По ту сторону Яви: Нить Макоши

Я смотрел на них, этих пленников мгновения, и начинал понимать. Навь – это не место наказания. Здесь нет судей и палачей. Покон безличен и беспристрастен. Это мир великого равновесия. И если что-то в Яви обрывается слишком резко, слишком неправильно, то в Нави остается узел, энергетический сгусток, который будет распутываться веками, пока само время не сотрет его в пыль. Эти души не были прокляты богами. Они были прокляты самим мирозданием, нарушенным законом их собственной смерти.

И тогда я впервые задал себе вопрос: а я? Почему я не такой? Моя смерть тоже была неправильной, внезапной. Я сорвался в омут, я разбудил то, что спало. Почему же я не прикован к тому проклятому месту, обреченный вечно падать в бездну? Ответ пришел сам собой, гулким эхом в моем не-сознании. Потому что меня поймали. Мою душу вырвали из тела еще до того, как оно разбилось о камни. Меня забрал Аждаха. Я не стал эхом, застрявшим в прошлом. Я стал частью чего-то иного, чего-то живого, хоть и спящего. Я не узел на полотне. Я – нить, которую тянет в свои руки исполинский ткач. Эта мысль не принесла ни облегчения, ни страха. Лишь холодное, кристальное понимание своего места в этом сером гобелене.

Путь привел меня в низину, окутанную вечным туманом. Он был плотным, как овечья шерсть, и холодным, как дыхание покойника. Зов Змея здесь становился глуше, словно проходил сквозь толщу воды. И вместе с ним я начал слышать нечто новое. Это был не звук, а скорее ощущение звука. Тонкий, почти неслышимый плач, похожий на писк новорожденных мышат или на скрип обледеневшей ветки на ветру. Он шел отовсюду и ниоткуда, вплетаясь в саму суть тумана.

Я замедлил свое движение, вглядываясь в клубящуюся мглу. И увидел их. Маленькие, едва различимые тени, похожие на комки сажи или сгустки темноты. Они метались в тумане, крохотные, бесформенные, и от каждого из них исходила волна пронзительного, детского отчаяния. Потерчата. Души некрещеных, не нареченных именем младенцев, умерших до срока. Их не приняла ни Явь, ни Навь. Они застряли между мирами, в этом вечном тумане, и единственное, что у них было – это бесконечный, неутолимый голод по материнскому теплу и вечный зов, на который никто никогда не ответит.

Одна из теней подлетела ближе. У нее не было ни лица, ни глаз, но я почувствовал, как она тянется ко мне. В ее прикосновении не было угрозы, лишь отчаянная, слепая мольба. Она искала тепла, жизни, имени. И в этот миг ледяная броня моей решимости треснула.

Передо мной пронеслось воспоминание, такое яркое, будто случилось оно секунду назад. Алёнка, совсем кроха, лежит у Миланы на груди. Я подхожу, осторожно касаюсь пальцем ее крошечной ладошки, и она, не просыпаясь, сжимает мой палец со всей своей младенческой силой. Это ощущение – тепло ее кожи, крепость ее хватки, безграничное доверие в этом простом жесте – ударило по мне с такой силой, что моя призрачная форма задрожала и едва не рассеялась.

Боль. Не та тупая, фоновая тоска, что стала моим спутником, а острая, режущая, человеческая боль вернулась ко мне. Я смотрел на эту мечущуюся тень Потерчати и видел в ней не просто духа, а квинтэссенцию утраты. Это была не просто душа ребенка. Это была сама невозможность быть любимым, сама трагедия неначавшейся жизни. Их плач не был просто звуком. Это был голос самой Скорби.

Я отшатнулся. Впервые за все это время в Нави я почувствовал нечто похожее на страх. Не страх перед чудовищами или неизвестностью. А страх перед этой всепоглощающей, беспросветной печалью. Я понял, что Навь – не ад, где черти жарят грешников на сковородах, как пугали в деревне. Все было и проще, и страшнее. Навь была миром неупокоенности. Миром незавершенных историй. Миром вечного «почему?». Заложные мертвецы были застывшим криком оборвавшейся жизни. Потерчата были вечным плачем о жизни неначавшейся. Каждый из них был свидетельством какого-то сбоя, какой-то ошибки в великом механизме мироздания.

Я поспешил прочь из туманной низины, оставив за спиной этот хор безмолвного отчаяния. Их плач еще долго следовал за мной, впиваясь в мою сущность ледяными иглами. Он заставил меня снова вспомнить о своей семье, но уже по-новому. Раньше я скорбел о себе, о том, что я потерял. Теперь же моя скорбь обратилась вовне. Я думал о Милане, оставшейся одной. О Алёнке, что будет расти без отца. Их горе теперь казалось мне не просто личной трагедией, а еще одним таким же «узлом», как те, что я видел здесь. Только их узел был еще в Яви, и он кровоточил, истекая болью в оба мира. Крик Миланы пробил завесу между мирами и привлек ко мне внимание Змея. А что, если ее неутихающая скорбь продолжает питать этот разрыв? Что, если она, сама того не ведая, держит открытой рану на теле мира?

Эти мысли меняли меня. Наблюдение за чужим страданием не делало меня черствее. Напротив, оно смывало с меня остатки человеческого эгоизма. Я переставал быть Остапом, чья жизнь трагически оборвалась. Я становился свидетелем. Я начинал видеть не отдельные судьбы, а общую картину – великую, печальную и величественную. Я видел Покон не как карающий закон, а как стремление мира к гармонии. Любое нарушение этой гармонии порождало боль, которая оседала здесь, в Нави, как ил на дне реки.

Зов Аждахи усилился, вырывая меня из этих размышлений. Ландшафт вокруг меня снова изменился. Серые деревья расступились, открывая передо мной долину, непохожую ни на что, виденное мною ранее. Земля здесь была испещрена темными прожилками, похожими на вены. Они слабо пульсировали в такт с гулом, что вел меня. Я чувствовал, как под этой землей бьется гигантское, размером с гору, сердце. Я приближался к средоточию силы, к логову Великого Змея.

Воздух, или то, что его заменяло, стал тяжелым, насыщенным дремотой. Я ощущал сны Аждахи. Они просачивались сквозь почву, поднимались туманными видениями. Это были не человеческие сны о прошлом или будущем. Это были сны самой земли. Я видел, как из первозданного хаоса рождаются горы, как прорезаются русла великих рек, как первые, еще бесформенные твари выползают из соленой воды. Я видел эпохи, сменяющие друг друга, как страницы в книге, которую никто не читал. Миллионы жизней, смертей, рождений – все это было лишь рябью на поверхности его бесконечного сна.

И я, Остап, простая песчинка, сорванная ветром с родного берега, теперь летел прямо в центр этого вечного сновидения.

Я остановился на краю долины, оглядываясь назад. Туманная низина с Потерчатами осталась далеко позади. Где-то там, за ней, были прикованные к своим смертным мгновениям Заложные. А еще дальше, за невидимой гранью, был мой дом, моя Явь, где плакала моя жена. Все это теперь казалось мне частями одного целого. Мир живых и мир мертвых были не двумя разными местами, а двумя сторонами одной монеты. И сейчас эта монета, подброшенная чьей-то рукой, зависла на ребре. И от того, куда она упадет, зависело все.

Я больше не был просто жертвой. Наблюдая за неупокоенными душами, я понял: они пассивны. Они – лишь следствие. Я же, ведомый волей Аждахи, был действием. Я был ключом, который вставили в замочную скважину древнего механизма. И я должен был узнать, какую дверь мне предстоит открыть: дверь к пробуждению древнего ужаса, что поглотит все миры, или дверь к новому равновесию, которое исцелит раны и упокоит даже самых скорбных духов Нави.

С этой мыслью я сделал последний шаг и вступил в долину, где спал Великий Змей. Зов превратился в оглушительный рев, который должен был бы разорвать меня на части, если бы у меня было что разрывать. Но я лишь растворялся в нем, становясь его частью. Путь скорби и наблюдения окончился. Начинался путь к самому сердцу тьмы.

Глава 6. Око Велеса

Я вошел в долину, и само время здесь, казалось, сгустилось до состояния холодного, вязкого меда. Воздух Нави, обычно похожий на серый пепел угасшего костра, здесь стал плотным, осязаемым. Он не тек, а лежал пластами, каждый из которых хранил отпечаток тысячелетия, прожитого во сне. Это было логово Аждахи, но не в том смысле, как медведь имеет берлогу или волк – логовище. Вся эта земля, от последнего жухлого листа на призрачных ветвях до глубочайшего камня в ее недрах, была телом и сном Змея. Я шел не по земле, а по исполинской, свернувшейся кольцами мысли, застывшей на пороге пробуждения.

Зов, что вел меня сюда, утих, сменившись глухим, подспудным гулом, похожим на биение немыслимо огромного сердца. Этот ритм пронизывал мою бесплотную сущность, и я чувствовал, как остатки моей человеческой памяти, мои скорбные образы Миланы и Алёнки, вибрируют в такт этому вселенскому покою. Я был здесь не гостем. Я был частью этого места, чужеродной клеткой в его древнем организме, занозой в его дремлющем сознании.

Именно тогда, когда я принял это как свою окончательную и беспросветную судьбу, я ощутил его. Взгляд.

Он был не похож на слепую, всепоглощающую волю Аждахи, тянувшую меня к себе. Тот зов был подобен течению реки, что неумолимо несет щепку к водовороту. Этот же взгляд был иным – осмысленным, холодным и безмерно древним. Он не тянул и не толкал. Он изучал. Словно невидимый лесной хозяин, обходящий свои владения, остановился и пристально рассматривал неправильно выросшее дерево, поваленное не ветром, а неведомой хворью.

Я замер, если можно замереть, не имея тела. Мое сознание, ставшее за время скитаний по Нави гибким и острым, сжалось в точку. Этот взгляд исходил не из долины. Он падал сверху, из самой серой бездны, что служила Нави небом. Он проникал сквозь слои спящего времени, сквозь туманы скорби, и касался меня так же легко, как солнечный луч касается пылинки в мире Яви. Но в этом касании не было тепла. Была лишь всепроникающая мудрость, древняя, как сами камни, и бесстрастная, как ход зимы.

Кто мог смотреть так? Не Заложный мертвец, запертый в петле своей смерти. Не голодный навь, ищущий поживы. Даже не Аждаха, чей разум был безбрежным океаном сна. Этот взгляд был… зрячим. Он видел не просто мою бесплотную форму, а всю мою суть: сломанную жизнь, украденную смерть, противоестественную связь со спящим Змеем. Он видел во мне ошибку. Узел, завязавшийся там, где нить Покона, великого мирового Закона, должна была идти ровно и гладко.

Под этим взглядом серая пелена долины начала меняться. Туман перестал быть просто туманом. Он начал сплетаться в узоры, похожие на морозные письмена на зимнем стекле. Земля подо мной, сотканная из горя и забвения, затрепетала, и из нее, словно извечные корни мирового древа, начали прорастать темные, извилистые тени. Они тянулись вверх, переплетались, образуя нечто цельное. Воздух вокруг меня наполнился запахом влажной земли, прелых листьев, мха и той первозданной тишины, что царит в самой глухой лесной чаще, куда не ступала нога человека.

Из сплетения корней и тумана медленно проступила фигура. Она не была ни человеческой, ни звериной, но заключала в себе и то, и другое. Огромный, седобородый старец, чья борода казалась продолжением мхов, а кожа – корой векового дуба. На его могучих плечах покоился плащ, сотканный из теней и звездного света, а в руке он держал посох, который был не вырезан из дерева, а сам являлся молодым, живым деревцем, чьи корни уходили в небытие Нави. Но самым поразительным были его глаза. Они были как два глубоких лесных омута, в которых отражалась не серая мгла изнанки мира, а мудрость всех прожитых и еще не прожитых веков. В одном глазу плясало пламя знания, в другом застыл холод вечности.

Я знал его. Не умом, не памятью охотника Остапа, а всей своей новой, искаженной сущностью. Каждая травинка в Яви знала его. Каждый зверь в лесу чуял его поступь. Каждая душа, пересекающая грань, так или иначе ощущала его присутствие. Велес. Пастырь мертвых и хозяин живого леса. Бог мудрости, скота и сокрытого знания. Тот, кто ходит по обеим сторонам полотна мироздания.

Он не говорил, но его голос прозвучал прямо в моем сознании, подобно шуму листвы в безветренный день.

– Ты зашел далеко, дитя человеческое. Дальше, чем тебе было отмерено.

Я не мог ответить. Что я мог сказать богу? Что я не хотел умирать? Что я тоскую по жене и дочери? Что моя душа прикована к чудовищу, спящему под землей? Все это казалось мелким, ничтожным перед его всевидящим взором. Он и так все это знал.

– Твое место не здесь, – продолжил голос, лишенный эмоций, но полный непреложной силы. – Эта долина – сон. Основание мира. Сюда не спускаются даже те, чья жизнь оборвалась правильно. Ты – рана. Ты – сбой в Поконе.

Я собрал все, что от меня осталось, всю свою волю, и мысленно спросил, вложив в вопрос отчаяние целой разрушенной жизни: «Что я сделал?»

Велес медленно повел головой, и тени вокруг него заколыхались, принимая мимолетные образы: вот я, идущий по лесу, вот Милана, машущая мне рукой, вот Тихий Омут, зияющий черной пастью.

– Ты ничего не *сделал*, – пророкотал его голос. – В том и беда. Твой путь должен был оборваться на тех камнях. Твоя душа, как и положено, отделилась бы от тела, прошла бы через туманы Нави, испила бы из реки Забвения и отправилась бы к новому рождению или в светлый Ирий, как судили бы тебе боги. Так гласит Покон. Но твой предсмертный крик, твой ужас, твоя цепкая жажда жизни… они коснулись того, что должно спать вечно.

Бог указал своим посохом вглубь долины, туда, где гул был особенно силен.

– Он, Великий Змей, не должен был тебя заметить. Его сон – залог равновесия. Но твоя душа, яркая от отчаяния, упала в его сновидение, как искра в сухую солому. Он не проснулся. Нет. Но он потянулся во сне, и его сила вырвала тебя из потока Покона. Ты не умер до конца и не остался жив. Ты застрял. Стал якорем, который держит его сон и явь связанными. Твоя скорбь и скорбь твоей семьи питают эту связь, истончают грань.

Я слушал, и ледяное понимание пронзало меня. Моя смерть не была просто трагедией. Она стала ошибкой вселенского масштаба. Моя любовь к семье, моя тоска – не светлые чувства, а яд, который медленно отравляет ткань мира. Крик Миланы, пробивший завесу между мирами, был не просто криком горя. Он был последней каплей, переполнившей чашу.

– Я не могу вернуть тебя, – бесстрастно констатировал Велес. – Твое тело истлело в Яви. Твоя душа… она обожжена дыханием Аждахи. Она отмечена его сном. Вернуть тебя в прежнее тело – все равно что влить прокисшее молоко обратно в кринку и ждать, что оно станет свежим. Ты отравлен знанием, которое не должен был получить. Твое место в круговороте душ утеряно.

Холод. Всепоглощающий, абсолютный холод, страшнее которого я не испытывал даже в миг падения в омут. Я был никем. Призраком, ошибкой, сломанной вещью, которую нельзя починить. Моя трагедия, моя боль, моя любовь – все это было лишь симптомом космической болезни.

– Но и оставить тебя здесь я не могу, – продолжал бог, и в его голосе впервые проскользнула тень… не то чтобы заботы, но какой-то вселенской ответственности, как у мастера, обнаружившего брак в своей работе. – Твоя привязка к Змею – это незаживающая рана на теле Нави. Пока ты здесь, она будет сочиться, привлекая тварей, искажая пути мертвых. И однажды, через сто или тысячу лет, она может разрастись настолько, что Аждаха и впрямь шевельнется. А его пробуждения не выдержит ни Явь, ни Навь.

Он помолчал, давая мне осознать весь ужас сказанного. Мое маленькое, человеческое горе могло стать причиной конца всего сущего.

– Покон нарушен, но его можно исправить. Не вернуть, как было, но вплести твою оборванную нить в полотно заново. Я не могу вернуть тебе *твою* жизнь, Остап, сын Ярилы. Но я могу дать тебе *новую*.

Я вглядывался в его древнее, как мир, лицо, пытаясь понять. Новую жизнь? Как?

– Твоя душа больше не может существовать в этом виде. Она нарушает гармонию. Чтобы восстановить равновесие, ее нужно поместить в новый сосуд. В Яви. Чтобы ты снова стал частью круговорота, а не застрявшим камнем, мешающим течению. Я предлагаю тебе сделку, смертный. Выбор, который дается немногим. Ты должен покинуть Навь, разорвать связь со Змеем и своей прошлой жизнью. Навсегда. Взамен я вплету твою сущность в новую плоть.

Передо мной, в сером мареве, начали возникать образы, сотканные из тумана и воли бога. Три видения, три пути, три судьбы.

– Выбирай мудро, ибо твой выбор станет твоей новой правдой, а все, что было прежде, обратится в прах, – прозвучал голос Велеса.

Первый образ, что предстал передо мной, был серый волк. Огромный, с горящими желтым огнем глазами, он стоял на заснеженном утесе и выл на призрачную луну. Я чувствовал его голод, его силу, его дикую, первобытную свободу. Я ощущал хруст снега под его лапами, теплое дыхание, вырывающееся паром, ярость охоты и простую, жестокую правду его бытия.

– Ты можешь стать зверем, – пояснил Велес. – Волком, медведем, орлом – кем пожелает твоя суть. Ты забудешь свое имя, свою жену, свою дочь. Вся твоя человеческая память сотрется. Останутся лишь инстинкты. Ты будешь жить по закону леса – честному и прямому. Ты снова станешь охотником, но уже по другую сторону. Твоя жизнь будет короткой, яростной и настоящей. Ты проживешь ее и умрешь, и твоя душа, очищенная дикой природой, вернется в общий поток. Ты обретешь свободу от памяти и скорби. Но ты навсегда перестанешь быть человеком.

Образ волка растаял, и на его месте возник другой. Из земли вырос могучий дуб. Его корни уходили глубоко в Навь, а крона пробивалась сквозь серую пелену в саму Явь. Я почувствовал себя этим деревом. Ощутил, как по моему стволу-телу бегут соки, как шелестит листва на ветру, как в моих ветвях вьют гнезда птицы. Я видел, как сменяются времена года, как рождаются и умирают люди в деревне неподалеку. Я видел, как маленькая девочка, смутно похожая на Алёнку, играет у моих корней, а потом – как она же, уже седая старуха, сидит в моей тени, рассказывая внукам старые сказки. Я все видел, все знал, все чувствовал, но не мог шевельнуться, не мог сказать ни слова.

– Ты можешь стать древом, – произнес бог. – Ты сохранишь толику своего нынешнего сознания, свою способность наблюдать. Ты пустишь корни на границе миров, и твоя жизнь будет длиться веками. Ты станешь молчаливым хранителем мудрости. Ты будешь видеть, как течет жизнь твоих потомков, как меняется мир. Ты обретешь покой и долгое, созерцательное бытие. Но цена этому – вечное молчание и бездействие. Ты станешь свидетелем, лишенным голоса и рук. Твоя скорбь превратится в тихую, бесконечную меланхолию, как смола, сочащаяся из коры.

Дуб исчез, и возник третий, самый мучительный образ. Младенец. Завернутый в старое тряпье, он лежал на пороге чьей-то избы и плакал. Я услышал его первый крик, почувствовал его беззащитность, его голод, его страх перед огромным, непонятным миром. В его глазах не было ни капли воспоминаний, лишь чистое, незамутненное начало.

– Или ты можешь снова родиться человеком, – голос Велеса стал глуше. – Я найду для твоей души новорожденное тело, оставленное без матери. Ты станешь подкидышем, найдёнышем. Ты не будешь помнить ничего: ни своего имени, ни своей охоты, ни своей семьи. Ты начнешь с чистого листа. Тебя ждет новая жизнь, полная человеческих радостей и горестей. Ты сможешь снова любить, страдать, бороться и умереть своей смертью, в свой срок. Это самый большой дар и самое большое проклятие. Ты получишь шанс на человеческое счастье, но для этого должен будешь предать и забыть все, что делало тебя Остапом. Твоя любовь к Милане и Алёнке станет лишь смутной, необъяснимой тоской в сердце, тенью, которую ты будешь носить всю свою новую жизнь, не зная ее причины.

Три видения застыли передо мной: воющий волк, молчаливый дуб и плачущий младенец. Три двери, ведущие прочь из этого серого ада. Три пути, каждый из которых требовал немыслимой жертвы.

Я должен был отказаться от себя. Чтобы спасти мир от последствий моей случайной смерти, я должен был умереть по-настоящему. Не телом, но духом. Стереть свою личность, свою память, свою любовь.

Свобода зверя. Мудрость дерева. Шанс человека.

Я смотрел на три дороги, и моя бесплотная сущность разрывалась на части. Стать волком и, возможно, однажды пробежать мимо родной деревни, не узнав ее, ведомый лишь голодом? Стать деревом и веками смотреть, как стареет и умирает моя Милана, не в силах даже шепнуть ей на прощание, что я рядом? Или родиться заново, чужим ребенком в чужой семье, и, может быть, когда-нибудь встретить на дороге свою повзрослевшую дочь и не узнать ее, почувствовав лишь странный укол в груди?

Каждый выбор был пыткой. Каждый был предательством. Предательством моей памяти, моей клятвы любить вечно, моей сущности.

Велес ждал. Он не торопил. Для него время было лишь рекой, в которую можно войти дважды, трижды, бесконечное число раз. Но для меня, для остатков охотника Остапа, каждая секунда этого выбора была страшнее самой смерти. Вопрос, который задал мне бог, был не в том, кем я хочу стать.

Он был в том, какой способ забвения я выберу.

Глава 7. Три дня, три нити

Три пути, как три могильных камня, стояли передо мной в безмолвии Нави. Они не были высечены в сером тумане, не вели по видимым тропам. Они жили в голосе бога, что стоял напротив, и каждый его звук отдавался во мне погребальным звоном по тому, кем я когда-то был. Велес, Хозяин Лесов и Проводник душ, смотрел на меня не глазами судьи, но глазами пахаря, разглядывающего каменистую, бесплодную почву. Я был этой почвой – искалеченной, вырванной из привычного круговорота, нарушившей Покон самим своим существованием.

Дыхание спящего под нами Змея Аждахи было едва ощутимым, словно медленный прилив и отлив безбрежного океана тьмы. Оно было основой этого места, его законом и его тишиной. И я, Остап, был тонкой трещиной в сосуде, что сдерживал этот океан. Трещиной, что грозила стать проломом.

– Выбор – это не слово, дитя мое, – пророкотал Велес, и его голос был подобен шороху тысячелетних листьев и скрипу мировых ветвей. – Слово можно забыть, от него можно отречься. Истинный выбор врастает в самую суть, меняя ее безвозвратно. Ты не можешь выбрать то, чего не знаешь. Твоя человеческая душа слишком упряма, слишком привязана к теням прошлого. Она будет цепляться за образ жены и дочери, за тепло очага и запах дыма, и эта привязанность, эта скорбь, будет и дальше питать Змея, будить его от снов, что древнее самих гор.

Он шагнул ближе, и туман Нави расступился перед ним, словно вода перед носом ладьи. В руке его был посох, неотесанный, живой, покрытый мхом, что светился едва заметным серебром. Он не был стар или молод; его лицо было лицом самой земли – с оврагами морщин, с глазами-омутами, в которых отражались и первые ростки, и последние угли догоревшего костра.

– Ты не можешь просто шагнуть на новую тропу. Ты должен пройти по ней. Прочувствовать ее камни своей новой шкурой, ее ветер – своими новыми легкими, ее тишину – своим новым сердцем. Покон требует не жертвы, но понимания. Равновесие – это знание своего места. И ты узнаешь свое.

Я смотрел на него, и во мне, в этом бесплотном сгустке тоски и памяти, кипел немой протест. Знание? Какое знание мне теперь нужно? Я знал, как пахнут волосы Миланы после дождя. Знал, как смеется Алёнка, когда я подбрасывал ее к самым потолочным балкам. Знал тепло собачьего бока у ног и тяжесть топора в руке. Это было мое знание, моя жизнь. Все остальное – лишь прах и тлен. Но я не мог говорить. Мой голос остался в мертвом горле, в той яме, что стала мне могилой. Мысли были всем, что у меня осталось.

*Зачем мне это?* – пронеслось в моем сознании, отчаянно и горько. – *Отпусти меня. Сотри. Пусть я стану пылью, туманом, эхом в лесу. Чем угодно, лишь бы не быть… этим. Якорем для чудовища.*

Велес будто услышал мой беззвучный крик. Его взгляд смягчился, но лишь на мгновение, как солнце, проглянувшее сквозь грозовые тучи.

– Стереть тебя – значит признать, что Покон может ошибаться. Но он не ошибается. Он есть. Твоя жажда жизни в миг смерти была так сильна, что коснулась корней мироздания. Ты сам потянулся к силе, что спала под землей, и она ответила. Теперь вы связаны. Чтобы разорвать эту связь, нужно не отсечь ее, а распутать узел. А для этого ты должен добровольно отдать то, что делает тебя Остапом. Свою память. Свою любовь. Свою боль.

Он поднял посох и коснулся им туманной земли у моих ног. Три тусклых огонька, три блуждающих светляка вспыхнули в серой мгле. Они медленно кружились, словно мотыльки над свечой.

– Я предлагаю тебе не выбор, а испытание. Три дня и три ночи по счету Яви ты проживешь три разные судьбы. Три нити, что я спряду для тебя из ткани Нави. Ты войдешь в каждую из них, почувствуешь ее до дна, до последней капли. И лишь тогда, когда твой дух познает все три дороги, ты сможешь выбрать одну и пойти по ней до конца, оставив свое прошлое позади, как змея оставляет старую кожу.

Первый огонек вспыхнул ярче, и в его свете я увидел бегущего по лесу волка. Огромного, седого, с глазами, горящими голодным пламенем. Я видел мир его глазами: мир запахов, следов, первобытного страха и ярости охоты. В этом мире не было места для тоски по жене и дочери. Была лишь луна, стая и вкус горячей крови на клыках.