Непокоренные. Война и судьбы

Не вняли ему и небеса. Сзади, между раскопом и рекой вырос пяток огненных кустов, и эхо разбилось о скалы. Еще один снаряд, посланный, наверное, из-за полезащитной полосы, расколотил черное зеркало плеса, а два других ударили в крышу блиндажа. Последнее, что увидел Егор, были разлетающиеся бревна накатника и что-то отдаленно похожее на железную трубу от печки-времянки, которую он мастерил под руководством лейтенанта Лехи.

В нору Егор занырнул почище спасающегося от когтей ястреба суслика.

И тем самым уберегся от корявых бревен и камней. Однако в полной безопасности себя не ощутил. Снаряд ведь пострашнее голодного ястреба. Может и прихлопнуть. И хорошо, если сразу, как ребят в блиндаже, а вдруг придавит в этой дыре? Будешь потом отхаркивать кровь из раздавленной грудной клетки и молить Бога, чтобы побыстрее прислал смерть-избавительницу.

– Господи! – прокричал Егор, выцарапываясь из норы. – Спаси и сохрани! Ведь если сейчас убьет, кто попросит Тебя позаботиться об Аленке и душе женщины, перед которой я завинил?..

Стоя на коленях в траншее и всякий раз цепляя локтем правой руки прислоненный к стенке карабин, Егор умолял Всевышнего даровать мир дочери Аленке, обмершим от ужаса кустикам чабреца, ущельям, в которых гнездятся родники, однако сомневался, что его захлестываемые ревом снарядов вопли будут услышаны на небесах.

А ведь так хороши были яблони в белом!

Одинокий снаряд вспорол белое безмолвие степи донецкой. Алексею даже показалось, что он слышит звуки, которые издает плуг оратая при соприкосновении с корнями умерщвленной засухой травы. Но слуховой обман был недолог. Секунду, а может, чуть поболее того. И точку в нем поставил взрыв за сельской околицей. Испуганно вздрогнула в стакане с недопитым чаем ложка, а пороша так густо посыпалась с яблонь за окном, что они сделались похожими на солдатских вдов.

И только синицы продолжали водить летучий хоровод у кормушки с семечками. Наверное, пернатые перестали удивляться всему, что сотворяет человек. Пашет землю или, как сейчас, взрывает ее фугасами.

Только люди не птицы. Им сполна ведом страх за дела чинимые. Наверное, по этой причине душа Алексея вздрогнула, словно ложка в стакане с недопитым чаем, а из боковушки послышался испуганный голос:

– Где упало, Алекса?

– Как всегда, на Гутыре.

Гутыря – покинутый воинский городок. Прежде его охраняли солдаты-зенитчики, а теперь – цвета пересохшего чернозема степные гадюки. Они будто дожидались своего часа, чтобы обосноваться в казематах, где прежде дремали ракеты класса «земля – воздух».

Но гадюк вновь потеснили люди в рябой камуфляжке. Они украсили полуразрушенную добытчиками кирпича двухэтажную казарму красно-черным флагом, а на плацу из отстрелянных унитаров выложили кособокий тризубец.

– Алекса, ты фонарик зарядил? А то как без него в подвале…

– Зарядил. И заодно долил в лампу керосина.

– Так и норовишь подковырнуть… Мол, напомню старой дуре, что в подвале, или как ты говоришь – подполе, угореть можно. А я в первый раз ослушалась… Только куда нам, кладовщицам безграмотным. Это ты у нас в кандидатах наук ходил. А теперь у тещи мелочь на сигареты стреляешь… И вообще, тебе велено досматривать меня до кончины, а не умничать.

Алексей промолчал. Если дипломатические отношения подпорчены, то лишний раз не следует осложнять их словом. Опыт по этой части имеется. Еще в молодости после доброй чарки решил подшутить над тещей. Спросил, на является ли та родственницей знаменитого гуляйпольского атамана? Уроженка Запорожской области, Галина Несторовна, в девичестве – Махно.

После того зарекся не только шутить, но и окликать тещеньку по имени-отчеству. И все потому, что отсутствием памяти не страдал, да и был способен разглядеть таившийся в середке Галины Несторовны преогромный обломок льда.

Однако растопить тот лед не имелось ни малейшего желания. Не может прикованный к галерному веслу раб воспылать теплыми чувствами к надсмотрщику с плетью. А Галина Несторовна таковым ему и казалась. Только вместо плети – попреки:

– Уже когда приехал, а ничего не робишь…

И нет ей никакого дела до того, что время обеденное, а зять со вчерашнего дня не жравши, что добрую треть пути от города к селу протопал пешком, что… Разве что скажет, вроде извинится:

– Я бы тебя покормила, но нечем.

А у самой в подвале тесно от банок с маринадами да солониной. Покойный тесть наипервейшим бойщиком свиней был, за труды брал исключительно мясом, да и у самих в сараюхе всегда парочка кабанчиков похрюкивала.

Солонина же под стопарь такая закуска, что брюхо радуется. Подержишь кусок четверть часа в кипящей воде, потом шмяк его на разделочную доску, отхватишь исходящую паром полоску ножом и – вдогонку за опалившим гортань первачком.

Только опустел сарайчик, да и запасец банок в погребе поубавился. Был человек, и нет его. А наследство передать некому. Алексей однажды примерил на себе тяжелый от свиного жира брезентовый фартук, в котором тесть кабанчиков разделывал, и обнаружил пришитый изнутри потайной карман. Значит, покойный тестюшка не довольствовался законной натурой за труды свои, еще и прихватывал килограмм-полтора приглянувшихся кусков.

Хозяйственный был мужик, ничего не скажешь. Горелку, которой смолят кабанчиков, хоть сейчас пускай в дело, баллон со сжиженным газом залит под самый штуцер, австрийский штык, тоже в брезентовом чехле, до сих пор хранит хищный оскал.

Галина Несторовна как-то намекнула, что хорошо бы зятю поднять уроненный тестем флаг. Дескать, всегда в доме запах заливаемых горячим смальцем колбасок будет держаться, да и не боги горшки обжигают. Однако тут же поняла беспочвенность своих притязаний. Ну, разве из какого-то кандидата наук и чистопородного дитяти асфальта может получиться первоклассный мастер по разделке кабанчиков?

Как закрыли зятев НИИ с трудно произносимым названием, с той поры у жены-учительницы на шее сидит. Хорошо хоть после смерти покойного тестя работенка нашлась – присматривать за немощной старухой, то есть – тещей.

Однако кроме лопаты, слава богу, научился за нужный конец держать, другие инструменты доверять рановато. Взялся изничтожить камыш, который дуриком через межу из болотца ломился, косу изуродовал так, что ею теперь старуха-смерть побрезгует. Зато камыш на радостях отхватил себе добрый шмат огорода.

Короче, присмотр за Алексой нужен. Указывать, какую ветку на каждой из двух десятков яблонь следует отпилить ножовкой, а какую – оставить. Вот и правит Галина Несторовна, не сходя с садовой тропинки. Благо, ценные указания Алекса воспринимает без возражений.

А куда ему, как говорил покойный муж, с подводной лодки деваться. Если огрызнется, вот тебе – Бог, а вот – порог. Только Галина Несторовна особо не свирепствует. Какой-никакой, а все же мужик. Кто воды из колодца достанет, кто дровишек наколет, кто через снежную целину тропинку от крыльца до нужного заведения проложит?

И потом, живая душа всегда под рукой должна быть. Без нее человек плесневеет, как вода в заброшенной кринице.

– Алекса, – подобревшим голосом спросила Галина Несторовна, – что на ужин готовить?

– Без разницы.

– Ну, тогда растопи печку, картошек из подпола подними, в мундирах сварим, капусты квашеной.

– Как скажете, – а сам помешивает ложкой остывший чай.

– Алекса?

– Да…

– Ты пакетики со спитым чаем выбрасывай не в мусорное ведро, а складывай в коробок, что на грубке. Я весной грядки удобрю.

– Хорошо.

«Поговорили называется, – подумала Галина Несторовна. – Надо ему еще напомнить…»

Что именно хотела напомнить Галина Несторовна, так и зависло в боковушке. Над крышей прогундосила парочка снарядов, и сдвоенное эхо стряхнуло с яблоневых веток остатки пороши.

– Алекса, помоги спуститься в подвал. И фонарик подай, – выпорхнула из боковушки, словно преследуемый ястребом-деревником жаворонок. Маленькая, серый хохолок на голове.

Притихла в подполе. Наверное, слушала – не раздастся ли вновь над крышами железное урчание?

– Алекса, кинь старый тулупчик и пуховый платок. Слышь, картошки надо перебрать, гнильцой потянуло, – приняла из рук в руки требуемое, устроилась поудобнее на кадке с солеными огурцами и вновь за свое:

– Совсем беспамятная сделалась… В летней кухне кошелек забыла. Сбегай…

Алексей вознамерился сказать, что при обстрелах только умалишенный воришка способен промышлять в летних кухнях, однако сдержался. Принес знававший лучшие дни кошелек, в котором что-то сиротливо шевельнулось. To ли листок отрывного календаря, то ли банкнота с изображенным на ней мужиком холопского обличья.

Вернувшись, зачерпнул эмалированной кружкой воды из стоящего на столе в сенцах ведра и вместе с таблетками подал теще.

– Что ты суешь? – рассердилась Галина Несторовна. – Я теперь принимаю другие, в синей коробочке. Пора бы запомнить.

Но Алексей помнил другое. Как задолго до войны теща прислала письмо с наказом – купить лекарство, которое «сильно помогло продавщице Тамарке из сельмага». Жена прочла письмо и расхохоталась.

– Что смешное пишет любимая тещенька? – полюбопытствовал с дивана Алексей.

– Просит таблетки от беременности…

– Неужели спуталась с каким-нибудь сверхсрочником из воинского городка?

– Сам ты спутался, – обиделась жена. – Маме за восемьдесят. Постыдился бы такое говорить…

– Подай валидол, – попросила Галина Несторовна. – Изнервничалась вся. И когда эти ироды только угомонятся? Стреляют и стреляют, стреляют и стреляют. Погибели на них нет.

«Погибели-то сегодня как раз с избытком, – мысленно возразил Алексей. – И на народишко, и на все прочее. Вон, как яблони-бедолаги при каждом взрыве шарахаются. Были бы у них ноги, давно бы сбежали отсюда к чертовой бабушке».

О себе почему-то думалось меньше всего. Наверное, как и всякий, уверовал, что летающая на гаубичных снарядах старуха с косой не по его душу.

Да и сколько он прожил на этой земле? Можно сказать, почти не жил. Конечно, выглядит сейчас так, что краше в гроб кладут. На брюхе лишняя шкура образовалась, под глазами мешки. Такие же дряблые, как и кошелек Галины Нестеровны.

Но это не возрастное. Как говорится, кто в плену не был и на тещиных хлебах не жил, тот горя не знал. Не лез кусок в горло и по другой причине. Как только начинали стрелять, Алексей отодвигал в сторону тарелку с недоеденным.

Вообще-то, опасность каждый воспринимает на свой лад. У одного «медвежья болезнь» обостряется, а у него появляется отвращение к еде. Зато выкуривал на крылечке очередную сигарету с такой жадностью, будто та была последней в жизни.

– Алекса, – подала голос из подпола Галина Несторовна. – Ты знаешь, о чем я сейчас подумала?

– Слушаю…

– А подумала я вот о чем… Если, значит, снаряд попадет в хату, то штукатурка с потолка упадет мне на голову…

– Могу предложить мотоциклетный шлем покойного тестя. Или – кастрюлю.

– Издеваешься? Ты лучше освободи столик, который в сенцах, и поставь так, чтобы он прикрывал ляду. Вот тогда я полностью спокойной буду.

Однако Галина Несторовна на том не угомонилась:

– Алекса, у нас в летней кухне большой баллон с газом. Полный. Его хозяин накануне кончины привез. Вдруг летняя кухня загорится…

– А с меня что требуется?

– Меры принять. Унеси баллон в камыши за огородом. Там его никто не увидит, да и мы целее будем.

Алексей малость сглупил. Надо было обойти огород по меже, а он поперся напрямик. Ноги по щиколотку увязали в прикрытой пушистым снежком пахоте, да и в саду было не легче. Низко свисавшей веткой оцарапало кисть правой руки, той самой, которой Алексей придерживал на плече тяжеленный баллон. И потом, следовало бы надеть не солдатскую куртку, ее тесть выменял на самогон в воинском городке, а что-нибудь другое.

Но об этом он пожалеет чуть позже. Когда вернется кружным, по меже, путем, зачерпнутым горстью снегом смоет запекшуюся на кисти кровь и закурит которую уж по счету за день сигарету без фильтра.

А день уже распрощался с хороводившимися у кормушки синицами и добавил в белое безмолвие малую толику голубой акварели.

Но отсюда, с крылечка, еще просматривалась теряющаяся в камышах цепочка следов, а рукотворная с седым от инея чубчиком леса горушка доломитного отвала казалась нежным этюдом, который рука Создателя поместила в рамку цвета лучей заходящего солнца.

Однако эта безмятежность могла обмануть только ребенка. Алексей уже твердо знал, что снаряды прилетают именно из-за рукотворной горушки, а под чубчиком леса, по логике вещей, должен таиться корректировщик артиллерийского огня.

Возможно, через линзы стереотрубы он сейчас разглядывает стоящую особняком сельскую хату и неизвестного в солдатской куртке. При этом Алексей как-то позабыл о том, что может оказаться в поле зрения тех, кто облюбовал под наблюдательный пост второй этаж изуродованной добытчиками кирпича, а теперь еще и снарядами казармы.

А ведь именно там больше всего заинтересовались действиями мужика, который свалил за огородом подозрительный предмет, и теперь гадают – не прощупать ли камышовое болотце парочкой осколочных? Просто так, удовлетворения любопытства ради.

В прошлой, довоенной, жизни Алексей хотя и считал себя неплохим конструктором, однако до прочтения чужих мыслей на расстоянии так и не дорос. Угадывать чужие мысли все равно, что наперед знать, каким будет очередное указание от тещи.

Поэтому никак не отреагировал на разорвавшиеся в воздухе над болотцем снаряды тридцатого калибра. Даже не прикрылся локтем, как принято поступать в таких случаях.

Но оно, может, и лучше, что не отреагировал. Иначе бы пропустил представление, которое если и случается, то реже солнечного затмения. Из камышей выметнулся продолговатый предмет с надписью «Пропан» на боку и, оставляя пульсирующий след, помчался туда, где маковку рукотворной горушки прикрывал седой от инея чубчик леса.

Уже потом, после всего, Алексей сообразил, что одним из осколков срезало штуцер, искра воспламенила с чудовищной силой вырывавшийся газ, и увлекаемый реактивной струей баллон взмыл в небо.

Разумеется, таящийся на горушке корректировщик не мог рассмотреть все детали происходящего. Да и в мирной жизни едва ли занимался научными изысканиями. Поэтому обычный баллон принял за ракету кустарного производства.

А то, что та взорвалась, не достигнув цели, положения не меняет. Любая диверсия или даже попытка ее должны караться по законам военного времени. Причем наказание должно наступить раньше, чем будут предприняты повторные: кто знает, сколько самодельных ракет класса «шайтан» замаскировано по периметру камышового болотца.

И рукотворная горушка сыграла на опережение. Правда, Алексей успел максимально обезопасить себя. Он натянул на голову солдатскую куртку и теперь сквозь пропахшую чужим потом ткань слушал, как падают в синеватый снег срубленные осколками ветки яблонь, которые так были хороши до тех пор, пока одинокий снаряд не вспорол белое безмолвие.

Домовенок из прифронтовой зоны

Скучно поутру хранителю школьного барака Ешке. Подопечные учат уму-разуму подрастающее поколение, дома лишь бывшая сторожиха бабушка Стеша, едва передвигается на ногах-колодах, да такая же старая кошка Муся. Правда, скоро должна вернуться преемница бабушки Стеши и по совместительству уборщица Клава, а вместе с ней – запах перегоревшей водки.

Скучно домовенку. Одно развлечение – катание на ведущей в общую кухню фанерной двери. Оттолкнулся голой пяткой от одной стены и поехал к другой, обклеенной такими же полосатыми, как больничные штаны, обоями.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок, поглядывает на бабку Стешу, которая за своим столиком сокрушает ножом капустный вилок. Прежде столиков было шесть, по числу семей, но один убрали после того, как снарядом зацепило угловую квартиру № 1.

Ешка не любит посещать опустевшие комнаты. Сырой сквозняк повизгивает в щелях гнилых досок, которыми забиты оконные проемы, на стенах брызги засохшей крови. Только не понять, чья она. Красавицы-гречанки Софы, учительницы младших классов, или ее мужа, физрука Леонтия.

Да что кровь. Когда супругов распределяли по персональным гробам, задумывались: кому принадлежит рваный кусок плоти? Хорошо, с конечностями путаницы не было. А не было потому, что мужики ногти не красят.

Избегает Ешка квартиру № 1 и потому, что сбитые с привычных мест ковры усыпаны стеклянным крошевом и осколками. И каждый норовит вцепиться в голые пятки.

Обходит стороной домовенок и соседнюю квартиру. Уж больно часто ее стены содрогаются от воплей избиваемой Тамарки. Концерты обычно происходят по пятницам, когда не имеющий никакого отношения к народному образованию глава семейства Ванька Тюлюлюй отмечает день водителя. Мужик, в общем-то, смирный, но, будучи выведенным из себя супругой-пилильщицей, склонный к рукоприкладству.

– Только не по лицу! – просила Тамарка в поисках пятого угла. – Только не по лицу!..

Дело в том, что Тамарка работала поварихой в школьной столовой и поэтому очень не хотела, чтобы ее лицо в амбразуре раздачи пищи пугало учеников.

Однако Ванька успокаивался лишь после того, как на физиономии жены не оставалось свободных от синяков мест. Затем пинком выпроваживал жену в общий коридор и, заперев изнутри дверь, объявлял, что граница на замке.

После скандала пострадавшую в четыре руки отмывали под кухонным краном бабушка Стеша и учительница геометрии Галина Петровна.

– Изверг! – кричала Галина Петровна. – Погоди, будет и на тебя управа!

При этом глаза ее сыпали искрами, словно парочка бешено вращающихся точильных кругов, к которым поднесли клинки из дамасской стали, а лоб с такой стремительностью уходил под челку, что становилось страшно за упрятанные в черепной коробке синусы и косинусы.

Присутствующий здесь же, на кухне, муж Галины Петровны, а по роду деятельности учитель трудового воспитания Ефимович предпочитает отмалчиваться. Он занят. Им же вырезанной из липового полешка ложкой гоняет в суповой миске саблеподобный стручок перца.

Ну а если бы его и попросили вмешаться, Ефимович ответил бы своей извечной прибауткой:

– Интересные вы граждане. Как сучонку топтать, так желающих нет, а рябенького кутеночка все просите.

Поэтому его за глаза называли не Ефимовичем, а Кутьком, намекая заодно на расхожее выражение относительно мелкой собаки, которая и в старости выглядит щенком.

И действительно, Ефимович хоть и разменял шестой десяток, однако статью и характером напоминал щенка-переростка. Такой если и цапнет прохожего за икроножную мышцу, то исключительно с тыла. И сразу же умчится прочь с визгом, будто успел схлопотать сочный пинок.

Только Ванька Тюлюлюй не прохожий. И весу в нем центнер без двухсот граммов. Тронь и будешь на пару со школьной поварихой светить «фонарями». Да и вне досягаемости сейчас Тюлюлюй. Заперся изнутри на крюк, а для надежности подпер дверь табуреткой.

Только запоры для Ешки не преграда. Это люди ходят друг к дружке через дверь. А домовенку дорога везде открыта. Только что созерцал процесс умывания Тамарки под кухонным краном, а через секунду уже оседлал люстру в квартире № 3, которую занимает учительница музыки Серафима.

Можно, конечно, устроить наблюдательный пункт за веником в углу. Оттуда тоже хорошо видна хозяйка квартиры № 3, которая при помощи массивной гребенки пытается утихомирить вольнолюбивые кудри. Но на люстре домовенку сподручнее. По крайней мере, нет необходимости уворачиваться, если уставшая бороться с кудрями Серафима отшвырнет в угол гребенку.

Квартира № 3 нравится Ешке больше всех прочих. Да и хозяйка тоже. Особенно ее кудри. Когда Серафима засыпает, домовенок укладывается рядом на подушке и зарывается лицом в пахучее буйство. Правда, место на подушке иногда бывает занято. Однако Ешка не ревнует Серафиму. Хоть и ютятся под одной крышей, но существуют в разных измерениях.

И потом, кто он такой, чтобы ревновать? Ему приказано охранять школьный барак от нечистой силы, а не валяться на чужих подушках. И вдобавок не умеет говорить сладко, вроде поэта, который иногда остается ночевать в квартире № 3. Не говорит, а сыплет карамельками:

– Твои глаза, словно созревающие маслины… Губы – изгиб половецкого лука…

Ешка не знает, что такое маслины и половецкий лук. Сгонять бы за разъяснениями в соседний барак или ближайшую многоэтажку, где несут вахту свои домовенки, однако ему запрещено покидать боевой пост. Черти только и ждут, когда он отвернется. Набегут скандальной толпой, гоняйся потом за ними по чердаку и чуланам.

Один такой стервец пролез через дыру в стене, которую проделал убивший Софу и Леонтия снаряд. Мало того, что матерился грязнее пьяного Тюлюлюя, так еще и укусил Ешку за предплечье.

Спасибо кошке Мусе, зализала полученную в рукопашной охватке рану. И заодно провела сеанс психотерапии. Помурлыкала у домовенка под бочком пяток минут, и тот окончательно успокоился.

Вообще-то, Муся – единственное живое существо под крышей школьного барака, которое способно одновременно видеть оба измерения. Это и то, что скрыто от взгляда человеческого.

Правда, бабушка Стеша кое о чем догадывается:

– И чего ты глазами по потолку водишь? – спрашивала она кошку. – Тараканов повывели, мухи еще не проснулись, а все что-то рассматриваешь. Никак домового узрела? Но ничего, я его вечером задобрю, оставлю на столе половинку сдобной булочки.

В ответ на такое Ешка только хмыкал с верхотуры фанерной двери. Наивные творения, эти люди. Все меряют на свой аршин. Как будто во вселенной нет другого продукта поддержать жизненные силы, кроме борща и сдобных булочек.

Однако слова бывшей сторожихи воспринимал благосклонно. Все-таки приятно, когда о тебе заботятся. Пусть и в такой примитивной форме.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Не опасается, что кто-то может услышать подозрительные звуки. Бабушка Стеша настолько глуха, что об очередном артналете узнает исключительно по дрожи прикрытых истертым линолеумом половиц.

Вот и сейчас минометы за околицей отхаркиваются погибельными сгустками, а бывшая сторожиха продолжает сокрушать капустный вилок.

Скрип…Скрип…

Катается домовенок, стучит о разделочную доску нож, отхаркиваются минометы, похрапывает под столиком кошка Муся.

Совсем плоха она сделалась. Спит да спит. И хрипы посторонние в груди. С месяц назад, в пятницу, не разминулась с Ванькой Тюлюлюем, который пинками выпроваживал за порог Тамарку. Досталось заодно и Мусе по ребрам.

Домовенку категорически запрещено вмешиваться в человеческие разборки. И рыдания избиваемой Тамарки воспринимал без особого сочувствия. Сама виновата. Первая затеет свару, а после всего утешается идиотской мыслью: если бьет, значит любит.

Но Мусю Ваньке Тюлюлюю домовенок не простил. Дождался, когда тот уснет, подобрал возле печки кочергу и отхлестал обидчика пониже спины.

Шум поднялся еще тот. Изнутри в запертую дверь ломится толком не проспавшийся Ванька, с другой об нее брошенной на лед плотвицей бьется Тамарка.

Наконец общими усилиями одолели препятствие.

– Сука, убить меня хотела? – орет Тюлюлюй, выискивая свободное от свежих синяков местечко на лице супруги.

Но набежавшие соседи не позволили свершиться внеплановому рукоприкладству. Оттеснили буяна в угол, а привыкшая мыслить логически Галина Петровна и вовсе угомонила Ваньку:

– Ты дверь запирал изнутри?

– Ну…

– И никого, кроме тебя, в квартире не находилось?

– Ну…

– Значит, все это тебе приснилось.

– В таком случае, какая б… извините… тварь расписала мою задницу? – Ванька Тюлюлюй повернулся к обществу спиной и стянул до колен сатиновые в горошек трусы.

Галина Петровна только руками всплеснула. Наверное, никак не ожидала обнаружить геометрические фигуры на деликатном месте соседа.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Поглядывает на бабушку Стешу. А та сняла крышку с расписной кастрюли, где в бурунах кипятка суетятся куриные скелетики. Вывалила туда горку капусты и вновь застучала ножом о разделочную доску. И нет ей никакого дела до отхаркивающихся за околицей минометов. Ешка только вознамерился оттолкнуться пяткой от полосатых, вроде больничных штанов, обоев, однако ему помешали. Охнула входная дверь, и в барак ввалились двое: Кутько и вернувшаяся с ночного дежурства Клава. А вместе с ними прокрался запах оттаявших сугробов.

– Здорово, старая! – шумнул Кутько. – Как ночевала?

– И тебе не хворать, – откликнулась от плиты бабушка Стеша.

– Опять стреляют, – неизвестно кому пожаловалась Клава.

– Чего говоришь, милая?

– Стреляют! – повысила голос Клава. – За околицей!

– А я ничегошеньки не слышу, – огорчилась бабушка Стеша. – Вконец оглохла.

– Ну и хорошо! Не слышать канонаду – уже само по себе счастье… Господи, до чего же я устала. Прямо убилась вся… Школьники ноги от грязи вытирают кое-как, все полы затоптали. Пока оба этажи вымыла, пятнадцать раз воду в ведре меняла… Отдохнуть бы после ночной, да изнервничалась вся…