По ту сторону Яви: Нить Макоши

Он не просто смотрел. Он звал меня к себе. И я понимал с ужасающей ясностью, что рано или поздно мне придется ответить на этот зов. Мое путешествие только начиналось, и дорога вела не к светлым лугам Ирия, о которых пели волхвы. Моя дорога вела обратно, в ту самую бездну, где я оставил свое тело и разбудил того, чье имя было страшно даже произнести шепотом.

Глава 3. Дыхание Змея

Зов не имел голоса. Он не звучал ни в ушах, ни в той пустоте, что заменяла мне теперь голову. Он был подобен тетиве, натянутой между моей бесплотной сутью и бездонной глоткой Тихого Омута. И тетива эта дрожала, вибрировала с неотвратимой силой, увлекая меня прочь от единственного, что еще имело значение – прочь от дома, где плакала моя Милана.

Я цеплялся за образ ее лица, за золотистую паутинку волос Алёнки, за тепло очага, которое уже не мог ощутить, но помнил каждой частицей своего разорванного бытия. Эти воспоминания были якорями, державшими меня у порога Яви, у тонкой пелены, сквозь которую просачивались горе и боль моей семьи. Но тяга была сильнее. Она не рвала, не ломала – она влекла, как река влечет упавший лист, как зима влечет к земле уставшие семена.

Моя изба, такая родная, выстроенная моими руками из вековых сосен, начала таять, терять очертания. Плач Миланы превращался в далекий, затихающий перезвон, словно кто-то уносил от меня последнюю музыку жизни. Стены стали прозрачными, сквозь них проступили серые стволы деревьев изнаночного леса Нави, мертвенно-бледные, без единого зеленого листка. Мир живых истончался, превращаясь в призрачный выдох на замерзшем стекле, а мир духов, холодный и безмолвный, обретал плотность и вес.

Меня несло назад, по тому самому пути, что привел меня к гибели. Но теперь я видел его иначе. Лес, который я знал с детства, каждая тропинка в котором была мне знакома, как линии на собственной ладони, предстал передо мной своей истинной, сокрытой стороной. Там, где раньше я видел могучий дуб, которому молились наши предки, теперь стоял седой старец с корявыми ветвями-руками, глубоко спящий, но его сон был тревожен. Его корни уходили не в землю, а в саму ткань Нави, питаясь тишиной и забвением. Там, где журчал веселый ручей, теперь вилась серебряная змейка, сотканная из пролитых слез и несбывшихся надежд, и тихий шепот ее вод рассказывал истории тех, кто ушел до меня.

Это была изнанка мира, его душа. Каждое дерево, каждый камень, каждый клочок мха обладал своей волей, своей памятью, своей скорбью или тихой вековой мудростью. Лешие, которых я раньше лишь чувствовал краем сознания, как внезапный холод или треск сухой ветки за спиной, теперь были смутными, но различимыми силуэтами в сером мареве – громадные, поросшие мхом фигуры, сотканные из самой сути леса. Они не замечали меня. Для них я был лишь еще одной потерянной искрой, еще одним вздохом, что пронесся мимо, влекомый волей, куда более древней и могущественной, чем их собственная.

Чем ближе я подлетал к Заовражью, тем гуще становилась тишина. Это была не просто тишина – отсутствие звука. Это было деятельное, всепоглощающее безмолвие. Оно давило, вытесняло любые мысли, любые воспоминания. Даже образы Миланы и Алёнки стали тускнеть, словно старые вышивки, выцветшие на солнце. Я боролся, я пытался удержать их, но тишина омута была подобна жуткой трясине – чем больше я барахтался в своей памяти, тем глубже она меня засасывала.

И вот я снова оказался на краю. На краю провала, что звался Тихим Омутом. В мире Яви это была просто огромная, поросшая лесом яма, зияющая рана в теле земли. Но здесь, в Нави, это было нечто иное. Это был не провал вниз. Это было средоточие, центр, куда стекались все нити этого серого мира. Воздух над омутом не был прозрачным. Он дрожал и струился, как марево над раскаленными углями, но это марево было холодным, высасывающим всякое тепло. Оно искажало очертания деревьев на той стороне, заставляя их изгибаться и плыть, словно отражения в кривой воде.

Зов усилился, превратившись из натянутой тетивы в неумолимый водоворот. Я начал опускаться. Не падать, как в тот последний, роковой миг моей жизни, а медленно погружаться, словно в толщу темной, густой воды. Серая пелена Нави смыкалась надо мной, и я видел, как наверху, на краю, остался стоять призрак меня самого – охотника Остапа, с растерянным лицом и луком в руке. Это была последняя оболочка моей человеческой памяти, пустой кокон, который я оставлял позади.

Погружение было бесконечным и мгновенным одновременно. Здесь не было времени, не было расстояний. Была лишь глубина и нарастающее давление чужого, исполинского сна. Я не видел дна. Я видел то, что мой человеческий разум отчаянно отказывался принимать, то, для чего в языке людей не было слов.

Это была Пустота. Но не мертвая, а живая. Она пульсировала. Медленно, с ритмом, от которого содрогались бы горы, если бы у них было чем содрогаться. Вдох. И пространство вокруг меня сжималось, уплотнялось, становясь почти осязаемым, напитанным древней, непостижимой мощью. Выдох. И оно расширялось, разлеталось мириадами невидимых спор, несущих в себе эхо первозданного Хаоса. Это было дыхание. Дыхание того, что спало здесь с тех времен, когда еще не было ни богов, ни людей.

Я понял, что не вижу его. Не потому, что оно было невидимо, а потому, что оно было всем. Стены омута, дрожащий воздух, серый мох, даже я сам – все это было лишь частью его сна, рябью на поверхности его дремлющего сознания. Аждаха. Имя всплыло в моей памяти не как слово, а как ощущение – первобытный ужас, заложенный в кровь каждого живого существа. Ужас перед тем, что ползет без ног, видит без глаз и чья мудрость есть сама вечность и само разрушение.

Я чувствовал его. Чувствовал исполинские кольца, которыми оно опоясывало недра земли, чувствовал тяжесть чешуи, каждая из которых была размером с утес. Я ощущал медленное, почти незаметное движение в его глубине – это не было движением тела, это было движение мысли, тяжелой и вязкой, как магма. Мысли, которым были тысячи и тысячи лет. Во сне оно видело рождение звезд и их угасание, оно помнило первый крик и последний вздох миров, что были до нашего.

И в этом бесконечном, космическом сне я был песчинкой. Меньше, чем песчинкой. Я был мимолетным раздражителем, уколом, который потревожил его дремоту. Мой предсмертный крик, усиленный отчаянием Миланы, пробивший грань миров, был для него не громче писка комара. Но этого было достаточно. Он заметил. Не проснулся, нет – лишь чуть пошевелился во сне, и этого движения хватило, чтобы моя судьба была решена.

Прикосновение к этой силе было губительным. Оно не сжигало, оно переписывало саму мою суть. Воспоминания о моей жизни, о любви, о дочери – все это стало казаться чужим, заимствованным. Словно я читал книгу о каком-то простом, наивном человеке, жившем когда-то очень давно. Его радости и горести были мелкими, его мир – крошечным и хрупким. А здесь, в сердцевине дыхания Змея, была лишь одна истина – вечный цикл сна и пробуждения, созидания и распада.

И тогда я увидел это снова.

Время изогнулось, схлопнулось в одну точку. Я одновременно находился на дне омута, в самом центре пульсирующей пустоты, и на его краю, в своем еще живом, дышащем теле. Я видел свои собственные глаза, расширенные от ужаса и изумления, смотрящие вниз. Я чувствовал, как кошка с серебристой шерстью, зачарованная бездной, прыгает в сторону. Я ощущал, как мох под моим сапогом подается, как нога скользит по влажному камню, как теряется равновесие.

Крик замер в горле. Мир перевернулся.

Но в этот раз падение было иным. Я падал не в пустоту. Я падал в медленный, тягучий выдох Змея. Сила, не предназначенная для смертных, ударила по мне, еще живому. Это было подобно удару молнии, но она не жгла плоть – она выжигала душу из тела.

Я почувствовал чудовищный, непереносимый рывок. Словно невидимые руки схватили меня за самую сердцевину и с силой дернули вверх, прочь из уютной темницы костей и мяса. Был звук, похожий на треск рвущейся ткани – это рвалась связь, что держала меня в мире Яви.

Последнее, что я увидел своими, еще человеческими, глазами, была моя собственная плоть. Безжизненное тело охотника Остапа, нелепо раскинувшее руки, кулем летело вниз, чтобы через мгновение удариться о поросшие мхом камни. Я видел, как из разбитой головы вытекает темная кровь, впитываясь в древнюю землю. Это было так обыденно, так незначительно. Просто кусок мяса вернулся в землю.

А я, моя истинная суть, был вырван. Меня подхватило и потащило вглубь, в самый центр пульсации. Я больше не был наблюдателем. Я стал частью этого дыхания. Мое сознание, мои мысли, моя тоска – все это растворялось, смешивалось с древними, чужими снами. Я видел образы, которые не мог понять: пылающие небеса, океаны из ртути, города, построенные из света, и тени, пожирающие звезды.

Связь с домом, с Миланой, с Алёнкой, которая до этого была натянутой тетивой, лопнула с глухим, беззвучным щелчком. Теперь не было ничего, что тянуло бы меня назад. Не было якорей. Не было прошлого. Охотник Остап умер во второй раз. Первый раз – его тело, упав на камни. Второй раз – его душа, растворившись в дыхании спящего бога.

Я больше не летел, не падал и не погружался. Я просто был. Частицей гигантского, дремлющего разума. Без имени, без памяти, без воли. Лишь слабое, затухающее эхо любви и боли напоминало мне, что когда-то я был человеком. Но и оно таяло, как снежинка на горячей ладони, в бесконечном, медленном ритме Дыхания Змея, который делал свой очередной вечный Вдох. И этот вдох был моей новой тюрьмой, моей новой судьбой, моим новым, непостижимым бытием. Путь в Ирий был закрыт навсегда. Мой путь лежал теперь только вглубь, в самые темные сны древнейшего из существ, и я не знал, суждено ли мне когда-нибудь проснуться.

Глава 4. Изнанка Мира

Не было ни света, ни тьмы. Не было ни верха, ни низа. Была лишь тишина, настолько глубокая и всеобъемлющая, что само понятие звука казалось давно забытой ересью. Я был ничем – осколком мысли в безграничном, дремлющем разуме, соринкой в океане чужого сна, который длился дольше, чем существуют горы. Память о себе, об Остапе, охотнике, муже и отце, была не более чем слабым эхом, далеким огоньком, который вот-вот погаснет в этом исполинском, немыслящем сознании. Я растворился. Моя воля, мои страхи, моя любовь – все стало пищей для снов Аждахи, Великого Змея, что спал в корнях земли. Это была вторая смерть, окончательная и безвозвратная.

Но Покон, Великий Закон, не терпит пустоты. Даже в бездне забвения остается след, борозда от прошедшего плуга. И этот след, эта последняя искра моего «я», начала медленно, мучительно собираться заново. Не из воли к жизни – ее у меня не осталось – а по какой-то иной, неведомой причине. Словно сам сон гигантского чудовища, насытившись моей короткой человеческой жизнью, вытолкнул меня из своих глубин, как камень выталкивает вода.

Первое, что вернулось, было ощущение падения. Не того, последнего, в Тихий Омут, а иного – падения сквозь бесконечные слои реальности, сквозь дремоту веков. Затем – холод. Не телесный, не мороз, что кусает кожу, а вселенский холод пустоты между мирами, холод одиночества, от которого нельзя укрыться. И, наконец, мысль. Одна, простая, как удар кремня о кресало: «Я… есть».

Это «я» было хрупким, прозрачным, сотканным из остатков воспоминаний и боли. Я открыл глаза, которых у меня не было, и узрел мир, который не предназначался для глаз живых.

Явь, мир людей, мой мир, висел надо мной далеким, мерцающим пологом, сотканным из тумана и приглушенных красок. Я видел очертания деревьев, крыши родной деревни, но все это было нечетким, размытым, словно смотришь на мир сквозь толщу мутной воды. Звуки доносились оттуда глухими отголосками: лай собаки, плач ребенка, скрип телеги – все они теряли свою суть, превращаясь в бесплотный гул, лишенный смысла. Я был здесь, но не там. Я был отделен невидимой, но несокрушимой преградой.

А подо мной, вокруг меня, сквозь меня самого простиралась Навь. Изнанка Мира.

Это было зрелище, от которого человеческий разум сошел бы с ума, но мое новое, бесплотное сознание впитывало его с ужасающим спокойствием. Здесь не было ни земли, ни неба в привычном понимании. Весь мир состоял из переплетения исполинских корней. Не древесных, нет. Это были жилы самой земли, артерии Мироздания. Одни, толщиной с вековой дуб, налитые тусклым, медным светом Живы, жизненной силы, пульсировали медленно и размеренно, как сердце спящего великана. По ним текла жизнь вверх, к солнцу, к Яви. Я видел, как этот свет питает травы на лугах, наливает соком яблоки в садах, зажигает румянец на щеках моей Алёнки…

Другие корни были иными. Тонкие, черные, иссохшие, словно нити вытканной скорби. По ним вниз, в самые темные глубины, сочилась не влага, а забвение. Боль, страдания, болезни, угасшие жизни – все это стекало сюда, образуя темные, застойные потоки. Я видел, как хворь старого деда Михея темным сгустком медленно ползет по такому корню, ища выхода в самую преисподнюю.

Между корнями текли реки. Не из воды, но из самой сути вещей. Вот несется стремительный, серебристый поток – это река чужих воспоминаний. Прикоснись к ней – и тебя захлестнет радость первого поцелуя, горечь предательства, тепло очага, ярость битвы. Все, что когда-либо было пережито людьми, зверьми, даже камнями, текло здесь, смешиваясь в единый, гудящий хор. Я отшатнулся от этой реки, инстинктивно чувствуя, что она может окончательно смыть остатки моей собственной личности, растворить мое хрупкое «я» в океане чужого опыта.

А вот – мутная, серая, вязкая река. Река Скорби. Она текла медленно, и в ее водах я увидел то, что заставило бы мое мертвое сердце разорваться, будь оно у меня. Я увидел свою деревню. Вернее, ее отражение в Нави. Каждая слеза, пролитая по мне, каждая горестная мысль, каждый вздох отчаяния сливались в единый ручей, который впадал в эту великую реку.

Я подплыл ближе, ведомый невыносимой тоской. Я заглянул в этот поток и увидел Милану. Не ее тело, а ее боль. Она была похожа на серый, израненный цветок, лепестки которого опалила стужа. Ее горе было не просто эмоцией, здесь, в Нави, оно было почти осязаемым – тяжелым, холодным, с острыми краями, которые ранили все, чего касались. Рядом с ней трепетал маленький, испуганный огонек – Алёнка. Ее детское горе было иным: не всепоглощающим, а полным недоумения и страха. Она не понимала, почему отец не просыпается, почему мать все время плачет. Ее растерянность ощущалась как тонкий, звенящий укол холода.

Я протянул к ним свою бесплотную руку, желая коснуться, утешить, сказать, что я здесь. Но мои пальцы прошли сквозь их скорбь, не оставив следа. Я был для них ничем. Призраком, наблюдающим за пожаром в собственном доме из-за толстого стекла. От этого бессилия меня охватил ужас, куда более страшный, чем ужас смерти. Смерть была концом. А это – вечность муки.

Я попытался закричать, но из моего нематериального горла не вырвалось ни звука. Мой безмолвный вопль был лишь рябью на потоках Нави, слабой волной, тотчас поглощенной общим течением. Я понял, что крик Миланы, тот, что пробил завесу между мирами, был не просто криком горя. Это был вопль такой силы, что он стал деянием, поступком, изменившим ткань реальности. Мой же нынешний крик был не громче шепота падающего листа.

В отчаянии я отвернулся от реки Скорби и поплыл прочь, бесцельно дрейфуя в этом мире корней и потоков. Что мне теперь делать? Куда идти? Путь в Ирий, светлый луг предков, был для меня закрыт. Моя душа не прошла по солнечному мосту. Она упала в ладонь к Аждахе и была переварена его сном. То, чем я стал, не было душой в прежнем понимании. Я был… отголоском. Эхом, застрявшим между мирами.

Мое бесцельное странствие привело меня в место, где корни становились темнее, а потоки энергии – медленнее и гуще. Здесь царил полумрак, и воздух, которого не было, казался тяжелым и спертым. Я увидел то, чего не замечал ранее. Движение. Среди корней скользили тени, другие обитатели Нави. Это были не души людей. Некоторые походили на сгустки мрака с тускло светящимися глазами, другие – на переплетенные узлы гниющих корней, медленно ползущие по дну этого изнаночного мира. Это были духи, рожденные самой Навью: навьи, упыри в своем истинном, бесплотном обличье, духи болезней и забвения. Они не замечали меня, занятые своими вечными, непонятными делами – они пили силу из черных корней, подтачивали светлые жилы Живы, охотились на слабые, заблудшие души.

Я замер, стараясь не привлекать внимания. И тут я увидел его. Маленький, тусклый огонек, мечущийся между корнями. Это была душа. Недавно умершего, судя по тому, как ярко в ней еще горели остатки человеческих чувств. Душа старика или ребенка, я не мог разобрать. Она была напугана и растеряна, звала кого-то, но ее зов был таким же беззвучным, как и мой.

И тут из-за толстого, покрытого темной слизью корня выскользнула тень. Она была похожа на огромного паука, сотканного из мглы и отчаяния. Она двигалась быстро, бесшумно. Маленькая душа не заметила ее приближения, пока не стало слишком поздно. Тень набросилась на нее, и я «услышал» пронзительный, беззвучный визг ужаса и боли. Паук из мрака оплел душу липкими нитями, и огонек начал тускнеть. Тварь не пожирала его, нет. Она высасывала из души воспоминания, чувства, саму ее суть, оставляя лишь пустую, серую оболочку.

Я смотрел, парализованный ужасом. Я понял, что могло бы стать со мной. Что станет с любой душой, которая задержится здесь, не найдя дороги к предкам или перерождению. Навь – не просто изнанка. Это еще и желудок мира, переваривающий все отжившее, все слабое и потерянное.

Когда тварь насытилась и уползла прочь, оставив после себя лишь серый, безжизненный кокон, который медленно начал распадаться на пыль, я ощутил нечто новое. Не страх. Не отчаяние. А странную, холодную ясность.

Мое горе по семье никуда не делось. Оно жгло меня изнутри невидимым огнем. Но к нему примешалось иное знание. Ужасающее в своей простоте. Мир был устроен не так, как я думал. Жизнь в Яви, все наши радости и печали, наша любовь и ненависть – это лишь рябь на поверхности глубокого, темного омута. Настоящие законы, настоящий Покон, действовали здесь, внизу, в мире корней и вечной дремы. И я, волею слепой судьбы или злого рока, оказался в самом сердце этого механизма.

Мое падение в Омут не было случайностью. Моя смерть не была концом. Крик Миланы не был просто криком. Все это были звенья одной цепи, события, которые потревожили нечто, что не должно было быть потревожено. Аждаха.

И тут я почувствовал его. Не так, как раньше, когда был растворен в нем. Теперь я ощущал его отдельно от себя. Глубоко-глубоко подо мной, под всеми корнями, под всеми реками Нави, спал он. Его присутствие было подобно весу целой горы. Его дыхание было подобно приливам и отливам невидимого океана, и эти волны заставляли колыхаться все потоки вокруг. Каждый его вздох длился столетие. Его сны рождали чудовищ, что бродили в самых темных уголках Нави, и светлые видения, что прорастали наверх, в Явь, в виде сказок и легенд.

Он спал. Но его сон стал беспокойнее. Камень, брошенный в тихую воду, породил круги, и я, Остап, был одним из этих кругов.

Мое сознание, пересобранное из остатков, было уже не совсем человеческим. Я был связан с ним. Я чувствовал его дремотную мощь, его первобытную, стихийную суть, лишенную добра и зла. Змей не был злым. Он был… просто был. Как гора, как река, как гроза. И я, частица его сна, теперь был привязан к нему невидимой нитью.

Куда она вела? Назад, к моей семье, в мир света? Нет. Эта нить тянула меня не вверх, а вглубь. Вниз. К источнику этого исполинского дыхания. К самому сердцу спящего бога.

Я перестал бесцельно дрейфовать. Растерянность и ужас уступили место мрачной, холодной решимости. Я больше не был Остапом, охотником из маленькой деревни. Тот Остап умер дважды: один раз – на дне омута, второй – в снах Аждахи. Я был чем-то новым. Наблюдателем. Странником изнанки. И мой путь лежал не к предкам. Мой путь лежал туда, куда боятся заглядывать даже самые темные духи Нави.

Я посмотрел наверх в последний раз, на туманный полог Яви, где горел невидимый огонь скорби моей семьи. Боль никуда не ушла, но теперь я понимал: простое возвращение невозможно. Но, возможно, поняв, чем я стал и какова моя связь со спящим Змеем, я смогу на что-то повлиять. Возможно, судьба моей семьи и всего моего мира теперь зависела не от того, насколько громко они будут плакать, а от того, осмелюсь ли я последовать зову, ведущему в самую бездну.

Я развернулся и медленно поплыл вниз, вдоль самого толстого и темного корня, который, как я чувствовал, уходил к самому средоточию силы. Потоки Нави расступались передо мной, словно признавая во мне не чужака, а часть этого жуткого, изнаночного мироздания. Мое путешествие только начиналось. И я не знал, стану ли я ключом к пробуждению древнего ужаса или последней преградой на его пути.

Глава 5. Песни Забытых

Зов Змея стал моим дыханием, биением сердца, которого у меня больше не было. Он не звучал в ушах, ибо ушей я был лишен. Он вибрировал в самой сути того, чем я стал – в серой, бесплотной дымке, сохранившей лишь тень воспоминаний об Остапе-охотнике. Этот низкий, гудящий резонанс, идущий из-под самых корней мироздания, был и компасом, и поводом. Он тянул меня прочь от тонкой, мерцающей завесы, за которой осталась моя Явь, моя Милана, моя Алёнка. Он тянул меня вглубь, туда, где изнанка мира становилась плотнее, древнее и страшнее.

Моя решимость, выкованная в пламени горя и закаленная ледяным прикосновением Нави, была моим единственным достоянием. Я больше не цеплялся за прошлое, как утопающий за корягу. Я принял, что тот мир для меня потерян. Река Скорби, в которой я видел отражение слез моей жены, теперь текла где-то позади, ее тихий шепот затихал. Теперь передо мной расстилался истинный лик Нави – не просто зеркальное отражение Яви, а ее первооснова, ее темный, непроявленный двойник.

Здесь все было наоборот. Деревья росли корнями вверх, впиваясь в серое, беззвездное небо, похожее на мутное стекло. Их голые, скрюченные ветви царапали землю, состоявшую из спрессованной пыли времен и забытых снов. Воздуха не было, но было нечто, его заменявшее – плотная, вязкая тишина, в которой тонули любые звуки, прежде чем они успевали родиться. Я двигался сквозь нее не шагами, а волей, скользя над поверхностью, что помнила следы всех, кто когда-либо уходил не в свой черед. Зов Аждахи вел меня через эти безмолвные леса, мимо рек, в которых вместо воды текла застывшая тоска, к самому сердцу этой земли, к его логову.

Именно тогда я начал их видеть. Не глазами, а тем новым, жутким чувством, что даровала мне связь со Змеем. Сначала это были лишь смутные искажения в ткани Нави, уплотнения морока, места, где тишина становилась особенно тяжелой. Я проплывал мимо почерневшего остова дуба, в который когда-то ударила молния. В Яви от него остался лишь обугленный пень, заросший мхом. Здесь же, в Нави, он был вечно живым памятником мгновенной смерти. Возле него, прикованный невидимой цепью к месту своей гибели, стоял человек. Точнее, его отпечаток.

Он был соткан из того же серого вещества, что и все вокруг, но в его силуэте застыл предсмертный крик. Каждый удар невидимого сердца времени в этом мире заставлял его снова и снова переживать одну и ту же секунду. Вот он, молодой парень в вышитой рубахе, прячется от грозы под могучим деревом. Его лицо искажено не страхом, а удивлением. Он смотрит вверх, и в этот миг слепящая белая нить прошивает его от макушки до пят. Его тело вспыхивает, обращаясь в прозрачный, дрожащий силуэт, а потом снова обретает форму, чтобы через мгновение опять быть пронзенным небесным огнем. Вечный цикл, из которого не было выхода.

Я остановился, наблюдая за этим беззвучным представлением ужаса. Я не чувствовал к нему жалости в человеческом понимании. Та часть меня, что умела сопереживать по-людски, истлела вместе с телом. Но я ощущал… резонанс. Его боль была нотой в общей симфонии этого мира, и эта нота была мне знакома. Это был Заложный мертвец, один из тех, кто умер «не своей» смертью, кого не приняла Мать Сыра-Земля. Его душа не могла уйти ни в Ирий, ни глубже в Навь. Она была впаяна в полотно мира на том самом месте, где Покон был нарушен его внезапной, неестественной гибелью. Он не был личностью. Он был эхом, заевшей пластинкой, царапиной на стекле бытия. Он не страдал, ибо для страдания нужно сознание. Он был самим страданием, воплощенной агонией, ставшей частью ландшафта.

Я двинулся дальше, и чем глубже я погружался, тем больше таких «узлов» на ткани реальности я встречал. У мелкого, заросшего тиной брода, где в Яви стоял покосившийся мосток, я увидел женщину. Она стояла по колено в черной, неподвижной воде навийского отражения ручья. Ее длинные, как водоросли, волосы медленно колыхались, хотя течения не было. Она без конца зачерпывала пригоршнями воду и пыталась умыть лицо, но вода просачивалась сквозь ее призрачные пальцы. Утопленница. Вечно ищущая чистоты, вечно оскверненная илистой водой, что забрала ее жизнь. Ее тоска была иной, не такой резкой и огненной, как у пораженного молнией. Она была тягучей, холодной, как донный ил. Она не кричала – она источала бесконечную, тихую скорбь, от которой сама земля вокруг нее, казалось, стала влажной и зыбкой.