Непокоренные. Война и судьбы

– Накати валерьянки, – посоветовал Кутько, вставляя плоский ключ в замочную скважину двери квартиры № 5. – Или таблеток каких.

– Я тебе наркоманка, чтобы колеса катать? – обиделась Клава. – Вот если бы огненной воды с устатку… Слышь, Ефимович, ты же в прошлый выходной самогонным аппаратом гремел… Поделился бы огненной водой по-соседски… А я отработаю. Когда ваша очередь убирать придет, пол в общем коридоре и ванной комнате вымою… Плесни, Ефимович, стакашек, прояви сочувствие к смертельно уставшему человеку.

– Ага, как сучонку топтать, так желающих нет, а кутеночка рябенького все просите.

– Сказала же – отработаю!

– Не ори, бабка услышит. Галине стуканет.

– Глухая она. И ничего, кроме своего борща, сейчас не замечает.

– Ладно. Будь по-твоему. Но отработаешь не шваброй, а кое-чем другим, – с этими словами Кутько провернул в скважине плоский ключ и внимательно оглядел Клаву.

Домовенку невдомек, что такого примечательного мог разглядеть в соседке Ефимович. У Клавы из-под шапки-кастрюльки торчат блеклые с проблесками седины волосенки, пальтишко обвисло на тощих плечах, да и вся она какая-то придавленная, словно угнетаемый стылым дождем кустик полыни. О такой не скажешь, что глаза цвета созревающих оливок, а губы – изгиб половецкого лука.

Впрочем, и Кутько мало похож на поэта. Вылитый тебе щенок-переросток, который из-за калитки высматривает – кого бы цапнуть за лодыжку и при этом избежать пинка.

В соседнюю с пятой квартиру домовенок заходит редко. Клава топит печь лишь когда вода в рукомойнике возьмется ледком. И пахнет там иначе, чем в спаленке Серафимы.

Придет Клава с ночной, откупорит шкалик огненной воды, похлебает из закопченной кастрюльки холодного варева и – под одеяло. А оно лоснится вроде блинов, которые бабушка Стеша смазывает коровьим маслом.

Спит Клава с открытым ртом, разношенные тяжким трудом кисти рук с куцыми пальцами шевелятся, будто пытаются нащупать то ли швабру, то ли шкалик огненной воды.

Но шкалики почти все опорожнены. Вон они, под кроватью, вперемешку с грязным бельишком. За исключением одного, для устойчивости придвинутого к железной ножке.

Проснется Клава, пошарит рукой под кроватью и приложится к горлышку так же страстно, как поэт припадает к груди учительницы музыки Серафимы. Ближе к вечеру допьет остатки огненной воды, похлебает все того же варева и опять в ночную.

Вернется лишь утром, придерживая в кармане пальтишка, чтобы не звякал о мелочь, шкалик огненной воды. Но сегодня явилась налегке. Видно, магазин закрыли по случаю очередного обстрела. Вот и подкатывается к соседу, чтобы угостил.

Но как пускать такую на порог квартиры № 5, где подушки еще стройнее усеченных пирамидок, а простыни не требуют доказательств своей белизны? Домовенку любопытно поглядеть на вторжение Клавы в строгую обитель. Однако поленился спуститься с фанерной двери. Забросил ножку на ножку, прислушивается к разговорам за дверью квартиры № 5.

– Ты же обещал полный, – сердится Клава.

– Полный будет после всего. А это для дезинфекции ротовой полости.

– Что, предлагаешь прямо здесь?

– Вот именно, не отходя от кассы. Если наследим, Галина прибьет.

– Дай хоть что-нибудь постелить…

– А пальто твое зачем?

– Слушай, Ефимович, на кой хрен утюг взял?

– Для подстраховки. Откусишь, так по темечку и тюкну.

Не стал дальше слушать Ешка. Так гаденько внутри сделалось, что ушел в угловую квартиру подышать свежим воздухом, который вливался сквозь небрежно заделанную половинками кирпичей пробоину.

Через дыры ему виден оперевшийся на куст матерой сирени забор из серого штакетника, пробитая в двух местах осколками дверь угольного сарая и черная лужа, которой сырой ветер пытался придать сходство со штормовым морем.

Заметил домовенок и то, что сокрыто от глаз человека – огибавшие лужу следы мелких копыт. Похоже, приходил тот самый черт, который укусил Ешку за предплечье. Но, наверное, вспомнил о полученной трепке и отправился на поиски более гостеприимной крыши.

Осмотром прилегающей территории домовенок остался доволен. Граница, как выражается по пятницам Ванька Тюлюлюй, на замке. А люди – не его парафия. Пусть Ванька и дальше продолжает разукрашивать лицо жены в фиолетовые тона, а Кутько с Клавой ведут за дверью постыдные разговоры.

Если и жаль кого, то бабушку Стешу, которая пытается задобрить его половинкой сдобной булочки, кошку Мусю и учительницу музыки Серафиму. Соскучился за ней Ешка. Ждет, не дождется, когда представится возможность утонуть лицом в пахучем ворохе.

Чтобы скоротать время до прихода Серафимы, проскользнул в ее спаленку, подобрал валявшуюся на полу гребенку, поправил половичок у порога и, удовлетворившись содеянным, разлегся на подушке, которая продолжала хранить запах своенравных кудрей.

Уютно домовенку на подушке. Пятки согревает грубка протопленной Серафимой спозаранку печи, будильник на ночном столике отмеряет секунды, за окном бесплотными мотыльками порхают снежинки.

Задремал Ешка. И кажется ему, что это не минометы хлопают вдалеке, а распускающиеся на сиреневом кусту почки салютуют приходу долгожданной весны.

Весной благодать. Там, где сейчас волнуется черная лужа, расцветут бледнолицые ромашки. И ничего, что они тоже будут пахнуть угольной пылью, здесь все, включая копытца скандальных чертей, пропитано дымом вынутого из недр горючего камня.

Вещий сон оказался в руку. Южный ветер оттер в сторону рой шушукающихся снежинок, и по окнам Серафиминой спаленки стеганули семихвостые плети ливня. Они разбудили домовенка и кем-то забытое возле угольного сарая ведро, которое загремело так, словно в него сдаивали молоко из переполненных сосцов тучной козы.

Ешка поправил смятую подушку и, беззвучно спрыгнув с кровати, отправился проведать кошку Мусю. Но та продолжала дремать под столиком бабушки Стеши.

– Ты что, – спросил домовенок, – совсем расхворалась? А бабушка Стеша тебе полную плошку борща налила. И мясо сверху положила. Наверное, обобрала все, что к скелетикам прилипло.

В ответ кошка поднялась и тут же опустилась на вытертый шлепанцами жильцов школьного барака линолеум. Однако даже малого промежутка времени хватило, чтобы домовенок увидел то, что меньше всего хотел увидеть. Обреченность и пустоту глаз.

Ешке сделалось невыносимо жаль Мусю, а заодно и себя. Кто теперь успокоит в случае потасовки с чертями, кто залижет полученную рану?

Но он не Господь, а всего лишь приставленный оберегать человеческое жилье домовенок. Ему не дано возвращать к жизни тех, у кого напрочь иссякли силы. Разве что шепнуть пару слов в утешение…

Но и это не позволили сделать. Охнула входная дверь, пропуская гул ливня и Серафиму с Галиной Петровной. Обе запыхавшиеся, лица в брызгах дождя. Только у Серафимы оно веселое, а у Галины Петровны строго сосредоточенное. Казалось, учительница геометрии решала задачу для учеников старшего класса.

– Завидую я вам, – сказала Галина Петровна. – Светитесь, словно свеженький огурчик с грядки.

– Благодарствую, – хмыкнула Серафима, – за комплимент, но, если я напущу на себя кислый вид, война все равно не закончится.

Спустя некоторое время жильцы барака, за исключением ушедшей на дежурство Клавы и убиенных Софы с Леонтием, начали сползаться на кухню. Ванька Тюлюлюй курил у открытой форточки, Кутько вороватым взглядом пытался забраться в вырез халатика Серафимы, бабушка Стеша разогревала к ужину гречневую кашу, Галина Петровна нарезала батон для бутербродов с таким видом, будто продолжала решать сложную задачу.

Чуть позже явилась Тамарка. После загадочного появления на седушке отпечатков кочерги Ванька стал заметно реже прикладываться к бутылке и лицу супруги. Поэтому оно уже не отпугивало от амбразуры раздачи пищи едоков.

– Ливень пошел на убыль, – объявил во всеуслышание Ванька Тюлюлюй и щелчком отправил окурок в форточку. – Как гласит в таком случае народная примета: закончились осадки, и уехал патруль обэсе, жди новую порцию обстрела. Поэтому, Тамарка, дай в темпе пожрать, а то у меня от пострелушек пропадает аппетит.

Накликал все-таки Ванька. Что-то увесистое так грохнуло о крышу, что посыпались оконные стекла, а домовенок едва не сверзся с фанерной двери.

– Горим! – взвизгнул Кутько.

– Матерь Божья, – причитала почему-то оказавшаяся под Серафиминым столиком бабушка Стеша. – Что же вы, ироды, по живым людям стреляете?

– Никто не горит! – прикрикнула на мужа Галина Петровна. – Но, думаю, всем нам надо последовать примеру бабушки Стеши. Сейчас еще прилетит…

Однако вместо фугаса прилетела беременная новой порцией влаги туча. Она с такой яростью набросилась на город и околицу, что минометчики попрятались по норкам, а языки пламени поперхнулись превращенными в щепки стропилами.

Но ничто, даже помощь небес, не могло отсрочить гибель школьного барака. В окнах ни одного целого стеклышка, входная дверь повисла на нижней петле, полосатые, вроде больничных штанов, обои покрылись зигзагами трещин.

Нет, не отбиться теперь Ешке от нечистой силы. Он один, а лазеек появилось великое множество. Разве ж уследишь за каждой?

– Мне здесь делать больше нечего, – молвил домовенок. – Пойду, попрощаюсь с Серафимой и Мусей.

Но Серафима была чересчур занята. Помогала приехавшему на выручку поэту таскать вещи в салон легкового автомобиля.

Мусю же отыскал возле угольного сарая. Прилегавший к нему забор теперь валялся на земле, и поэтому куст сирени показался ему инвалидом, у которого черти отняли костыль.

– Пойдем отсюда, – сказал Ешка, – куда глаза глядят. Я из последних сил охранял барак от нечистой силы. И даже, как ты помнишь, получил ранение на боевом посту. Но защитить людей от них самих я бессилен. Уж больно они горазды изводить под корень друг дружку и собственное жилье.

Последним, кто видел Мусю, был Ванька Тюлюлюй. Он вышел за калитку встретить обещавшего приехать на грузовике за вещами своего сменщика.

По его словам, кошка двигалась вдоль улицы и все время поворачивала вбок голову. Словно общалась с кем-то, росточком чуть повыше ее. Однако рядом Ванька никого не заметил.

А самое странное произошло чуть позже. Кошка бесследно растворилась в дождливой ночи после того, как ступила на освещенный фонарем перекресток.

Тюлюлюю, разумеется, никто не поверил. Мало ли что может почудиться мужику, который продолжает утверждать, что однажды его избила кочерга.

Ну а если серьезно, то никому еще не удавалось увидеть мертвой ушедшую из дома кошку. Возможно, все они, так же, как и Муся, растворяются в воздухе сырой ночи.

И уж, конечно, никто не знает, куда деваются оставшиеся без крыши над головой домовенки прифронтовой зоны.

И только дождь запомнит их в лицо

За время войны дубрава сделалась похожей на обгрызенный полевками и поэтому выброшенный брезгливой рукой в осеннюю грязь ржаной каравай. Главный ее страж – егерь – залечивал подпорченные осколками ягодицы, а трехдюймовые шипы посаженной по периметру гледичьей оказались бессильны перед прожорливым человеческим стадом.

Едва только сиверко отслужил панихиду по замерзшим сентябринкам, как жители села Лампачи потянулись сквозь прорехи в колючей изгороди. Мужики побогаче несли веселенькой расцветки «Хускварны», победнее – бесценное наследие прадедов – двуручные пилы, вдовы – ножовки с утратившими боевой оскал зубьями.

Причем инструмент для заготовки дровишек старухи прикрывали полами плюшевых кацавеек, желая таким образом отгородиться от нахрапистого племени самовольных порубщиков. А все потому, что бабки были единственными, кто помнил, как за околицей вылупились похожие на зеленых мотыльков деревца. Кое-кто из них, растапливая печурку подсушенным корьем, возможно, даже всплакнул по ушедшей молодости и убиваемой дубраве.

Но пришла напасть, которую не ждали. В дубраве объявились новые хозяева – четверо солдат. Притянули вагончик, залепили прорехи в гледичьей спиралью Бруно, а сам периметр обставили штырями с буквой «М» на железных косынках. Точно такой, как на дощатом строеньице за бывшей колхозной конторой.

Однако в дубраве точно не туалет. Проверено. Двое ходивших в разведку дедов, один – постарше, второй – помоложе, вернулись без пилы и с поврежденными физиономиями.

– Там, у них, – доложил землякам дед постарше, – сущий зверюга завелся. С виду – зеркальный шкаф. Только в солдатском прикиде. Сказал, пилу вернет только после того, как откупной магарыч выставим. А на прощание по пендалю выдал.

– Сопли-то кровавые откуда? – полюбопытствовали из толпы.

– Мы того, сопатками пни, которые по дороге оказались, пересчитали, – объяснил дед помоложе.

– Выходит, теперь зимой замерзать придется? – опечалились землепашцы. – Кизяков-то нету…

– Не совсем поворот от ворот. Зеркальный шкаф велел передать обществу, что пропускать все-таки будут. При наличии порубочного билета.

– Так где же его взять, этот билет? Егерь зеленкой задницу в тылу мажет, контора лесничества теперь по ту сторону фронта.

– Дослушайте до конца, – рассердился дед постарше, – потом гомонить будете… Шкаф, он, видать, за главного, разъяснил, что билет можно заменить натурой. Одно дерево – две бутылки. С закусью.

Выслушав приговор, народ потянулся в разные стороны. Мужики побогаче – в «Сельпо», которые победнее – домой, чтобы обревизовать запасец самогонки, а деды отправились за колхозную контору, где на перекошенной двери дощатого строеньица раскачивались сквозняки.

– Смердеть дровишки будут, – сказал дед помоложе, сокрушая качель сырых сквозняков. – Однако согреют.

– Снаружи, – добавил дед постарше и помудрее. – А изнутри жару поддаст сэкономленная самогонка.

Ходившие в разведку ветераны трудового фронта малость ошиблись. Старшим был сержант Тарасик с глазами цвета ромашковых сердечек, он же – в довоенном прошлом мастер леса и куратор бригады дровосеков, в которой, помимо «Зеркального шкафа», числились еще двое. Старавшийся казаться выше своих полутора метров Витя Кабачок и цыганковатого обличья Куприян Железняк.

Первый особых примет не имеет. Точно так не имеет их серенький дым, которым поплевывается в хмурое небо костерок. А чтобы хоть как-то исправить допущенную природой несправедливость, Витя попытался переиначить фамилию на заграничный лад. Однако был жестоко высмеян «Зеркальным шкафом»:

– Дед – Кабачок, батька тоже овощ, а оно, видите ли, Кабачек…

Зато Железняк – уши врастопырку, усы подковой. Правда, разглядеть можно лишь в том случае, когда их владелец отмалчивается. А если заговорит, тут уже не до особых примет. Как говорят в таких случаях, дай, Боже, сил, чтобы воздержаться от смеха.

Разумеется, грешно потешаться над изъянами ближнего. Но что делать, коль природа наделила человека чудовищной картавостью, труднопроизносимым именем, а потом определила на срочную службу в триста тридцать третью артиллерийскую бригаду? Да и в жены досталась уроженка славного города Крыжополя.

«Зеркальный шкаф» в приметах не нуждается. Зачем они тезке грозного князя Ярополка, у которого на всю грудину наколка – вождь мирового пролетариата, указывающий ладошкой дорогу в зону отдыха?

По крайней мере, так поняла собравшаяся устроить пирушку под сенью сосен-крымчанок развеселая компания. Впрочем, обо всем по порядку.

Однажды на лесосеку, а дело было до войны и в полутысяче километров от Лампачей, где ударно трудились носитель овощной фамилии, Куприян и Ярополк, заявился мастер Тарасик. Выглядел он так, словно ему капнул на маковку пролетавший мимо грач.

– Жена борщ пересолила? – поинтересовался Кабачок. – Или теща приезжает?

– Хуже, – пожаловался Тарасик. – Народ в бору собрался шашлыки жарить. Душ десять мужиков и пяток телок. Похоже, крутые из города. Я толкую, что костры дозволено разводить только в зоне отдыха, а они хохочут: «Проваливай, лесник, пока на вертел не нанизали».

– Вертел, говоришь? – переспросил Ярополк, размазывая по лысине вождя опившуюся крови комариху. – У, тварь… Это я о насекомом. Ладно, парни, перекурите, а я взгляну на эту крутизну, – подхватил топор и скрылся в зарослях бересклета.

Занятная получилась сценка. Похлеще той, с которой написана картина «Не ждали». Ее потом во всех деталях обрисовал бегавший посмотреть на представление Кабачок:

– Охренеть можно, – рассказывал, давясь смехом, полутораметровый отпрыск овощной династии. – Приезжие вначале на Ярополка ноль внимания. Видно, крутизна в золотых ошейниках слишком увлеклась. Кто бутылки открывает, кто телок за причинные места лапает… Но как только заметили, запашком подозрительным потянуло.

Кабачок, конечно, приврал. Однако массовый нежданчик – вполне закономерная реакция чужаков на появление жутковатого вида двухметрового молодца, который опирался то ли на топорище, то ли на рукоятку обоюдоострого меча.

– Кто брата Тарасика грозился на вертел насадить? – протрубил молодец. – В последний раз интересуюсь… Ах, вы дико извиняетесь и готовы взять собственные слова взад? Что ж, великодушно разрешаю… Могу даже подсказать, в какой стороне находится зона отдыха. Но после того, как компенсируете причиненный брату Тарасику моральный ущерб… Нет, от коньяка у него изжога. А вот пара бутылок водки в самый раз.

Бряцая золотыми ошейниками, крутизна покидала барышень в салоны внедорожников и укатила. А вослед ей растерянно глядел с обширной грудины вождь мирового пролетариата. Наверное, переосмысливал им же однажды сказанное: «Верной дорогой идете, товарищи!»

Только давно это было. Так давно, как это бывает на войне, где малый промежуток между двумя минами, упавшей и той, которая еще в воздухе, длиннее целого года. А то и всей жизни.

Впрочем, судьба отвела санитаров леса от передовой. Бригаду дровосеков с берегов Ингульца просто передислоцировали на околицу села Лампачи. А чтобы она не осталась без присмотра, за компанию мобилизовали и желтоглазого мастера.

– Будете заготавливать древесину для строительства блиндажей и прочих хозяйственных нужд, – приказал комбат, воспитывающий воинство посредством матюгов и прибауток.

– Подчиненный, – наставлял комбат, – должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы размышлениями на своем лице не смущать начальство… Еще вопросы есть?

– Есть, – подал робкий голос Кабачок, – скажите, пожалуйста, товарищ подполковник, где мы в этих Лампачах жить и столоваться будем?

– Во-первых, гусь свинье не товарищ, во-вторых, получите сухпаек на декаду, а в-третьих… Короче, не мне вас учить. Обязаны знать, что сказал по этому поводу Петр… Нет, не этот, настоящий – лесник такая тварь, что сама себя прокормить способна. Иначе, спрашивается, на кой хрен вам выдали карабины, по две обоймы, утепленный вагончик с «буржуйкой», бензопилы и топоры? Старшим назначаю сержанта Тарасика. Как тебя по имени? Иван? Ответь мне в таком случае, ты часом не с бодуна? И гидравлического удара в голову не было? Моча, спрашиваю, в голову не стукнула?.. А почему глаза такие желтые?.. С рождения, говоришь, желтые… Ну тогда вперед и с песнями.

Обошлись без песен. Молча липли к окошкам вагончика, который тащил дымивший чертовой смолокурней тягач. А заодно копили зло на себя, на комбата, на растоптанные боевыми машинами пехоты чужие нивы.

К сожалению, ходившие в разведку деды не догадывались о легшем на души служивых гнете. И поэтому очень удивились, когда «Зеркальный шкаф» при помощи берцев сорок седьмого калибра едва не отправил их за пределы Галактики.

– Лихо старперов отшил, – радовался представитель овощной династии. – Все пни носами пересчитали.

– Зловредный ты человек, Кабачок, – молвил Тарасик, ковыряясь в ящике с сухпайками. – Думаешь, забыл, как тебе дали наряд – вязать банные веники? А ты что сделал? Правильно, нарезал побегов шиповника и сунул по паре в каждый веник. У самого руки расцарапаны, но рот до ушей. И чему ты тогда так радовался?

– Представил рожу бедолаги, которого в парной веником хлестать станут.

– Вот я и говорю, зловредный ты человек. И Ярополк тоже хорош. Тут надо думать, как из этого дерьма выбираться, а он пожилыми людьми в футбол играть решил.

– Думай не думай, – возразил Железняк, – а если по мне, то самый велный выход – в бега податься. Живой дезелтил все-таки лучше дохлого гелоя.

– Предложение, конечно, заманчивое, – согласился Тарасик, отпихивая берцем ящик с сухпайками. – Эту гадость даже собаки жрать не станут… Но дело в том, брат Куприян, что дезертир есть наипервейший кандидат в покойники. Возьмут за жабры и тогда точно от передовой не отвертится. А там либо на дерьмецо от страха изойдешь, либо мина в мошонку угодит.

– Что пледлагаешь?

– Здесь обустраиваться. Вагончик утепленный, дрова свои. Вот только со жрачкой полный кабзец.

– Надо одинокую бабенку присмотреть, – подал голос Ярополк, пробуя на изгиб конфискованную пилу. – Умели же предки товарец производить. Ишь, как улетно поет… И не просто одинокую, а с самогонным аппаратом. Сахару бабенке подкинем, дровишек, по хозяйству поможем…

– Фильм «Они сражались за Родину» вспомнил? – усмехнулся сержант. Так для местных мы не защитники, скорее – оккупанты. Можно сказать, супостаты. И ты это только что подтвердил своими действиями.

– Ничего, – отмахнулся Ярополк, продолжая терзать двуручную пилу. – Задница ведь мужику дана для того, чтобы через нее внушать уважение к порядку… А насчет бабенки, то у меня имеются кое-какие соображения. Когда нас тащили сюда, обратили внимание на дом-одиночку? Кладу башку под топор, его хозяйка – стопроцентная вдова.

– С чего лешил?

– Дом под металлочерепицей, а калитка дрыном подперта.

– А вдлуг у нее на хозяйстве одна кулица, да и та блошивая?

– У пернатых, брат Куприян, вши. И потом, нет у тебя смекалки, которая всякому служивому полезна. Иначе бы согласился, что одна курица даже при большом старании не способна произвести кучу свежайшего навоза.

– Самогонный аппарат у вдовы часом не заметил? – съехидничал Тарасик.

– При ближайшем знакомстве выясню. И потом, в любом уважающем себя селе самогонных аппаратов столько, сколько и печных труб… Ладно, хватит попусту языки чесать. Сержант, закрывай богадельню, то есть вагончик, и строй воинство в шеренгу по одному. Пора проведать домишко на отшибе. Заодно поищем места, где солдату по сходной цене всегда готовы поднести стаканчик огненной воды.

Искать долго не пришлось. Адрес ближайшего злачного места подсказали деды. Старые знакомые тащили по разбитому танками асфальту сельской улицы груженную останками дощатого сооружения тележку. Венчала поклажу дверь с литерой «М», которой прежде обозначали нужники, а теперь хлебные нивы и опушку дубравы.

– Старперы, – укоризненно молвил Ярополк, – вы бы ступицы колес солидолом смазали. Визжат на все село…

– Где ж его, солидол-то, взять, когда на мехдворе ржавого болта не осталось, – ответил дед постарше и опустил на измордованный асфальт оглобли тележки.

Дед помоложе промолчал. Он угрюмо глядел на испачканные осенней грязью берцы всесокрушающего калибра. Похоже, ничего хорошего не ждал от повторной встречи с «Зеркальным шкафом».

– Можете продолжать движение, – великодушно разрешил тезка грозного князя. – Предлагаю забыть об имевшем место инциденте. Пилу вернем, а таксу для вас установим персональную. Скажем, не две, а одну бутылку за дерево… Кстати, где здесь можно разжиться огненной водой?

– Свернете вон в тот проулок. Третий дом по левую руку. Там бабка Гуня с малолетней внучкой проживает. Если увидите на заборе ведро – это знак, что товар в наличии имеется.

Прохудившееся ведро на заборе висело. Но бабка Гуня отсутствовала. Вместе нее на зов выбежала внучка. Ржаная челка, на лбу прыщи, обещающие, что в обозримом будущем кое-чего обозначится и под зеленой кофтенкой.

– Бабушка пошла на крестьбины, – доложила девчушка. – Если спешите, могу отпустить товар. Вам сколько? Трехлитровчик… Хорошо. Только я не знаю, сколько она кладет в бутылек кусочков сухого спирта. Вынесу то и другое, а вы уж, будьте добреньки, сами разберитесь.

– Не надо, милая, – поморщился Тарасик. – Держи червонец за хлопоты. А бабуле передай… Если будет травить народ сухим спиртом, ее по законам военного времени повесят на собственном чулке.

Ушли. По пути Ярополк снял с забора прохудившееся ведро и зашвырнул в канаву, где пауки развешивали отсыревшие сети.

– Чертовы деды, – подытожил содеянное. Навели на точку… Хотелось бы знать: нарочно подлянку подсунули, или сами не в курсе?

– Лучше поблагодари внучку, – посоветовал Тарасик, – что по простоте душевной выдала бабкины секреты. И тем самым избавила нас от головной боли на похмелье. А вообще, парни, надо в таких вещах быть поосторожнее. В Дебальцево один из наших зашел в хату и потребовал, чтобы хозяйка сварила кофе. Ну она его и угостила. Да так, что вечером с бедолаги снимали мерку для деревянного бушлата… Айда в магазин, если таковой здесь имеется…