Путь бамбуковой флейты

И чуть не вскрикнула. Вместо моего лица, пусть и искаженного болезнью, я увидела… другую картину. Как в тумане, в глубине треснувшего стекла проступил образ. Девочка лет двенадцати, с румяными щеками и смеющимися глазами, в роскошном шелковом кимоно, бежала по солнечному саду. За ней гналась молодая, красивая женщина с такой же, как у нее, ямочкой на щеке. Они смеялись. Потом картина дрогнула, сменилась другой: та же девочка, но старше, бледная, лежащая в постели, с мокрым полотенцем на лбу. А потом… пустота. Снова раздался шепот, сообщая мне, что это было прошлое Осиэки. Ее счастливые воспоминания. Ее болезнь. Ее исход из этого мира. Не знаю как, но зеркало шептало мне, именно мне. И я отшатнулась, оглядываясь на остальных женщин в прачечной. Все, как и прежде, занимались своими делами. Никто ничего не видел и не слышал. А мое сердце бешено колотилось. И я окончательно убедилась, что слышать голоса предметов – странно даже для этого мира. Об этом нельзя никому рассказывать, пока я не разберусь, в чем тут дело.

Но настоящая проверка моих сил ждала меня впереди. В трапезной. Фудзико, противная язвительная служанка, всегда искала повод уколоть меня. После того моего первого слова Киёми словно взяла надо мной шефство. Она старалась везде быть со мной, даже если занималась какими-то делами по хозяйству. Фудзико она больше меня не оставляла, но ее это как будто только злило сильнее. Обычно она просто шипела что-то мне в спину, пока Киёми отворачивалась. Но в тот день она была особенно зла. Возможно, ее отругали за что-то, а возможно, просто душа требовала выместить злость на том, кто не может ответить.

Когда Киёми отошла за добавкой похлебки, Фудзико наклонилась ко мне, иее лицо исказила гадкая ухмылка.

– Ну что, наша принцесса, налопалась? – заявила она так, чтобы слышала только я. – Жрешь, а потом только гадишь, как животное. Надо бы тебя в стойле держать, а не за столом сажать с людьми. Одно имя твое – Бремя – говорит само за себя. На что ты годишься? Только воздухом зря дышишь.

Обычно я просто игнорировала ее, уходя в себя. Но в тот день что-то во мне взорвалось. Вся боль, весь страх, все унижение этих бесконечных дней, вся ярость за себя и за настоящую Осиэки, которую так же травили, хоть она этого и не понимала, выплеснулись наружу.

Дернувшись, я подняла голову. Мышцы шеи послушались, хоть и с трудом. И я посмотрела на Фудзико. Не пустым взглядом убогой идиотки, а осознанным, и ее ухмылка мгновенно сползла с лица. Я все еще не была уверена, что смогу произнести что-то связное, но я попробовала кое-что другое. Медленно, с невероятным усилием, я подняла свою худую, почти прозрачную руку. Я не стала ей трясти или бить по столу – это выглядело бы как истерика. Я просто подняла ее и… указала на Фудзико пальцем. А затем повернула руку ладонью вниз и сделала несколько размашистых движений в воздухе, как бы сметая сор. Жест был совершенно однозначным: «Убирайся. Выметайся. Исчезни».

В трапезной воцарилась мертвая тишина. Все женщины, сидевшие за столом, замерли с поднесенными ко рту ложками. Фудзико побледнела, затем густо покраснела. На ее лице было не просто удивление. Это было потрясение, смешанное со страхом. Она ожидала всего чего угодно – мычания, слез, истерики – но не этого немого жеста презрения.

Она что-то пробормотала, отпрянула от стола и, споткнувшись, почти побежала прочь. Я же опустила руку. Она дрожала от напряжения. Да и внутри у меня все трепетало. Я сделала это. Я ответила ей. Я перестала быть бессловесной жертвой.

В этот момент я встретилась взглядом с Киёми, которая стояла неподалеку с миской в руках и смотрела на меня. В ее глазах не было шока. Было что-то другое. Понимание? Даже… уважение? Она медленно кивнула, как будто что-то подтверждая для себя, и подошла, чтобы продолжить кормить меня. Но на этот раз ее движения были еще более осторожными, почти почтительными. Словно сомневаясь, она поднесла мне ко рту очередную ложку похлёбки и выдохнула с облегчением, когда я послушно открыла рот.

4. Глаза черней обсидиана

На следующее утро я проснулась с ощущением тревоги. Вчерашний жест у всех на виду, этот немой вызов, брошенный Фудзико, был точкой невозврата. Теперь уже нельзя было и дальше притворяться слабоумной, прятаться за маской слабоумия. Фудзико, конечно, не смолчала после вчерашнего. Ну а слухи в таком месте расползаются быстрее пламени.

Я не ошиблась. После скудного завтрака, который Киёми, молча и с необычной почтительностью, принесла мне прямо в комнату, за ней в дверях возникла еще одна фигура – настоятельница обители Сёэн, точнее как её называли местные – сюдо-ин Сёэн. Но у меня от всех этих восточных терминов мысли путались, поэтому про себя я звала её просто настоятельница. Высокая и прямая, она была облачена в темно-серые, почти черные одежды из простого, но качественного полотна – не чета серым робам до пола, в которых ходили прочие монахини да и я сама. Из разговоров, которые я успела подслушать, мне было известно, что её одежда называется кэсамо: что-то вроде строгого многослойного кимоно, без какого-либо декора или узоров, но скрепленного шнуром из переплетенных темных нитей. Широкие рукава ниспадали почти до пола, скрывая руки, а плотно запахнутый ворот образовывал высокий треугольник у шеи. Вероятно я сама прежде носила нечто подобное. Точнее не я, а Осиэки.

Лицо Сёэн было подобно старой, потрескавшейся от времени резной маске – морщины легли четкими линиями, губы были плотно сжаты, а глаза – словно два кусочка обсидиана. Она уставилась на меня без всякого выражения, и Киёми, потупив взгляд, тут же ушла, оставив нас наедине. Сёэн медленно вошла в комнатушку, ее шаги были бесшумными, несмотря на трость из темного дерева, на которую она опиралась. Она остановилась в двух шагах от моей лежанки, и ее тяжелый взгляд пронзил меня насквозь.

Мне нечего было терять. Стратегия отрицания и притворства вчера завершилась. Я медленно приподнялась на локтях и затем села. Мышцы дрожали от непривычного напряжения, но я заставила их подчиниться. Я встретила ее взгляд – не вызывающе, но и не робко. Просто смотрела, признавая ее статус, но не отводя глаз.

– Предки разрешили тебе вернуться к нам, дитя? – голос Сёэн был низким. В нем не было ни гнева, ни удивления, лишь констатация факта.

Я сделала глубокий вдох, готовясь заговорить. Мой голос, когда я пыталась произносить что-то вслух наедине с собой, все еще звучал чужим, сиплым и неуверенным, но слова выходили уже четче.

– Я… не могу сказать, что вернулась, – произнесла я, выдерживая паузу, чтобы не сбиться. – Потому что не помню, чтобы была здесь прежде. Я… я просто однажды проснулась.

Я опустила взгляд на свои худые, бледные руки, беспомощно лежащие на одеяле. Жест был наигранным, но выглядел, надеюсь, искренним.

– Я не знаю, кто я. Не помню своего имени. Не помню… ничего. Лишь обрывки снов, которые, возможно, никогда не существовали. Это тело… оно слабое. Я едва могу им управлять. Но я понимаю, что говорю. И я понимаю, где нахожусь.

Я снова подняла на нее глаза, вкладывая во взгляд всю свою растерянность и надежду.

– Мне сказали, что меня зовут Осиэки Кайдо. И что я… была не в себе. Теперь я хорошо себя чувствую. И я прошу… я прошу позволения учиться. Учиться жить заново. Ходить. Говорить правильно. Понимать этот мир. Я не хочу быть… бременем.

Последнее слово я произнесла чуть настойчивее, с легким вызовом. Пусть знает, что я в курсе, как ко мне здесь относятся. Настоятельница Сёэн не моргнула и глазом. Она изучала меня с безжалостной, отрешенной внимательностью ученого, рассматривающего редкий, незнакомый прежде вид насекомого.

– Исчезнувшая память, я слышала про такое, – произнесла она наконец. – Душа, потрясенная до самого основания, может отринуть свои прошлые раны. Возможно, это милость предков. Или же их испытание.

Она сделала шаг вперед, и ее трость глухо стукнула о каменный пол – и в этот момент это случилось. Пока мы разговаривали с Сёэн, я старалась не обращать внимания на привычный уже шепот комнаты – унылое бормотание камней, скрип дерева. Но голос трости был иным. Он был старым, мудрым, пронизанным терпкой усталостью и… любопытством. Когда Сёэн сделала шаг, трость произнесла:

«Интересно. Давненько в наших стенах не бывало Слышащих. Приветствую тебя, детка. Хотя я и вижу, что ты не совсем откровенна с нашей сюдо-ин, ну да и ладно. Твои секреты – небольшая плата за то, чтобы наконец обрести собеседника. Интересно…»

Голос был ясным, как колокольчик, и пронизывающим, словно игла. Он прозвучал прямо у меня в голове, и я отчетливо осознала, что трость обращается ко мне. Я замерла. Ледяная волна прокатилась по моей спине. Это был не просто шепот, не фоновая музыка мира. Это был прямой, осознанный, обращенный ко мне комментарий. От предмета. Который… который знал, что я вру.

Мой взгляд непроизвольно метнулся к трости, к набалдашнику, вырезанному в виде головы дракона с пустыми глазницами. Я почувствовала, как кровь отливает от лица. Пауза затянулась. Затем я перевела ошеломленный взгляд на Сёэн.

Слышала ли она тоже?

Настоятельница в ответ смотрела на меня, и в ее обсидиановых глазах мелькнула тень вопроса, но больше она никак не отреагировала. Пауза неприлично затягивалась.

Кажется, трость обратилась только ко мне.

Мой разум лихорадочно заработал. Почему-то я была уверена, что не должна этого выдавать. Ни за что. Если эта способность – не норма в этом мире, если это что-то из ряда вон выходящее, меня точно сожгут. Нужно было срочно найти объяснение моему ошеломлению.

– Я… – Я сглотнула, с трудом удерживая взгляд на лице настоятельницы, стараясь не косить на трость. – Простите, я задумалась. Резьба на вашей трости… она такая… живая. Она напомнила мне… – Я замолчала, делая вид, что ловлю ускользающее воспоминание, и позволила голосу дрогнуть, зазвучать растерянно и слабо. – Обрывок сна. Только и всего. Не обращайте внимания.

Я отвела глаза, изобразив смущение. Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Я чувствовала на себе любопытный взгляд Сёэн. Чувствовала и тихое, едва уловимое довольное хихиканье трости у меня в голове.

«Придумала, как выкрутиться, молодец. Дрожишь, но держишься. Интересно…»

Сёэн, наконец, кивнула.

– Дерево имеет свою душу, – произнесла она, и было невозможно понять, верит ли она моему объяснению или просто делает скидку на мое «состояние». – Много столетий назад резчику из обителю Сюнран удалось поймать часть ее. Он был великим мастером. – Она помолчала еще мгновение, а затем снова перевела разговор в прежнее русло. – Твое желание учиться и вновь познавать жизнь похвально. Ты будешь заниматься с Киёми. Она научит тебя всему необходимому. Продемонстрируешь усердие и крепкое здоровье – и я разрешу посещать нашу небольшую библиотеку. Понятно?

– Благодарю, – выдохнула я, с облегчением ощущая, что кризис миновал. – Благодарю вас. За… второй шанс.

Она еще раз окинула меня своим пытливым взглядом, развернулась и вышла, снова бесшумно ступая, а ее трость отстукивала по камню четкий, размеренный ритм. Я рухнула на подушки, обессиленная, дрожащая от перенесенного напряжения.

Трость. Она слышала меня и отвечала мне. И она знала, что я вру. Мир, в который я попала, оказался еще сложнее и опаснее, чем я могла предположить. Моя тайна пока была моим уязвимым местом, но при этом, возможно, и ценным козырем. Но играть с такими картами нужно было с величайшей осторожностью. Один неверный шаг, одно неловкое слово, обращенное не к тому, и все будет кончено. Но вместе со страхом во мне зашевелилось и любопытство.

Этот гул, этот шепот, который я слышала с самого пробуждения – не плод моего больного воображения? Если трость, а до этого зеркало могли со мной говорить… то что еще имеет здесь свои глаза и уши? Пока что это был лишь белый шум. Но что, если его можно превратить в источник силы? В источник информации?

Я посмотрела на дверь, за которой скрылась настоятельница Сёэн. Кажется, она что-то подозревала, но пока что не стала задавать вопросов. Мне следовало использовать этот шанс и учиться, узнать все об этом мире, его законах, его вере, его магии. Чтобы понять, кто я теперь, и чтобы больше никогда не дрожать от страха перед старой деревянной палкой.

5. Уроки под старым клёном

Те дни, что последовали за визитом Сёэн, стали для меня временем странного и напряженного затишья. Теперь мне не нужно было прятаться, тайком шевелить пальцами под одеялом или корчить рожицы в пустоту. Я могла открыто, при свете дня заново учиться быть человеком.

Мои будни превратились в череду непрерывных тренировок. Утро начиналось с попыток самостоятельно подняться с лежака. Сначала я просто сидела, свесив ноги, чувствуя, как голова кружится от непривычки. Потом, опираясь на стену, я делала первые шаги по комнате. Ноги были ватными, подкашивались, но Киёми была всегда рядом. Она не жалела меня, не пыталась усадить обратно, а лишь подставляла свое крепкое плечо, когда я вот-вот готова была рухнуть. Ее молчаливая поддержка значила для меня больше любых слов.

– Медленнее, госпожа, – тихо говорила она, когда я слишком торопилась. – Дерево растет годами, а ломается в одно мгновение. Ваше тело – то же дерево. Дайте ему окрепнуть.

И я слушалась. Я училась ходить. Каждый шаг был маленькой победой. Каждое утро я могла пройти чуть больше, чем вчера. С едой была та же история. Киёми приносила простую пищу – вареный рис, тушеные овощи, похлебку – и ставила миску передо мной. Взять ложку, а чуть позже и палочки – хаси – оказалось невероятно сложно. Мои пальцы отказывались складываться в нужную позицию, дрожали, и зерна риса разлетались по столу. Я злилась, мне хотелось швырнуть эти проклятые палочки в стену, но я сжимала зубы и пыталась снова. И снова. Пока однажды не поднесла первый комочек риса ко рту самостоятельно. Он показался мне вкуснее любого пиршества из прошлой жизни.

Но самым главным подарком стали не движения, а знания. Киёми, видя мое рвение, стала моим гидом в этом новом мире. Она проводила долгие часы, читая мне вслух древние свитки и летописи, которые брала из скромной монастырской библиотеки. Сидя у меня в комнате или в тени старого клена в саду, она размеренным голосом раскрывала передо мной карту моего нового существования.

Наша страна называлась Акицусима – «Драконья Спина». Огромный, изрезанный горными хребтами и густыми лесами, остров был разделен на уделы, управляемые даймё – военными правителями, которые присягали на верность Императору, восседающему в столице, городе Кёсэй, что означало «Столица Зеркального Отражения». Политика была сложной паутиной союзов и вражды. Кланы вращались вокруг трона, как планеты вокруг солнца, постоянно борясь за влияние, земли и торговые пути. Наконец я услышала и о своей семье – о клане Кайдо, «Цветок прибоя».

– Кайдо-син, – говорила Киёми с подобострастием, которого я прежде у нее не слышала, – один из самых древних и влиятельных кланов. Их земли на восточном побережье богаты рыбой и портами. Их флот – самый мощный в Акицусиме. Говорят, сам Император советуется с главой клана Кайдо в вопросах морской торговли и обороны.

Но за могущество приходилось платить. У Кайдо был могущественный и коварный соперник – клан Сирайо, «Горная Ночь», контролировавший западные горные провинции, богатые рудниками. Их вражда была давней и кровавой, тихой холодной войной, которая временами вспыхивала открытыми стычками на границах уделов.

Другие кланы не были столь долговечны и могущественны. Они поднимались, порой удостаиваясь внимания Императора, и опадали в прибрежную пыль.

– А еще, – понижая голос, как бы сообщая большую тайну, добавляла Киёми, – есть Курокава-син, правитель пограничных земель на севере. Говорят, он человек суровый, непокорный. Ему принадлежит небольшой удел, лишь полоска вдоль берега, который выходит к материку. Но это дикие земли, постоянно подвергающиеся набегам варваров с материка. Императорский двор смотрит на него с подозрением. Говорят, он слишком самостоятелен и не спешит выполнять каждую прихоть из Кёсэя.

Я слушала, и кусочки мозаики складывались в тревожную картину. Выздоровев, я стану пешкой в большой игре. Мысль заставляла меня с еще большим рвением заниматься физическими упражнениями. Мне нужно было стать сильной. Сильной настолько, чтобы иметь право голоса в своей судьбе, и из пешки превратиться в королеву, если уж продолжать шахматную терминологию.

Так проходили дни. Я уже могла пройти по коридору без поддержки, пусть и медленно, держась за стену. Я ела почти аккуратно. Моя речь становилась все четче, хотя легкая хрипотца и медлительность оставались. Впрочем, это было мне только на руку – всегда оставалась возможность подумать, прежде чем говорить.

Однажды вечером, когда я, уставшая после долгой прогулки по саду, сидела на своей лежанке и массировала ноющие мышцы ног, дверь без стука открылась. На пороге снова стояла сюдо-ин Сёэн. На этот раз визит не был неожиданным – ее трость простучала по каменному полу еще в коридоре, предупреждая о приближении.

«Привет, детка! Давно не виделись».

Настоятельница вошла, ее темное кэсамо сливалось с сумерками, наполнявшими комнату. В руках она держала нечто, завернутое в кусок шелка.

– Я слышала, ты делаешь успехи, дитя, – произнесла она своим глуховатым голосом. Ее обсидиановые глаза внимательно скользнули по мне, отмечая изменения в осанке, в выражении лица. – Твое усердие достойно похвалы. И потому я принесла тебе дар. Не как сюдо-ин, а как женщина.

Она развернула шелк. На ее ладони лежал гребень невероятной красоты. Он был вырезан из темного сандалового дерева, инкрустирован перламутром, образующим изящный узор из цветущей сливы, и выглядел древним, дорогим и совершенно неуместным в этой аскетичной келье.

– Это всего лишь безделушка, – сказала Сёэн, протягивая его мне. – Но она напомнит тебе, что ты все еще жива, какой бы путь тебе ни уготовили предки.

Я осторожно, почти с благоговением, взяла гребень. Дерево было теплым на ощупь, будто живым. И в тот же миг, как мои пальцы сомкнулись на нем, я услышала голос – в этот раз женский, полный неизбывной грусти.

«О, наконец-то, Слышащая. Руки, которые не грубы от работы! И какая интересная душа… вся в разводах, как шёлк, замоченный в чернилах. Приветствую тебя, дитя иных миров».

Я ахнула и выронила гребень. Он с глухим стуком упал на пол. Ледяной ужас сковал меня. Это была ловушка. Сёэн все знала. Она подозревала и специально принесла этот говорящий гребень, чтобы проверить меня.

Я подняла глаза на Сёэн. Ее лицо оставалось непроницаемым, но в глубине черных глаз я увидела не гнев, не осуждение, а… удовлетворение. Тихое подтверждение догадки.

– Что… что это? – прошептала я, не в силах снова смотреть на гребень, который теперь лежал между нами, как обвинение.

– Милая безделушка, да? – невозмутимо ответила Сёэн. – Он помогал укладывать волосы многим поколениям женщин. В нем живет… память. О радостях. О печалях. – Она сделала паузу, давая мне понять, что я не ошиблась в его природе. – Некоторые вещи, Осиэки, обладают душой. И некоторые люди… обладают даром их слышать. Редкий дар. И очень опасный.

Она не спросила: «Ты слышала его?» Она констатировала факт. Мой испуг был для нее достаточным ответом достаточным. Я сидела, молча, ожидая продолжения. Что последует дальше? Обвинение? Наказание?

Но Сёэн лишь наклонилась, подняла гребень и снова протянула его мне.

– Дар слышать – это не грех, дитя. Храни его. И помни: стены имеют уши. А старые вещи… имеют языки. Будь осторожна в своих вопросах. И в своих ответах.

6. Правда трости и гребня

Мое сердце колотилось, как птица в клетке, ударяясь о ребра. Я сидела на жесткой лежанке, сжимая в ладонях древний гребень. Теперь Сёэн знала мою тайну. Чего мне ожидать дальше? Что настоятельнице было нужно? Ответа у меня не имелось – только посмеивался сандаловый гребень у меня в голове. Его тихий, но отчетливый шепоток сливался с гулом крови у меня в ушах.

«Не бойся, дитя, старуха не причинит тебе зла. Любопытство для нее куда важнее страха. А ты такая интересная. Давненько эта обитель не принимала у себя в стенах Слышащих».

В этот раз голосу гребня вторило ворчливое брюзжание трости:

«Не говори, сестра. Опять началось. Это старая черепаха снова будет мудрствовать. А мы тут, как дураки, торчать обязаны».

Сёэн же, словно не слыша оскорблений в свой адрес, замерла посреди комнаты. Ее темное кэсамо поглощало скудный сумеречный свет, льющийся из окна, а взгляд упал на гребень, который я инстинктивно прижала к груди.

– Последние дни выдались беспокойными для тебя, не правда ли, – произнесла она, и это был не вопрос, а утверждение. При этом в голосе ее не было слышно упрека. – Голоса ками бывают навязчивыми собеседниками. Особенно поначалу.

Я молча кивнула, не в силах вымолвить и слова. Страх и любопытство боролись во мне, но победило последнее:

– Ками? – переспросила я.

– Мир, в котором ты проснулась, дитя, не таков, каким кажется на первый взгляд, – начала она, медленно прохаживаясь по комнате. Ее трость легонько щелкнула по полу.

«О, начинается лекция для новеньких. Сколько я таких слышал за свое существование. А ты не отвлекайся, внимай с почтением, детка».

– Давным-давно, – продолжала Сёэн, игнорируя (или не слыша?) комментарии своей палки, – мир был полон ками. Духи рек и гор, деревьев и камней, ветра и пламени. Они были везде, и их голоса составляли великую симфонию бытия. Люди умели слышать их, договариваться с ними, жить в гармонии.

Она остановилась у окна, глядя на клен в саду.

– Но времена изменились. Люди стали шумнее. Их города, их войны, их жадность заглушили тихие голоса природы. Ками стали уходить в небытие, слабеть, засыпать. Те, что остались, ищут прибежища. Они вплетают свою сущность в предметы, с которыми были связаны прежде. В меч воина, в гончарный круг мастера, в зеркало красавицы… или в гребень, – ее взгляд скользнул по моим рукам. – Эти предметы становятся сосудами, ками-артефактами, хранящими последние искры уходящих духов.

«Последние искры, как бы не так! – ехидно фыркнула трость. – Уж тебя-то я точно переживу, старая ты развалина. И детей твоих пережил бы, кабы они имелись у монашки».

– Сила, заключенная в таких артефактах, огромна, – голос Сёэн стал жестче. – Но не безгранична. И она… особенная. Гребень может хранить память о красоте и дарить ее ныне живущим. Трость может наделять мудростью и устойчивостью своего владельца. А старый меч может жаждать крови и битвы. Каждый ками несет в себе свое умение, свою суть, свои желания.

Трость снова фыркнула.

«Если ты про наш старый меч, то все, чего он желает, это чтоб его натерли сандаловым маслом!»

Гребень тоненько захихикал… точнее, захихикала.

«Ох, братец, ты шутник, как и раньше. За то я и люблю наши нечастые встречи. А ты, дитя других миров, слушай старуху, да не принимай все ее слова на веру. Все так, как она говорит, да не совсем так».

С каждой репликой предметов, точнее ками, в них живущих, я все больше убеждалась, что слышу их ехидные замечания только я одна.

Сёэн повернулась ко мне, и ее черные глаза приковали меня к месту. Она продолжила, не замечая, что я прислушиваясь не только к ней:

– Обладать таким ками-артефактом – значит обладать великой силой. Поэтому за ними охотятся. Глупцы коллекционируют. Трусы уничтожают. Но обладать – это одно. А вот Слышать… Слышать – это все равно что иметь ключ, который отпирает саму душу ками. Это дар, который не купишь и не отнимешь.

Настоятельница сделала паузу, давая мне осознать вес ее слов, и я улучила момент, чтобы спросить:

– А вы, сюдо-ин? Вы слышите?

– Да, дитя, я тоже Слышащая, – вздохнула она, и это прозвучало грустно. – Но мой дар слаб. Я ощущаю их присутствие, слышу далекий гул, как шум моря в раковине. Я знаю, что эта комната полна голосов, что сад за окном поет свою песню. Но я не могу различить слов. Для меня это – хаос. Красивый, но бессмысленный.

«Привирает, старая лисица!» – проворчала трость. – «Ничего она не знает, ни про песню, ни про сад. Все, на что хватает её силенок – это понять, есть ли рядом с ней ками. Хотя порой мне кажется, она просто притворяется мне назло – особенно, когда твержу ей, что пора бы уже дать мне отдохнуть, а она все таскается по этим холодным коридорам!»

Я невольно улыбнулась этому комментарию, но сразу же спрятала улыбку, встретившись с взглядом Сёэн. Она, казалось, ничего не заметила.

– Наша обитель, Сэйан-дзи, – продолжила она, – это не просто приют спокойствия и тишины. Это хранилище. Убежище. Сюда ловцы клана Кайдо свозят ками-артефакты, которые слишком опасны, чтобы оставаться в миру, или слишком ценны, чтобы стать разменной монетой в играх сильных мира сего. Но мы не прячем их в подземельях, как золото. Мы вплетаем их в повседневность, даем им жить. Обитатели Сэйан-дзи – не Слышащие, они не могут отличить ками-артефакты от простых вещей. Чаша, из которой они пьют, может помнить вкус воды из священного источника. Пол, по которому они ходят, может хранить молитвы тысяч паломников. Так что ками здесь повсюду. Они – часть этого места.