладоши, но он остался стоять неподвижно, не издав ни звука.

– Сейчас не время для проявлений смелости, – заметил Плавтиан, уже слегка поостывший, но продолжавший смотреть на Юлию убийственным взглядом.

Она искоса наблюдала за ним. Плавтиан ненавидел ее с того самого дня, как она вышла за Септимия, – неизвестно отчего. Ходили слухи, что давным-давно, в молодости, Плавтиан был не только другом ее будущего мужа, но и возлюбленным. Но, насколько она могла судить, ни Септимия, ни Плавтиана не тянуло к мужчинам. Итак, это была не ревность брошенного любовника. Это было что-то другое. Но что? С первой женой Септимия, по всей видимости, Плавтиан вел себя вполне вежливо. Может, все из-за того, что она, Юлия, не была уроженкой Рима? Но и Септимий, и Плавтиан тоже родились в других местах, не в столице. Как и все Северы, они были выходцами из Лептис-Магны в Африке. Тогда в чем же дело? Откуда взялась извечная неприязнь Плавтиана? Юлия моргнула раз, другой. Когда она родила Септимию двоих сыновей, враждебность Плавтиана к ней многократно возросла. Сам он был бездетным. Ага!.. Возможно, Плавтиан метил высоко, очень высоко? Она всегда поздравляла себя с тем, что способна чувствовать тоньше других и видеть дальше остальных, но что за изощренные замыслы строил Плавтиан, раз дети друга стали для него помехой? Непонятно. У Септимия был брат Гета, который унаследовал бы все имущество в случае его смерти. Плавтиан был другом, не более того. Юлия никак не могла решить эту загадку. Было ясно одно: с рождением детей Плавтиан сделался еще недружелюбнее, чем раньше.

– Что же нам делать, если мы хотим вернуть доверие императора? – спросила Меса, поглядывая то на Плавтиана, то на Алексиана.

– Не знаю, – ответил друг семьи. Он сел на ложе, но не стал растягиваться на нем, и провел рукой по шее, мокрой от пота. – Не знаю.

Алексиан покачал головой, тоже не понимая, что тут можно добавить.

– Сейчас уже не важно, что думает Коммод, – заявила Юлия, отпив еще вина и перестав размышлять о поведении Плавтиана. Она хотела повести беседу в нужном ей направлении.

– Что ты хочешь сказать? – Голос Плавтиана вновь сделался раздраженным.

– Вот это и хочу: что думает Коммод – уже не слишком важно. Там, в амфитеатре, собралось вполовину меньше народа, чем обычно. Плебеи боятся его. Император утратил безоговорочную поддержку народа. Его безрассудство пугает даже простолюдинов. Сенаторы его смертельно ненавидят. Преторианцы, как я заметила, с ужасом наблюдали за тем, как император на арене убивает несчастных калек, одного за другим. А ведь многие из них получили увечья в войнах, в недавнем прошлом они были соратниками тех самых гвардейцев, которые при этом присутствовали. И все лишь ради минутного развлечения! Итак, поддержки народа нет, сенаторы враждебны, преторианцы от него отшатнулись. Коммод – мертвец куда в большей мере, чем любой из нас. Вы страшно боитесь императора, а что чувствуют те, кто живет рядом с ним, спит рядом с ним, обитает в его дворце? Не думаю, что он увидит начало нового года.

Юлия замолкла. В атриуме воцарилась тишина.

Наконец Плавтиан помотал головой и заговорил сквозь зубы, стараясь, чтобы его гнев не вырвался наружу. И что такого нашел Север в этой женщине? Что в ней есть, кроме смазливого личика?

– Вопрос не в этом, – сказал он, подчеркивая голосом каждое слово, точно авгур, уверенный в том, что видит будущее. – Вопрос в том, увидим ли мы эту развязку, смертельную для Коммода… или нет.

Юлия ничего не ответила. «Должно пройти время, должна пролиться кровь, – думала она, – и лишь тогда выяснится, кто из нас прав». Это казалось неким зловещим битьем об заклад: все или ничего, жизнь или смерть. В эту минуту всех их объединял страх – у кого-то отчаянный, у кого-то чуть приглушенный. Юлия вела себя отважно, даже дерзко посреди моря неопределенности, в которое превратилась империя при Коммоде, но и она все время размышляла о том, доведется ли ей вновь увидеть мужа, который сейчас так далеко, на севере, у данубийской границы. Лицо ее оставалось спокойным, но по щеке скатилась слеза; Юлия тут же вытерла ее тыльной стороной ладони. Никто не должен был видеть, как она плачет, и в первую очередь – надменный Плавтиан.

IX. Всеобщий замысел

Императорский дворец, Рим 192 г., несколько месяцев спустя

В последнее время Квинт Эмилий много размышлял. Это длилось уже несколько недель… нет, даже несколько месяцев. Как-то раз он заметил, что Марция, любовница императора, пребывает одна в своих покоях. Толкнув приоткрытую дверь, префект претория вошел и стал смотреть, как умастительницы ухаживают за возлюбленной Коммода: одна держала баночку со смесью уксуса, меда и оливкового масла, другая – склянку размером поменьше, с мазью из сушеных корней дыни, крокодильих испражнений и помета скворцов. Все это предстояло нанести на лицо Марции. Но, увидев начальника преторианцев, женщины помчались прочь так резво, будто за ними гнался сам Цербер, вышедший из-под земли. Обнаружив, что рабыни исчезли, Марция медленно повернулась.

– Чего тебе надо? – спросила она.

Любовница самого императора могла обойтись без общепринятых слов вежливости, необходимых при обращении к префекту претория. Несмотря на надменность, звучавшую в ее голосе, она захотела сглотнуть слюну – и у нее не получилось. Горло совершенно пересохло. Квинт Эмилий был ближайшим подручным Коммода, его верным псом, как и все, кто занимал эту должность до него.

Ничего не сказав, не ответив на ее вопрос, он повернулся и закрыл дверь изнутри.

В комнате были только они вдвоем.

Девушка окинула взглядом длинный ряд всевозможных стеклянных сосудов: пузырьки с пчелиным воском, розовой водой, миндальным молоком, бутылочки, одна из которых содержала смесь шафрановой воды с огуречным соком, другая – настойку грибов, маковых семян и корней лилий; дальше стояла склянка с тмином, рядом с ней – еще одна, с измельченной слюдой… Вообще-то, Марция не смотрела на них – она с невероятной быстротой прокручивала в голове возможные исходы. Можно было закричать – но какой в этом смысл, если Коммод послал Квинта Эмилия, чтобы ее прикончить?

Префект претория мало-помалу подбирался ближе, держа правую ладонь на рукояти спаты. Когда Марция была еще ребенком, Коммод велел расправиться со своей сестрой, а затем и с женой. Приказать умертвить любовницу, которая сменила недавно казненную жену, было вполне в духе Коммода с его смертоносными умозаключениями. Может, она опротивела императору. Может, он нашел другую, которая больше его устраивает.

– С меня довольно… – начал Квинт Эмилий, но прервался на полуслове так, словно прощупывал почву.

Такая неуверенность удивила Марцию, ведь начальник преторианцев, не дрогнув, предавал смерти людей, даже сенаторов, по велению императора. Почему же сейчас он медлит?

– Воистину, с меня довольно… – повторил он, сделав еще один шаг в ее сторону, и снял руку с меча.

Марция внезапно подумала: что, если Квинту нужно другое? Что, если он просто хочет ее? Вполне вероятно. Коммод мог пресытиться ею, но ее красота никуда не делась. Именно за эту красоту властитель не так давно выбрал Марцию, хотя мог взять любую женщину в Риме. Но с чего это Квинт так осмелел?

– Чего довольно? – наконец выговорила она, дрожащим, но мягким голосом. Если она останется в живых благодаря своей красоте, что ж, так тому и быть. Да так и было всегда – иного средства выжить при императорском дворе не существовало.

– С меня довольно, и с моих людей тоже. Довольно… императорских выходок.

Эти слова ошеломили Марцию. Неужели император опять прибег к одному из своих изощренных приемов, желая убедиться в ее верности?

– У императора необычные вкусы, но все мы стольким обязаны ему, – проговорила она, взвешивая каждое слово.

Квинт Эмилий остановился. Его правая рука вновь потянулась к рукоятке меча.

Марция не знала, испытание это или что-то другое, но понимала, что настал решающий миг: нужно либо соглашаться с Квинтом Эмилием, либо ему возражать. Протянув руку, она взяла со столика, полного пузырьков и склянок, позолоченный кубок и сделала глоток воды. Казалось, вместе с ней она проглотила весь страх, что снедал ее неделями, месяцами, годами. Затем она поставила кубок обратно.

– И с меня тоже довольно.

Слова были сказаны. Испытание или что-то другое? Не важно – пути назад не было.

Квинт Эмилий медленно кивнул, потом еще раз – и снова убрал правую руку от меча.

– Тогда мы, пожалуй, сумеем договориться, – заметил он.

После этого он опустился на стул, стоявший у стены. Марция неподвижно наблюдала за ним из солиума, где усаживалась ежевечерне, отдавая себя в руки умастительниц – тех самых, что разбежались, завидев префекта претория. Вспомнив о них, Марция нахмурилась. Квинт Эмилий заговорил так, словно читал ее мысли:

– Твои рабыни будут болтать о нашей встрече?

– Не думаю, – ответила Марция, помедлив с секунду. – Они напуганы еще сильнее меня.

– Хорошо. Оставим их. А теперь к делу.

Сказав это, он снова замолк. Девушка поняла, что даже этот суровый, грубый воин нуждается в помощи, чтобы облечь свой замысел в слова.

– О чем ты думал? – спросила она.

– О яде.

Марция утвердительно склонила голову:

– Через меня?

– Да. Ты ближе всех к нему. После посещения терм император всегда берет кубок с вином из твоих рук. Очередной кубок должен стать последним.