По ту сторону Яви: Нить Макоши

– Первая нить – нить зверя, – произнес Велес. – Ты станешь Волколаком. Не оборотнем, разрывающимся между двумя мирами, но истинным зверем, в чьей душе лишь тенью, далеким эхом будет жить память о человеке. Ты познаешь свободу от мыслей, свободу от скорби. Твоим законом станет голод, твоей судьбой – короткая, яростная жизнь и быстрая смерть в драке за самку или кусок мяса. Твое человеческое «я» растворится в крови и инстинкте. Ты забудешь их имена.

Забуду их имена… Эта мысль ударила сильнее, чем удар о камни на дне омута. Милана. Алёнка. Забыть их – это была смерть страшнее первой, страшнее второй. Это было окончательное и бесповоротное уничтожение.

Второй огонек разгорелся, отливая холодным, зеленоватым светом. В нем я увидел не движение, но покой. Вековой дуб на опушке леса. Его корни уходили вглубь, в самую дремоту Аждахи, а ветви тянулись к недостижимому пологу Яви. Я почувствовал его жизнь – неспешное движение соков, смену времен года, поколения людей и зверей, что рождались и умирали у его подножия. Он видел все. Он знал все. И он молчал.

– Вторая нить – нить корня, – продолжал бог. – Ты станешь Лешим. Не тем, что водит хороводы с мавками и пугает путников. Ты станешь духом самого леса, его сердцем и памятью. Твоим телом станет древнее дерево, твоими мыслями – шелест листвы. Ты будешь видеть мир Яви, слышать голоса тех, кто придет в твой лес. Быть может, ты даже увидишь свою дочь, когда она, уже взрослая, придет сюда за грибами. Но ты не сможешь ни коснуться ее, ни позвать. Ты будешь вечным, безмолвным наблюдателем, хранителем, лишенным страстей и желаний. Твоя скорбь станет тихой, глубокой, как лесное озеро, и со временем обратится в мудрость. Ты сохранишь память, но потеряешь возможность действовать.

Эта судьба показалась мне изощренной пыткой. Видеть их, но быть не в силах даже шепнуть их имена на ветру? Чувствовать их боль, но не иметь возможности утешить? Это было то же самое, что я испытывал сейчас, только растянутое на вечность. Бесконечное созерцание своего собственного горя.

Третий огонек замерцал болезненным, багровым светом, словно уголек, вынутый из затухающего костра. Он пульсировал, и в его свете проступил силуэт человека, но неправильного, иссохшего. Он стоял у околицы деревни, глядя на свет в окнах, и я чувствовал его жажду. Это была не жажда воды. Это была тоска по жизни, извращенная в голод. Голод по теплу, по крови, по самому дыханию живых.

– Третья нить – нить сухой вены, – голос Велеса стал ниже и глуше, словно доносился из-под земли. – Путь Упыря. Ты останешься близко к миру людей, сохранишь обрывки своих воспоминаний, свою человеческую форму, пусть и искаженную. Но ты никогда не сможешь вернуться к ним. Живые будут бояться и ненавидеть тебя, а мертвые – не примут. Ты будешь вечно скитаться между мирами, ведомый неутолимым голодом – голодом по той жизни, что у тебя отняли. Твоя любовь к семье обернется проклятием, темным магнитом, что будет тянуть тебя к родному дому, но позволит лишь пить жизнь из чужих, чтобы продлить свое жалкое существование. Ты будешь помнить их лица, но каждый взгляд на них будет приносить тебе невыносимые муки и разжигать твой голод.

Волколак. Леший. Упырь. Свобода через забвение. Мудрость через вечное страдание. Память через вечное проклятие. Велес не предлагал мне спасения. Он предлагал выбрать сорт яда, который убьет во мне человека. Каждая из этих судеб была чудовищной насмешкой над тем, кем я был. Охотник, ставший либо дичью, либо деревом, либо хищником, что охотится на своих.

*Нет,* – взмолился я. – *Я не хочу! Я не выбираю!*

– Ты уже выбрал, когда шагнул в Заовражье, – отрезал Велес, и в его голосе не осталось ни капли сочувствия, лишь непреклонность Покона. – Ты выбрал, когда твой предсмертный крик разбудил то, что должно спать. Это не наказание, Остап. Это последствие. Единственный способ исправить твою ошибку и спасти мир, который ты так любил. Мир, где все еще живут твоя жена и твоя дочь. Подумай о них. Пока ты остаешься собой, ты – якорь, что тянет корабль Яви на дно, к пасти Змея. Отрекись от себя – и корабль поплывет дальше.

Его последние слова пронзили меня. Спасти их. Он говорил, что моя скорбь и их скорбь – это нити, по которым сила Аждахи просачивается в Явь. Значит, мое существование здесь, в этом виде, причиняет им вред, который они даже не осознают. Моя любовь стала для них угрозой. Моя память – ядом.

Осознание этого было последним, самым тяжелым камнем, рухнувшим на остатки моей души. Я цеплялся за воспоминания, как утопающий за щепку, а оказалось, что эта щепка – грузило, что тянет на дно не только меня, но и тех, ради кого я готов был бы умереть снова и снова.

Это был не выбор. Это был долг. Последний долг мужа и отца.

Медленно, с невыразимой болью, я склонил свою призрачную голову. Это было мое согласие.

Велес кивнул, словно ждал именно этого. В его глазах не было ни радости, ни удовлетворения. Лишь вселенская усталость существа, которое вынуждено снова и снова чинить ткань бытия, разорванную смертными.

– Так тому и быть, – промолвил он. – Три дня, три нити, три жизни. Твой суд начнется сейчас. Первой ты познаешь свободу крови.

Он поднял посох, и первый огонек, волчий, сорвался с места и полетел прямо на меня. Я не мог увернуться, не мог закричать. Я лишь смотрел, как он приближается, разгораясь все ярче, превращаясь из светляка в пылающий шар дикой, необузданной ярости.

Он ударил меня в грудь, и мой призрачный мир взорвался.

Боль была невообразимой. Это была не та боль, когда ломаются кости или рвется плоть. Это была боль самой сути. Мое сознание, сотканное из воспоминаний, начало рваться на части. Образ Миланы, ее улыбка, ее руки – он истлевал, как старый пергамент в огне. Смех Алёнки дробился на тысячи осколков и уносился прочь воющим ветром. Мои мысли, мои страхи, моя любовь – все это скручивалось, ломалось, перемалывалось чем-то чудовищным, первобытным.

Я чувствовал, как моя бесплотная форма обретает вес, как в ней прорастают фантомные кости, наливаются силой несуществующие мышцы. Мое восприятие мира менялось. Серые туманы Нави обрели тысячи запахов: запах прелой земли, страха заблудшей души, холода древнего камня и далекий, манящий, сводящий с ума запах живой крови где-то там, за пологом Яви. Человеческий разум, способный к сомнениям и рефлексии, угасал, тонул в багровом тумане инстинкта. На его место приходило нечто иное – прямое, ясное, неоспоримое.

Охота. Голод. Стая.

Последним, что я осознал как Остап, была мысль, мелькнувшая на самом краю гаснущего сознания. Мысль о том, что я согласился на эту пытку, чтобы спасти их. Но существо, которым я становился, уже не знало, кто такие «они».

Мое призрачное тело изогнулось, вытянулось. Я рухнул на четыре лапы, которых у меня не было, но которые я ощущал отчетливее, чем собственные руки за всю свою жизнь. Из моей груди вырвался не стон, а низкое, гортанное рычание. Я поднял голову, и мир вокруг был уже другим. Дыхание Аждахи стало лишь фоном, далеким гулом земли. Главным был зов луны, которой здесь не было, но свет которой горел в моей новой крови. Зов голода, который был не нуждой, а смыслом существования.

Велес стоял в стороне, его фигура становилась все более расплывчатой, незначительной. Он был частью старого мира, мира мыслей и слов. Мой новый мир состоял из запахов, звуков и единственной, всепоглощающей цели.

В глубине моего нового сознания, в самой его темной норе, еще трепыхался маленький, испуганный огонек – то, что осталось от Остапа. Он видел, как огромный серый волк, сотканный из тумана и лунного света, скалит клыки, как его глаза загораются голодным огнем. Он с ужасом понимал, что этот волк – это он. И этот волк был голоден.

Зверь сделал первый шаг. Потом второй. Его движения были уверенными, сильными. Он принюхался, повернув морду в ту сторону, где грань между мирами была тоньше всего. Туда, где пахло жизнью. Пахло страхом. Пахло добычей.

Человек внутри кричал. Но волк его уже не слышал. Он сорвался с места и помчался сквозь серую мглу Нави, ведомый древним, как мир, инстинктом. Мой первый день начался.

Глава 8. Сердце Зверя

Первое, что пришло ко мне, был не свет и не звук, а запах. Он не просто коснулся ноздрей – он ворвался в меня, затопил сознание, стал самим моим существом. Мир, который я знал, мир тонких оттенков дыма от очага, прелой листвы и свежего хлеба, умер. На его месте родился новый – оглушительный, яростный, сотканный из миллионов нитей, каждая из которых пела свою песню. Вот горькая смола сосны, раненной молнией прошлой весной. Вот пряная прель грибницы, что пустила свои белые пальцы глубоко под корни старого дуба. Вот кислый, тревожный дух лисьей норы, а рядом – тончайший, сладковатый аромат испуганной мыши, замершей в сухой траве.

Я попытался открыть глаза, но вместо этого моргнул, и мир обрел резкость, какой я никогда не знал. Цвета стали глубже, тени – живее. Каждый лист на дереве, каждая капля росы на паутине виделись мне с нечеловеческой ясностью. Я хотел вскрикнуть, позвать на помощь, но из горла вырвался лишь низкий, утробный рык, от которого задрожала земля под лапами.

Лапами.

Я опустил взгляд. Четыре мощные конечности, покрытые густой, серой с подпалинами шерстью, стояли на влажном мху. Длинные черные когти впивались в почву, даря ощущение незыблемой опоры. Я был не человеком. Я был зверем. Волколак. Воспоминание о словах Велеса пронзило меня ледяной иглой, но тут же утонуло в новой волне ощущений. Мое тело… оно было тюрьмой и оружием одновременно. Под кожей перекатывались тугие узлы мышц, готовые в любой миг взорваться сокрушительной силой. Сердце, огромное и могучее, било в груди ровным, мощным набатом,гоня по жилам горячую, дикую кровь.

Внутри этого нового тела, где-то в самой его глубине, трепетал я – Остап. Испуганный, растерянный призрак самого себя. Я был пленником в собственном, но чужом, преображенном естестве. Я помнил лицо Миланы, ее глаза, полные слез. Я помнил смех Аленки, тонкий, как звон колокольчика. Эти воспоминания были хрупкими стеклянными шарами в лапах урагана. Зверь, которым я стал, не знал этих имен. Его мир состоял из голода, инстинкта и территории.

*Голод.*

Он проснулся не в животе, а где-то глубже, в самой сути моего нового существа. Это был не человеческий голод, который можно утолить краюхой хлеба. Это была первобытная жажда, требование самой жизни. Голод требовал движения, охоты, крови. Мое человеческое сознание отчаянно сопротивлялось. «Нет, – шептал я сам себе, – я человек, я не убийца». Но зверь не слушал. Он поднял голову, втянул ноздрями воздух, и мир разложился перед ним на карту запахов. Туда, на восток, тянулась сытая, ленивая струйка дыма из деревни. Там был дом. Там была моя семья.

Мысль о них заставила зверя внутри меня заскулить – тонко, жалобно. Но запах жилья был смешан с запахом людей, собак, железа – с запахом опасности. Зверь отвернулся. Его вело другое. На севере, за перелеском, паслось стадо. Запах оленей – теплый, мускусный, полный жизни – был словно песня сирены. Он обещал насыщение, победу, торжество силы.

И я побежал.

Человеком я считал себя быстрым и выносливым, но это было лишь тенью, бледным подобием того, что я испытал сейчас. Могучие лапы пожирали расстояние. Лес не был преградой – он стал продолжением моего тела. Я не обегал стволы, я проносился между ними единым плавным движением. Ветер свистел в ушах, сбивая с шерсти капли росы. Я чувствовал, как земля отдает мне свою силу с каждым толчком, как воздух наполняет легкие пьянящей свободой. И ужас, живший во мне, начал отступать. Его место занимал восторг.

Я забыл о горе, о смерти, о Нави. Я забыл даже свое имя. Был только бег, только ветер, только предвкушение охоты. Я был не просто зверем – я был воплощением самой дикой, необузданной воли к жизни. Велес обещал свободу, и вот она – абсолютная, бездумная, прекрасная в своей простоте. Не нужно было думать о завтрашнем дне, не нужно было скорбеть о вчерашнем. Есть только сейчас, только этот миг чистого, незамутненного бытия.

Запах стал сильнее. Я замедлился, перешел на бесшумный шаг. Тело двигалось само, подчиняясь древней мудрости, которой я, Остап, никогда не обладал. Я припал к земле, сливаясь с подлеском. Впереди, на залитой утренним солнцем поляне, паслись они. Олени. Пять или шесть самок и среди них – молодой рогач, сильный, гордый, с бархатными пантами. Он стоял, пощипывая траву, но уши его нервно подрагивали, а ноздри трепетали, ловя малейшие изменения в ветре.

Зверь внутри меня замер. Он не дышал. Он ждал. Он выбирал. И он выбрал его. Вожака. Самого сильного. Инстинкт требовал не просто пищи, он требовал испытания, поединка. Мой человеческий разум, уже почти растворившийся в этом первобытном экстазе, слабо пискнул. Я, охотник Остап, никогда бы не стал трогать вожака в это время года. Это было против Покона, против здравого смысла. Это нарушало равновесие.

Но зверь не знал Покона. Его закон был один – голод и сила.

Ветер сменился, донес мой запах до стада. Рогач вскинул голову, его глаза встретились с моими. В них не было страха – лишь удивление и вызов. Он топнул копытом, издал короткий, хриплый рев, предупреждая самок. Они метнулись вглубь леса, а он остался, выставив вперед рога, готовый к бою.

И тогда я рванулся вперед.

Вселенная сузилась до этой поляны, до пространства между мной и им. Я видел каждый мускул, напрягшийся на его шее, каждый волосок на его шкуре. Он бросился мне навстречу. В последний миг я ушел в сторону, почувствовав, как кончики его рогов прочертили воздух в миллиметре от моего бока. Я развернулся и вцепился зубами ему в заднюю ногу. Клыки вошли в плоть, как ножи в масло. Олень взревел от боли и ярости, лягнул меня копытом, но я держался. Горячая кровь хлынула мне в пасть.

Вкус. Он был подобен удару молнии. Металлический, соленый, полный жизненной силы. Он свел с ума. Остатки моего человеческого «я» закричали в безмолвном ужасе, но их крик был потоплен ревущей волной инстинкта. Голод, восторг, ярость – все смешалось в одно чувство, в один порыв. *Убить! Разорвать! Пожрать!*

Олень, хромая, пытался убежать. Но он был обречен. Я настиг его в несколько прыжков, сбил с ног мощным ударом плеча и вцепился в горло. Он захрипел, забился подо мной, его копыта взрывали землю. Я чувствовал, как под моими зубами рвутся жилы, как трещит хрящ гортани, как теплая, пульсирующая жизнь покидает его тело. Я держал, пока его судороги не прекратились, пока его прекрасные глаза не остекленели, отражая равнодушное синее небо.

Он был мертв.

Я отпустил его. Тяжело дыша, я стоял над поверженным врагом. Шерсть на моей морде была пропитана кровью. Я опустился и начал рвать теплую плоть. Зверь насыщался. Он отрывал огромные куски мяса, жадно глотая их, почти не жуя. Он упивался своей победой, своей силой.

А я, Остап, смотрел на это его глазами. И задыхался от омерзения.

Я видел не пищу. Я видел растерзанное тело прекрасного животного. Я видел кровь, пропитавшую цветы на поляне. Я, охотник, всегда благодарил дух леса за добычу, брал лишь столько, сколько нужно, чтобы прокормить семью. Убийство было необходимостью, но оно всегда сопровождалось уважением.

Здесь же не было ничего, кроме слепой, животной ярости и обжорства. Зверь не благодарил. Он брал. Он доминировал. Он уничтожал.

Когда первый, самый острый голод был утолен, зверь отвалился от туши и улегся на траву, тяжело дыша. Его веки смежились. И в этой тишине, в этом покое сытого хищника, мое сознание вернулось ко мне с новой, оглушающей силой.

Я лежал в теле убийцы, в нескольких шагах от изуродованного им трупа. На моем языке все еще был вкус его крови. Я вспомнил Милану, которая не могла видеть, как режут даже курицу. Я вспомнил, как учил Аленку не срывать без нужды цветы, потому что они живые. Я учил ее уважению к жизни, а сам… сам стал этим. Чудовищем, упивающимся смертью.

Велес показал мне свободу. Но он умолчал о ее цене. Цена была – душа. Цена была – все, что делало меня Остапом. Эта сила, эта мощь, эта радость бега и охоты были лишь наживкой в ловушке. Попавшись на нее, ты переставал быть собой. Ты становился просто голодом на четырех лапах. Вечным, неутолимым, слепым. Ты забывал любовь, забывал долг, забывал нежность. Ты забывал лица тех, ради кого когда-то жил и умер.

Я посмотрел на свои лапы, на когти, на которых запеклась кровь. Это не была свобода. Это было худшее рабство из всех возможных – рабство у собственного нутра, у простейших инстинктов, не знающих ни жалости, ни чести.

Солнце начало клониться к закату. Лес наполнился вечерними тенями. Зверь внутри меня спал, сытый и довольный. А я, Остап, бодрствовал в этой темной, теплой тюрьме из плоти и меха. Я смотрел на останки оленя, на которых уже собирались мухи, и понимал. Я понял урок этого дня.

Путь зверя – это путь забвения. Полного, окончательного. Став им, я бы спас свою семью от угрозы, исходящей от моей неупокоенной души, но какой ценой? Я бы стал еще одной слепой силой этого мира, таким же, как ветер, ломающий деревья, или река, подмывающая берег. Я бы просто… был. Без прошлого, без будущего, без любви.

К вечеру, когда последние лучи солнца окрасили небо в кроваво-красный цвет, зверь проснулся. Он потянулся, зевнул, обнажив страшные клыки, и снова посмотрел на север. Голод еще не вернулся, но вернулась неутомимая энергия. Ему хотелось бежать, метить территорию, выть на рождающуюся луну.

Он поднялся на лапы, готовый снова раствориться в ночи. Но прежде чем он успел сделать шаг, я собрал все, что от меня осталось – всю свою боль, всю свою любовь, все свое человеческое упрямство – и заставил его остановиться. Я заставил его снова посмотреть на растерзанную тушу. Я заставил его вдохнуть запах смерти, который теперь казался не аппетитным, а тошнотворным.

Зверь зарычал, недовольно встряхнув головой. Он не понимал. Он не хотел понимать. Он хотел бежать от этого места, от этого образа, который тревожил его сытое спокойствие.

Но я не отпускал. Я держал этот образ перед его мысленным взором, как зеркало. *Смотри. Это ты. Это твоя свобода.*

И впервые за этот долгий, страшный день зверь подчинился. Не инстинкту, а слабой, дрожащей воле человека, запертого внутри него. Он опустил голову, и из его груди вырвался звук, не похожий ни на рычание, ни на вой. Это был долгий, тоскливый, полный невыразимой скорби скулеж.

Так закончился первый день моего испытания. Я познал сердце зверя и в ужасе отшатнулся от него. Впереди были еще две ночи, два пути. И теперь я знал, что это не выбор между разными жизнями. Это был выбор между разными способами умереть окончательно.

Глава 9. Корни и Тишина

Волчий вой замер в глотке, обратившись в пыль и сухой лист, уносимый ветром. Последнее, что я помнил, был тоскливый скулеж, вырвавшийся из пасти зверя, – признание поражения, первый и последний акт моей человеческой воли в той дикой шкуре. А затем… затем не стало ничего. Ни тела, ни голода, ни ярости. Пропал даже тот серый туман Нави, что стал мне привычной темницей. Я просто исчез, растворился, как капля росы под утренним солнцем.

И тут же возник вновь.

Но не было ни света, ни тьмы, ни верха, ни низа. Вместо зрения пришло иное чувство – знание. Я знал, где под землей сочится влага, где пробивается к ней тонкий, упрямый корешок молодого дуба. Я чувствовал, как напрягается кора на старой сосне, веками стоявшей на обрыве, как медленно, мучительно медленно, наливается тяжестью смолы ее рана, оставленная молнией еще при жизни моего деда. Я ощущал себя сразу всем: и этим дубом, и этой сосной, и ползущим по ее стволу муравьем, и лишайником, серым бархатом покрывшим валун у подножия.

У меня не было глаз, но я видел. Видел не светом, а жизнью. Видел движение соков под корой, как кровь в жилах. Видел, как в глубокой норе, под спутанными корнями ели, свернулся в клубок барсук, и его сердце билось ровно и мерно, отсчитывая долгие зимние сны. Видел, как дрожит от страха мышь в сухой траве, заслышав бесшумный полет совы. Я был и совой, и мышью, и страхом, и голодом, и неминуемой гибелью.

У меня не было ушей, но я слышал. Слышал не звуком, а вибрацией, дрожью земли и воздуха. Слышал хруст ветки под копытом лося, что пробирался к водопою. Слышал шелест миллиардов листьев, шепчущих вечную песнь ветру. Слышал гул, исходящий от самой земли, – низкий, глубокий, как дыхание спящего исполина. Это дышал Аждаха, Великий Змей, и теперь его дыхание было и моим. Оно было основой моего нового бытия, тем басовым струнным гулом, на котором разыгрывалась вся симфония лесной жизни.

Я стал лесом. Не лешим, не духом-хранителем, что бродит меж деревьев, а самим лесом. Мое сознание, бывшее когда-то искрой в черепной коробке Остапа-охотника, теперь разлилось по тысячам стволов, ушло вглубь земли мириадами корней, взметнулось к небу кронами. Память о Милане и Аленке, о теплом срубе и запахе печного дыма, стала похожа на каплю янтаря, застывшую в жилах вековой сосны, – драгоценная, прозрачная, но навеки чужая этому новому, исполинскому «я».

День, что для человека тянется от рассвета до заката, для меня стал единым вдохом. Солнце прошло по небу, и я ощутил его тепло каждой травинкой, каждым листом, впитывая его силу, преобразуя ее в рост, в жизнь. Пролился короткий дождь, и я пил его тысячами ртов-корней, чувствуя, как живительная влага наполняет меня от самых глубин до макушек самых высоких деревьев. Это было состояние, которое человеческий язык мог бы назвать лишь одним словом – покой.