Тени Завораша

Вирсамани повидал достаточно трупов, чтобы понимать, что ангел был мертв уже несколько дней, если не недель. А значит, никаких звуков издавать он не мог.

Перебравшись через тело, он направился дальше. Здесь дно ручья расширялось, переходя в широкую пойму. Наверняка, в былые времена здесь было небольшое болото или даже озерцо, но теперь его пологие склоны обвалились, обнажив корни давно мертвых деревьев и всякий мусор. На мгновение Вирсамани показалось, что он стоит внутри каверны посреди огромного гнилого зуба.

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Теперь хлопки стали слышны куда отчетливей. То, что поначалу казалось ударами ладошкой по сырой земле, теперь слышалось как чьи-то глуховатые притопывания.

Внезапно Вирсамани увидел впереди движение. Что-то шевельнулось буквально в двух-трех саженях, а затем раздался все тот же злосчастный хлопок.

Хлоп.

И вдруг Вирсамани осенила догадка. Подозрение возникло в тот момент, когда после очередного хлопка он увидел в окружающих сумерках движение чего-то более светлого.

Оставшиеся несколько саженей он преодолел особо не таясь. Он уже не сомневался, что увидит.

Знал – но не значит «был готов»

Последний шаг он сделал, затаив дыхание.

На земле перед ним лежал ангел. Одно его крыло поднялось, но тут же упало, гулко шлепнув на земле.

Хлоп.

Только спустя несколько ударов сердца Вирсамани понял, что так и не выдохнул.

Живой. Перед ним был живой ангел.

Зачарованный, он смотрел, как крыло в очередной раз поднимается, но только для того, чтобы бессильно упасть в грязь.

Хлоп.

***

Живой ангел. Перед ним был живой ангел. Искалеченный, раненый, наверняка – умирающий, но все же живой. На мгновение Вирсамани остолбенел. Все его обостренные до этого чувства схлынули, оставив после себя холодный интерес – он не впервые видел ангела, но впервые наблюдал, как тот шевелится, пытается встать и падает, словно изломанная кукла.

Или словно марионетка в руках у неопытного кукловода, добавил он про себя. Как будто гигантская рука там, в небесах пыталась управлять очередной бездушной тварью, однако веревки оказались перерезаны, сочленения суставов высохли и развалились…

Безвольная, безжизненная кукла силилась встать на ноги, но не могла осилить даже этого. Все, на что она был способна – это смотреть слепыми черными глазами на Вирсамани. Нет, поправил он себя, не слепыми – эти глаза были зрячими, такими же, как и у него самого, однако по некой странной прихоти природы были лишены зрачков и белков. Словно черные камни, вставленные в глазницы. Единственное, что можно было в них рассмотреть – это свое собственное отражение. Иногда – смущенное, но чаще – испуганное, ведь смотреть приходилось в глаза себе же. В таких лишенных зрачков глазах было невозможно разглядеть никаких эмоций.

Было лишено эмоций и лицо ангела. Он был сильно ранен и, очевидно, страдал, однако ничем не показывал этого. Вирсамани ожидал увидеть на его лице проявления боли, однако оно оставалось бесстрастным как будто высеченным из мрамора. Почему-то это разозлило солдата.

Ангелы и так были существами иного порядка: неземными, таинственными. Пока мертвые ангелы не посыпались с небес, встретить кого-то из них было делом практически невероятным. Теперь же один их них смотрел прямо в лицо Вирсамани, и при этом не проявлял ни страха, ни любопытства. Точно с таким же выражением неразумный зверь взирает в пустоту перед собой – без мыслей, без цели. Однако ангел был разумным: одежда на нем выглядела дорогой и хорошо пошитой, ремни на поясе были лучшего качества, чем у самого Вирсамани, а пряжки были сделаны – из чего? Из золота? Солдаты и раньше находили трупы ангелов в одежде и не переставали удивляться: откуда у обитателей небесных городов были все эти материалы? Откуда у них кожа, сталь и даже золото? Возможно, знай о Ремесленниках сна и тех, кто был способен «выхватывать» вещи из сновидений, Вирсамани удивился бы куда больше…

Ночь не была абсолютной. Луна взошла высоко и Вирсамани неожиданно понял, что оказался в одиночестве среди пустоши, вдали от собственных солдат, да еще с ангелом в придачу. Тем временем крылатый не отрывал от него взгляда злобных темных глаз. Вирсамани шагнул ближе. Получилось так, что он зацепил носком сапога землю и пригоршня ее полетела ангелу в лицо. Вышло ненамеренно, но Вирсамани обрадовался такому стечению, обстоятельств – на время ангелу пришлось зажмуриться и некоторое время трясти головой, пытаясь избавиться от песка в глазах. На время злобный взгляд исчез. Это обрадовало солдата.

Вирсамани никогда не слышал, как звучит ангельская речь. По правде сказать, он не задумывался, если ли у ангелов свой язык и как он мог бы звучать. Поэтому, когда ангел нежданно распахнул рот и беззвучно задвигал бледными, червеобразными губами, это вполне могло быть нечто сказанное на ангельском языке.

Мольба о помощи? Или угроза? Предостережение?

Вирсамани шагнул ближе, рассматривая ангела. Тот был довольно высоким. А крылья – те оказались просто огромными. Каждое из них было размером с небольшой парус, а вместе они достигали в ширину полдюжины саженей. Наверняка издали парящий ангел в небе походил на зависшую в пустоте огромную букву «Т». На мгновение Вирсамани представил себе, как выглядели бы одновременно десятки ангелов… Впрочем, даже один ангел выглядел впечатляюще. Настолько, что обычно уверенный в себе Вирсамани внезапно ощутил приступ тревоги. Даже в окружающем полумраке эти глаза, эта бледная гладкая кожа, это тонкие птичьи черты казались не просто неземным творением, они казались чем-то пугающим.

Губы ангела по-прежнему шевелились, глаза неотрывно следили за Вирсамани. Сам крылатый стал как будто больше, вытянулся, и, кажется, теперь не просто лежал, распластавшись на земле, а как будто парил над нею…

Только сейчас Вирсамани обратил внимание на кровавое пятно вокруг ангела. В свете луны кровь казалась черной… Или она и в самом деле была черной? Когда он вновь посмотрел на крылатого, оказалось, что тот не лежит, как прежде, а приподнимается на одной руке. В то же время другая его рука тянулась к Вирсамани.

Длинные тонкие пальцы с острыми птичьими когтями могли бы с легкостью разорвать плоть и даже кожу легкого доспеха, но почему-то Вирсамани не испытывал опасений. Загипнотизированный взглядом непроницаемых глаз ангела, он сделал шаг ближе.

– Командир!

Голос пришел откуда-то из темноты, эхом отразился от камней и немногочисленных деревьев. Голос был смутно знакомым и где-то на окраине сознания Вирсамани родилась мысль: его ищут. Впрочем, она тут же исчезла, растворилась, вытесненная взглядом ангела. Этот взгляд… Собственный разум вдруг показался Вирсамани таким же ненадежным и мимолетным, как песчаная дамба, построенная ребенком поперек горного ручья.

Затем крик повторился.

Он был не важен, этот голос. Гораздо важнее были глаза ангела – нацеленные на него как дула смертоносных орудий. С тем же успехом эти начисто лишенные белков, равномерно черные и слегка выпученные глаза могли быть пустыми провалами, ведущими в никуда. Да, что там говорить… Такими они и были.

– Командир!

Голос, прозвучавший совсем рядом неожиданно вывел Вирсамани из ступора. Внезапно он понял, что ангельская рука лежит у него на шее, а острые когти крылатого впиваются прямиком в плоть, грозя проткнуть гортань…

– Командир, сюда, – раздался все тот же голос, и некая сила отдернула Вирсамани в сторону, высвобождая из оков хватки. Не устояв на ногах, солдат рухнул навзничь, и его рука сама собой уже нащупывала рукоятку клинка, рукоятку самострела. Все, что угодно, способное стать оружием.

***

Итак, сам номарх обратился к нему с просьбой. Не такая уже неожиданность, если подумать. Вирсамани был уверен, что за исключением его самого, в городе едва ли найдется пара следопытов, способных выследить и найти кого-то. Одним из них был Мензагеррашу Дагал. Однако следом за сыном номарха исчез и он.

Оказалось, в городе многие знали Спитамена. Разумеется, не по имени. И не как сына номарха, нет. В притоне, куда он захаживал за белой смолой, его величали Аристо, видимо, подразумевая происхождение. Один нищий, обитавший в грязном тупике сразу за канализационными стоками, рассказал, что Спитамена чаще всего видели на углу Мясоедской улицы, напротив канала. От того же нищего Вирсамани получил описание: высокий брюнет с длинными волосами и бородой. Подобным образом выглядел каждый второй бродяга в Завораше, и Вирсамани сказал об этом. Тогда нищий снабдил его еще одной деталью: у Спитамена было цветное одеяло.

Ночи в Завораше довольно холодные, и, если тебе приходится спать на улице, одеяло просто необходимо. По тому, как нищий говорил об этом, было понятно, что одеяло давно являлось предметом его желаний.

Отправившись на набережную, Вирсамани не нашел там ничего, кроме следов крови, которые давно превратились в черные пятна, едва различимые на грязных камнях. Чуть позже неподалеку он разыскал человека, зябко кутающегося в цветное одеяло. Без сомнения это было одеяло, которое принадлежало Спитамену.

Увидев, что к нему приближаются, человек бросился бежать. Здесь Вирсамани отметил, что для того, кто регулярно недоедает и спит на улице, этот тип двигался довольно проворно. Насколько, что самому Вирсамани пришлось побегать. Удивительная деталь: убегая, этот человек ни на секунду не выпускал из рук одеяла. Наверное, на здешних улицах это и вправду была ценная вещь.

Наконец Вирсамани прижал беглеца к стене, приставив к его горлу лезвие ножа. Беглецом оказалась девушка лет тринадцати-четырнадцати, совсем еще ребенок. Большие серые глаза на детском лице смотрели с вызовом. Одновременно в них читалась какая-то обреченность, так что Вирсамани понял, что перережь он ей глотку прямо сейчас, ни для кого это не станет неожиданностью: ни для властей, ни для других обитателей улиц, ни даже для нее самой.

Девушка не знала Спитамена лично, но была уверена, что раз тот не всплыл на поверхность после того, как солдаты открыли стрельбу, то наверняка он мертв.

– Застрелили или утонул. А может и то, и другое одновременно, – зло выпалила она.

По ее словам, после того как все улеглось, она пробралась на набережную и стащила брошенное одело, а также миску для подаяний. Миску она в первый же день обменяла на объедки в одном из постоялых дворов.

Все это не интересовало Вирсамани. Оставив девушку зябко кутаться в одеяло посреди грязного переулка, он отправился дальше. Он уже знал, что сына номарха среди погибших не было. Стоя на набережной на том самом месте, где еще недавно стоял Спитамен, капитан пытался нарисовать в воображении карту канала. Каждому, кто прожил в Завораше достаточно, было известно, что во многих местах канал разветвляется, впадая в мелкие ручейки и наполняя городские канавы, где вода может стоять месяцами. По сути дела, его рисунок меняется так же быстро как линии на песке. Мало того, часть пути канал и вовсе проходит под землей. Никто не знает, насколько затоплены прибрежные части, и куда может привести поток. Бывали случаи, когда течение выносило предметы с другого конца города. Чаще всего это были трупы животных, но иногда встречались и люди – погибшие от рук грабителей, жертвы несчастных случаев, одиночки-самоубийцы.

Так было и с тем телом, которое Спитамена заставили доставать из воды?

Конечно же, никто не знал, что принуждает к грязной и унизительной работе сына номарха. Вирсамани слышал, что приказ стрелять отдал сам Дагал, а это означало, что глава тайной службы тоже не всеведущ. Почему-то эта мысль развеселила Вирсамани. Стоя на набережной и глядя в мутные воды канала, он улыбался, и каждый прохожий, рискнувший явиться на набережную после наступления темноты, готов был подтвердить: в этой улыбке не было ничего хорошего.

Глава 6. За плотно затворенной дверью

Три недели назад у Папста не было ничего, за исключением таблички с дурацкой надписью и пары заготовленных историй, что были призваны стать некими «предсказаниями будущего». Что и говорить, у него не было даже идей, как можно обыграть пресловутое «исполнение желаний», буде кто сподобился заплатить за нечто подобное. Впрочем, вид оборванного и грязного дервиша, наверняка останавливал многих. Какие там «исполнения желаний» первого встречного, если этот тип не в состоянии заработать на кусок хлеба. Или на целую одежду. Или на ванную.

Однако все изменилось, когда в руки Папсту попал вожделенный пузырек с эссенцией. Чьи воспоминания он хранил? Отпечаток чьей личности нес? Это и предстояло узнать дервишу, стремительно удаляющемуся от постоялого двора, где продолжал спать пьяным сном уже бывший владелец чудесного пузырька…

Поиски привели его на темную улочку, по сути, тупик, в конце которого дремал одинокий пес. Когда, шурша своими многочисленными лентами, дервиш приблизился, пес поднял голову и открыл один глаз. Лаять он не стал, а Папст, решив не искушать судьбу лишний раз, поспешно ретировался. В соседнем дворе не оказалось ни собак, ни других ненужных свидетелей. Наконец-то можно было попробовать содержимое пузырька.

До этого Папст уже имел опыт обращения с разными наркотиками. Кек – самый распространенный вид отравы, можно было задешево купить почти повсеместно, однако все, что могла дать белая смола – это кратковременное расслабление и немного эйфории. Были и другие наркотики, в том числе чрезвычайно редкие, такие, которые изготавливались из крови, плоти и костной муки других наркоманов. Одни из них открывали в сознании двери, другие уносили это сознание прочь, к неизведанным мирам. Однако действие любого наркотика когда-либо заканчивалось. И тогда Папст вновь оказывался там, где был до этого: на улице, в грязи, одинокий и жалкий. При этом сам Папст считал себя кем-то вроде искателя… и даже не новых ощущений, а нового опыта. Где-то между вольным художником, находящемся в постоянном поиске вдохновения и воображаемым мореплавателем, отправившимся покорять новые земли. Разумеется, все это имело так же мало общего с действительностью, как и мнимые «предсказания».

До того, как стать уличным балаганщиком, наш герой пробовал себя в десятке занятий: от скромного чтеца стихотворных произведений на рыночной площади до кого-то, кого обычно называют «наперсточником». Вся суть этого занятия заключалась в поиске достаточно доверчивых горожан, готовых за небольшую плату угадать содержимое трех передвигаемых стаканчиков, под одним из коих лежит желанная фишка. Угадал – выигрыш твой, не угадал – потерял ставку. Ставили на это дело охотно, невзирая на то, что мало кто выигрывал. Однако больших денег на этом занятии Пасту сколотить не удалось. В какой-то момент на улице, где он в очередной раз развлекал публику, появились несколько людей в черных кожаных туниках и с неприятно зверскими лицами. Толпа, собравшаяся вокруг Папста и очередного «везунчика», делавшего уже не первую попытку угадать, под каким их стаканчиков фишка, тут же растворилась. Причем произошло это настолько быстро, что сам Папст не успел ничего понять, а по-прежнему вращал, перемешивал стаканчики, повторяя нечто вроде «кручу-верчу, запутать хочу». Когда на него упали три тени, вокруг стало необычно тихо, и в этой странной тишине повторяемое Папстом звучало особенно глупо…

Обычно сила любого физического воздействия, применяемого в мире, где действует организованная преступность, сводится к простой формуле: «П-Н-В», что означает соответственно: «предупреждение», «наказание», «возмездие». Он так и не узнал, кто из преступных воротил города послал громил разобраться с ним, зато понял, что приказ был всего лишь предупредить зарвавшегося наперсточника. Очнувшись в богадельне, куда его принесли добрые горожане, Папст не сразу понял, как ему повезло. В том же, что это именно предупреждение, первое и последнее, за которым неминуемо последует наказание, сомневаться не приходилось.

Умирать Папст не планировал, а поэтому, еще лежа на жесткой как дно гроба больничной лавке решил покинуть город как можно скорее. Тех молодчиков он, к слову, больше не видел, не знал их имен, как и того, кто стоял за всем этим. Это в рыцарском романе или в одной из тех поэм, что он читал на площади, отважный герой преследует и находит обидчиков, после чего наступает неминуемая расплата…

Впрочем, Папст вынес необходимые уроки. Он стал осторожнее, внимательнее к мелочам и в разы хитрее. Теперь его предприятие именовалось «Предсказание будущего, исполнение желаний»… И стоит сказать, некоторые из его желаний действительно исполнились.

***

В детстве Папст не отличался физической формой. Он был маленьким, худощавым и болезненным ребенком. Доходило для того, что его собственная мать, которая тоже не блистала сложением и красотой, отказывалась кормить тощего «заморыша». Другие дети дразнили Папста, называли «глистом» и «скелетом», и в лучшем случае избегали, а когда Папст стал достаточно взрослым, чтобы огрызаться в ответ, стали поколачивать.

В пять лет он впервые украл, в шесть впервые попался. Уже в семь лет, будучи достаточно сообразительным, чтобы спланировать кражу и обладая все тем же небольшим телосложением, чтобы пробраться куда угодно, хоть в крысиную нору, Папст стал воровать профессионально.

Поселение, где он родился и жил, располагалось в междуречье Онты и Меноры, почти у самого озера Оровас. Это был городок рыболовов, мастеровых и ремесленников. Соседство с Заворашем некогда сделало его богатым, а война обошла стороной. К тому же близость к западу позволила попадать товарам из Ахерона. До войны и Разрушения это были механизмы, позже – металл и детали аппаратов, в том числе и те, что добывали сборщики в болотах Тантарона.

Когда Папсту исполнилось двенадцать, его мать умерла, не оставив единственному отпрыску ничего, кроме множества долгов, дурной славы и лачуги с дырявой крышей. Первое время мальчик оказался на попечении соседей, но, когда из домов у тех стали пропадать вещи, даже самые сердобольные пересмотрели свое отношение к безобидному на первый взгляд «малышу». Единственным, кто продолжал заботиться о сироте, был местный писарь по имени Синпарнас. Возможно потому, что у него, как и у самого мальчика, не было никакого имущества, которое можно было бы стащить. Единственное, что у старика имелось в избытке – это знания, коими он зачем-то стремился поделиться с уличным мальчишкой.

Чтение. Письмо. Стихосложение. Декламация. Выразительное чтение. Уже позже, после смерти старика, Папст пришел к выводу, что Синпарнас просто боялся отойти в мир иной, так и не совершив ничего действительно значимого.

Таким достойным делом для него стало воспитание мальчика. Впрочем, это вовсе не значило, что старик проявлял снисходительность. Напротив: порой его жестокость принимала немыслимые масштабы.

Как ни удивительно, обучение молодого бездельника, письмо и стихосложение – это не единственное, чем занимался Синпарнас. Когда солнце садилось за горизонт и вокруг становилось достаточно темно и прохладно, чтобы жечь свечи, старик раскладывал на старом выщербленном столе деревянные дощечки.

Поначалу Папст думал, что это такая игра. То, как Синпарнас обращался с дощечками, напоминало партию в шашки, только фигуры здесь заменяли эти странные кусочки дерева. Однако, чем больше Папст наблюдал за действиями старика, тем яснее ему становилось: перед ним вовсе не игра, и уж точно не что-то, похожее на шашки.

Во-первых, все дощечки были разного размера. Во-вторых, на каждой из них были символы, и нигде не встречалось двух одинаковых. И наконец, в-третьих: когда старик раскладывал деревяшки, лицо его становилось озабоченным и напряженным. Иногда он подолгу жевал собственные жесткие усы, бормотал что-то вполголоса, и в ряде случаев все это заканчивалось ударом покрытого старческими пятнами (но все еще крепкого, Папст знал это точно), кулака о стол. От того дощечки слетали на пол, и некоторое время затем мальчик помогал старику собрать их вновь.

Символы на них были разными: на одних примитивные черточки, косые линии, пересекающиеся треугольники. На других было изображено нечто более осмысленное, вроде человеческого лица, или руки с оттопыренными пальцами (на разных дощечках руки показывали разное количество перстов: от одного до пяти). И, наконец, был третий вид. Ими Синпарнас дорожил больше всего. Оно и понятно: изображения на них были настолько тонко сработанными, что дощечки напоминали произведения искусства.

Изображения на них также были разными, и точно так же не повторялись дважды: города и люди, тесные улочки, горы, реки, озера. Если присмотреться, то в иных из них можно было увидеть нечто привычное. Отдельные места были настолько знакомыми, что Папст вздрагивал каждый раз, глядя на очередную табличку. Возможно, неизвестный мастер запечатлел местные красоты? Впрочем, все это могло быть не более, чем совпадением. Разве одни реки не похожи на другие? А улочки городов не везде одинаковые?

Этими дощечками Синпарнас очень дорожил.

Однажды Папст спросил у старика, зачем он каждый вечер садится за эту «игру». Вместо ответа старик лишь покачал головой и продолжил раскладывать дощечки. В другой раз он зачем-то подозвал Папста и предложил посмотреть на разложенные деревяшки.

«Узнаешь?», спросил он.

Мальчик покачал головой.

«А прочесть сможешь?»

Стариковская рука указала на россыпь дощечек, где были начертаны незнакомые символы: треугольник, и в нем еще одни, человеческой глаз без радужки, несколько косых линий, перечеркнутых по разу или два, круг, пчела, зигзаг, несколько больших букв – «А», «Я», «О», «Э», овал с вписанным в него кругом и многое другое. Наверняка, символы можно было читать как слова в книге. Возможно, они даже были разложены в осмысленном порядке. Однако если и так, то Папст не уловил его сути.

Он вновь ответил отрицательно.

«Ладно. Чего уж», пробормотал старик и сгреб дощечки в ладонь.

***

Папст долгое время не вспоминал о том разговоре. Были дни, когда старик разрешал ему посмотреть на дощечки, разложенные на столе, но никогда не было случая, чтобы он снисходил до комментариев. Тем сильнее было удивление мальчика, когда однажды вечером Синпарнас усадил его за стол рядом.

«Смотри внимательно», сказал старик, раскладывая первый ряд дощечек.

«Видишь»?

Все, что Папст видел – это кусочки дерева с непонятными рисунками.

Так было поначалу. А затем внезапно его озарило: это гадание.

Предназначение дощечек сразу стало понятно, как и многое другое. Но зачем старик усадил его рядом? Неужели хотел научить и этому искусству? Как будто одного чтения с письмом было недостаточно! Папст, который уже довольно сносно управлялся с чернилами и бумагой, никогда не подумал бы, что у писца может быть столько работы.

Ответ стал ясен минуту спустя.

«Смотри внимательно, вновь повторил старик, расклад всегда одинаковый. Что бы я ни делал, как бы не выкладывал карты – результат один и тот же. Видишь?»

Папсту показалось, что его ответ не так уж важен. Скорее всего, старик позвал его лишь за тем, чтобы лишний раз удостовериться: ему не мерещится то, что он видит.

«Ты уверен?», спросил Папст.

И тут же получил подзатыльник, от которого его голова мотнулась так, что он едва не угодил лбом в столешницу.

Старик сгреб дощечки со стола, тщательно перемешал и принялся раскладывать снова. Когда на столе оказалась половина деревяшек, стало понятно, что и в этот раз расклад будет точно таким же.

В третий раз? Но каким образом?

Старик задумчиво покивал, соглашаясь с какими-то своими мыслями. Затем, видимо, отказавшись от затеи, швырнул оставшиеся деревяшки на стол. Мальчик отметил, что даже после случайного броска они легли в прежнем порядке.

«Но почему?», спросил Папст, рискуя вновь впасть в немилость.

Однако второго подзатыльника не последовало. Вместо этого старик придвинул свечу, усадил мальчика ближе и стал показывать одну дощечку за другой.

***

Гадание оказалось несложным делом. Вскоре Папст обнаружил, что на самом деле был недалек от истины, когда считал, что перед ним некая «игра». Во многом гадание и походило на игру. Вскоре мальчик обнаружил, что это занятие нравится ему гораздо больше, чем чтение или письмо. К тому же ему полюбился спокойный, медитативный ритм, с которым приходилось раскладывать дощечки.

Однако больше всего его завораживали изображения. Внезапно все они обрели смысл. Но если раньше Папст уже видел некоторые из них, то названия почти всех слышал впервые. Колодец тьмы. Безумный каменщик. Обратная лестница. Старуха. Принц. Дразнящая судьба… На последней было изображено нечто неопределенное, перетекающие друг в друга цвета и формы, что менялись в зависимости от угла зрения и даже времени суток. Смотреть подолгу на такой рисунок было невозможно.