Непокоренные. Война и судьбы

– Свистун, – ухмыльнулся Иван. – Хотелось бы знать, что сие означает.

«Свистун» оказался хутором в одну улицу, которую с двух сторон теснили перешагнувшие через заборы вишневые деревца. Однако Иван рискнуть побоялся. Вернулся к оврагу и двинулся в обход хутора, придерживаясь распоясавшейся без присмотра бузины.

К сожалению, овраг оказался капризным попутчиком. Он все время вихлял, а потом и вовсе повернул на северо-запад. Поэтому Ивану пришлось перебраться на косогор, чья каменистая почва могла прокормить лишь вобравший в себя горечь потревоженной войной земли полынок.

Он, конечно, рисковал, высунувшись на открытое место. Однако риск зачастую оказывается самой прямой дорогой к удаче. Придерживаясь своей путеводной звезды, Иван набрел на сложенную из дикого камня сторожку. И хотя строеньице на отшибе показалось безлюдным, прилег за кустиком шиповника, таким же тощим, как и пасынок бесплодных косогоров полынок.

И, странное дело, чем дольше разглядывал сторожку, тем меньше она казалась бесприютной. Окна изнутри до половины зашорены старыми газетами и никакого намека на клумбу с загрустившими хризантемами, зато вплотную к сторожке примыкает вызолоченная заходящим солнцем икона озера, которое по периметру обступили выкованные из того же драгметалла осинки.

Правда, от созерцания этой сиятельной прелести у Ивана защемило под сердцем. Наверное, нечто подобное испытывает соскучившийся по человеческому очагу бездомный пес.

Подождав, когда сумерки окрасят икону озера в серебристые тона, прокрался к сторожке, которая, как и следовало ожидать, оказалась заперта на висячий замок. Однако это не огорчило Ивана. Замки в сельской глубинке существуют исключительно для того, чтобы случайный гость мог узнать – дома хозяин или отлучился. А ключ если и прячут, то от глаз любительницы блестящих вещиц сороки.

Внутри сторожки, ключ на грязноватой веревочке Иван нашел под деревянным в одну ступеньку крыльцом, пахло табачным перегаром, рыбацким бреднем и пустырником, снопики которого в беспорядке валялись на подоконниках. Да и прочая обстановка оказалась под стать сугубо мужской обители. Койка с полотенцем на одной спинке и спортивным костюмом на другой, пара табуреток, брусок хозяйственного мыла на плите, рядом с потухшим очагом кроссовки и инвалидного вида веник.

Дальний угол, где высилось что-то громоздкое, почти не просматривался. Лишь по запаху рыбы можно предположить, что угол занят сетями и поставленной на попа небольшой лодкой.

– Прости, хозяин, – сказал Иван, – но костюмчик с кроссовками моего размера. Верну как-нибудь при случае. Заодно одолжу на полчасика туалетные принадлежности.

Серебряная икона к тому времени покрылась чернью. Лишь там, где к берегу вплотную подступали осинки, она казалась более светлой. Входил в воду, как входят в темную комнату чужого дома. С опаской. Однако песчаное дно оказалось удивительно ровным. Ни булыг, ни бутылочного стекла.

Вернулся в сторожку с одним полотенцем вокруг бедер. Грязные трусы зашвырнул в кустики войлочной вишни, туда же отправил и то, что прежде именовалось носками.

Жутко хотелось есть, только ничего съедобного в сторожке не обнаружилось. Поэтому поступил по закону волчьей стаи: коль не удалось что-нибудь заполучить на ужин, ложись спать. А грядет новый день, глядишь, госпожа удача расщедрится на белый сухарик.

Правда, до нового дня еще надобно дожить. Впереди целая ночь, время нечистой силы и луны. Особенно коварна последняя. И если она способна приливной волной повернуть вспять Луару или какую другую, тоже впадающую в океан реку, то разве трудно ей устроить досрочную побудку человеку с истрепанной психикой…

Луне, похоже, надоело общество шушукающихся осин. Она приподнялась на цыпочки и заглянула в сторожку поверх зашоренных газетами окон.

Свет небесного отражателя оказался таким ярким, что Иван прикрыл глаза рукой. Однако это не помогло. И вдобавок показалось, что кто-то посторонний забрался в сторожку и теперь внимательно рассматривает незваного гостя.

– Привидится же такое, – пробормотал Иван и убрал от глаз руку. Только лучше бы не делал этого. В дальнем углу стоял человек. Его лицо по самый подбородок находилось в тени капюшона вызолоченного луной плаща.

– Ты кто? – спросил Иван, вдавливаясь лопатками в стену.

Однако пришелец безмолвствовал, и в этом молчании было нечто запредельно жуткое. Казалось, сам дьявол явился в сторожку, чтобы вершить суд над беглым солдатом.

– Послушай, – взмолился Иван, – я, конечно, виноват в смерти ребят и взводного. Следовало бы взять вправо и укрыться за горевшим танком, а не спасать собственную шкуру. Но она ведь у меня одна и другой больше не будет… И потом, разве я мало натерпелся в наказание за свой грех?..

Иван говорил сбивчиво, как всякий, кому последнее слово дадено ради приличия, и что приговор – дело решенное. Поэтому слова его казались сгустками крови, которые вылетают из горла лежащего на смертном одре чахоточного.

Однако горячечная исповедь подействовала на посланца ночи. Суровые черты лица умягчились, исчезла таившаяся под капюшоном могильная пустота.

Беглый солдат хотел еще что-нибудь добавить к собственному оправданию, однако луна окончательно изгнала мрак из пахнущего рыбацкими снастями угла, и он умолк. То, что вчера принял за поставленную на попа небольшую лодку, а пять минут назад за посланца ночи, ни тем, ни другим не оказалось.

– Да это же каменная баба, – облегченно выдохнул Иван, для пущей убедительности ощупывая изваяние. – Только огромная, как наш взводный, царствие ему небесное…

Опасаясь пропустить восход солнца, решил скоротать остаток ночи на ворохе сетей, сваленных в промежутке между стеной и половецким идолом. Однако задремал и поэтому с большим опозданием среагировал на шум подъехавшего автомобиля. К счастью, не запаниковал. Хватило ума сообразить, что после дневного света едва ли заметят в темном углу спрятавшегося под ворохом сетей человека.

– Странно, – удивился один из вошедших, – я позавчера вроде запер дверь, а она открыта… Склероз чертов. А какой-то хмырь воспользовался этим. Постель смята, полотенце скомкано… Вот же гад, в качестве благодарности за ночлег напялил мой спортивный, а свое барахло оставил.

– Прочее имущество цело? – полюбопытствовал второй, хриплоголосый, судя по тяжелым шагам, обутый в берцы.

– У меня из ценностей, командир, сети да каменная баба.

– На кой хрен эту дуру в избушку затащил?

– Чтобы не изнасиловали.

– Ну-ка разверни куртку левым рукавом к окошку… Да, товарищ егерь, непростой гость у тебя ночевал. Нацик из карательного батальона.

– Как определил?

– На шевроне «Волчий крюк». Их метка. Жаль, что гость слинял до нашего приезда. Уж я бы на нем отыгрался.

– Соли на причинное место насыпали?

– Похуже. Сеструху-малолетку так отхороводили, что в реанимацию попала. Пробовал у нее выяснить приметы тех гадов, сразу плакать начинает. Только однажды попросила: «Братик, если тебе попадется тот, у которого на кулаке татушка в виде черепа, сразу не убивай. Привези сюда, плюнуть в его харю хочу».

«Ему уже так плюнули, что теперь ворон его рукой закусывает», – чуть не вырвалось у Ивана.

Однако промолчал. Слишком неуемная ярость плескалась в хриплом голосе. Такой разбираться не станет. Забьет солдатскими берцами без суда и следствия.

– Извини, что душу разбередил.

– Моя душа не извинения жаждет, а крови мрази, украсившей себя «Волчьим крюком!»

– А что за крюк такой?..

– Ты – егерь, лучше меня обязан знать, что волк глотает куски мяса целиком. Чем и воспользовались немцы, которые задолго до Гитлера жили. Волчий крюк – это снасть. Один конец крепится к дереву цепью, на другой в форме крюка насаживается мясо. Волк проглотит, но приманке обратной дороги нет. Хоть живым с него шкуру снимай, что некоторые упыри и делали… Надеюсь, интересуешься не для того, чтобы позаимствовать опыт?

– Избави Боже. Я что, садист какой.

– Ладно, вечером расскажу, как «Волчий крюк» стал эмблемой гитлеровской дивизии «Райх» и как он перекочевал на шевроны украинских карателей. А теперь к делу… Отложим рыбалку и намеченный моими разведчиками пикничок на природе и займемся отловом мрази, которая в твоей одежонке разгуливает. Как думаешь, куда он может податься?

– Куда и другие, на запад. Только, командир, у охотников дробовики, а нацик наверняка с автоматом и гранатами.

– Патроны с картечью на волка – самое то. Но на усиление, так и быть, подброшу пулеметчика. Давай, показывай на карте место, которое следует прочесать в первую очередь…

– Думаю, он будет держаться вот этого массива. Надо одну группу пустить отсюда, а вторую на машинах забросить в лесничество. Да, командир, для подстраховки на холмах слева тоже поставь засаду, лучше – снайперов. Справа скальная гряда, ее без альпинистского снаряжения не взять… Только прикажи своим разведчикам, чтобы лишних дырок в моей спортивке не наделали. Перед самой войной купил.

– Заметано. Поехали на базу. Я подниму своих разведчиков, а ты тем временем поднимай охотяр. Чем больше, тем лучше… Да оставь в покое замок, обернемся в таком темпе, что твою драгоценную бабу не успеют снасильничать.

Иван не имел никакого понятия, о каком массиве шла речь. Зато уяснил другое – если не желаешь схлопотать пулю снайпера, стороной обходи холмы.

Бегом обогнул икону озера, затем, утопая по колено в вязком разнотравье, пересек открытую поляну и наконец оказался на кромке леса. Конечно, сподручнее было бы двигаться вдоль опушки, где виднелась наезженная колея, однако слова егеря о засаде на холмах вынудили свернуть в лес.

Иван даже не предполагал, что долины горного кряжа способны рожать неохватные дубы. В облике патриархов имелось нечто сродственное с вставшими на пути чужинцев витязями.

Здесь, в пойме, уже вовсю хозяйничала осень. Грибы изнемогали под гнетом опавших листьев, плоды боярышника окрасились в рубиновые тона, а развешенные в подлеске паутинки обрели сходство с отслужившими положенный срок рыбацкими неводами.

Иногда глубинную тишину дубравы нарушали увесистые шлепки. Это бродяга-ветер спихивал с насиженных мест созревшие желуди, и те подкалиберными снарядами вонзались в броню лесной подстилки.

Однако беглого солдата заставила насторожиться не желудевая капель. Позади, в сотне метров за спиной, сухо выстрелила сломанная ветка.

Но это был не зверь. Даже десятипудовый кабан способен проскользнуть через ломкий терновник бесплотной тенью. Следовательно, там, за спиной, люди. А пришли они именно за ним. И теперь оставалось только одно – бежать, не дожидаясь, когда в спину ударит звучный плевок волчьей картечи.

И он побежал, сшибая кроссовками шляпки зонтика пестрого, тараня грудью подлесок. Дважды падал, споткнувшись о забытые лесорубами колоды, потом, оступившись, шлепнулся в кабанью лежку. Хорошо, что ее хозяин временно отсутствовал. А в раскаленном мозгу пульсировало дурацкое: «Москва-Воронеж – хрен догонишь!»

Впрочем, смысл в этой, выплывшей из сопливого детства, фразе имелся. Преследуемый и преследователь – две большие разницы. Первым движет подогреваемый жаждой отмщения охотничий азарт, а у второго на кону все. И поэтому он способен совершить то, что не под силу преследователю. В частности, вскарабкаться без альпинистского снаряжения на скальную гряду, которая сейчас тянется по правую руку беглого солдата.

По прикидкам, Иван давно оторвался от погони. Преследователи наверняка считают, что он вооружен автоматом и парочкой гранат. Поэтому пойдут крадущимся шагом, готовые пасть ниц при первой же очереди. Однако успокоение не приходило. Пойменный лес сделался совсем узким, слева, в просветах между дубами-патриархами, уже просвечивали пологие холмы, где терпеливые снайперы караулили добычу.

Только Ивана сейчас больше тревожило другое. Как дикий зверь, он нутром чувствовал главную опасность. И даже готов был поклясться, что слышит дыхание притаившихся впереди разведчиков хриплоголосого.

Но те, кто охотился на беглого солдата, не учли одного – дичайшего прилива сил, которые появляются у загнанного в угол живого существа. А посему едва ли держали под прицелом неодолимую, по мнению егеря, скальную гряду.

Ивану еще не приходилось вскарабкиваться на вертикально поставленные утесы. Самая высокая точка возле хутора бабушки Любы – курган с геодезической вышкой на маковке, который вплоть до потревоженного плугом основания летом облит ягодами земляники. Однако хуторская детвора стороной обходила рукотворную горушку. В ветреный день ржавая вышка издавала звуки, которые напоминали плач потерявшейся души.

Дома, в селе, где родился Иван, вообще не имелось никаких выдающихся над солончаковой степью мест. Ведь не отнесешь же к ним горбатую плотину пруда за околицей? Только устроишься в санках, а горушка уже кончилась. Впрочем, выпавший ночью снежок редко задерживается на горбатой плотине. Ближе к полудню его без остатка съедали наползавшие с лиманов мохнатые туманы.

Обследовав взглядом гряду, остановил выбор на утесе бурого цвета. Когда-то, миллионы лет назад, он представлял собой звонкий монолит, однако сейчас больше смахивал на лицо старого пьянчужки.

Неряшливые складки, разбежавшиеся склеротическими жилками трещины, выпавшие из десен и теперь валяющихся внизу булыги.

Первые метры дались легко. Облегченное голодом тело не мешало брать уступ за уступом. Так, помалу, добрался до карниза, такого широкого, что можно присесть и оглядеться.

Но главное – от карниза вверх вела цепочка вбитых в скальную породу ржавых штырей с кольцами. И хотя цепочка обрывалась в полутора метрах от вершины, стало тепло от мысли, что этот путь уже пройден другими.

Конечно, тренировавшихся здесь скалолазов страховала продетая сквозь кольца веревка, и обуты они были не в кроссовки с чужой ноги, а в специальные ботинки. Однако Иван почувствовал что-то вроде превосходства над ними. Альпинисты покоряли утес ради малой дозы адреналина, а он спасает собственную шкуру.

Только человек не Господь, он способен лишь предполагать. Да и откуда Ивану знать, что на последнем, ведущем к вершине утеса карнизе отдыхает желтобрюхий полоз. Такой же громадный, как и принявший родимое пятно на щеке школьного учителя за мышку его собрат.

У тех, кто сталкивается нос к носу на узкой тропе, всегда есть выбор. Либо уступить дорогу, либо вместе свалиться в пропасть.

– Послушай, дурачок, – как можно ласковее молвил беглый солдат, – зачем тебе кусать то, что не поместится в брюхе? Ползи в свою норку с миром, не дай сбыться проклятию взводного…

Однако полоз лишь слегка приподнял похожую на булыжник голову. То ли собрался ответить человеку, то ли просто ждал, когда тот наконец чихнет.

А над утесом по ниспадающей кружился вран. Наверное, уже предвкушал трапезу из двух блюд, а может, вел учет падали, которой людишки засеяли хлебные нивы и отлоги горного кряжа.

Молитва

Вырытая в стенке бокового ответвления траншеи нора не самое подходящее место, чтобы творить молитву. Поэтому Егор выбрался наружу, встал на колени и, всякий раз задевая локтем правой руки прислоненный к стенке карабин, осенил себя крестом:

– Господи, да освятится имя твое…

На второй фразе Егор споткнулся. Но не потому, что забыл слова. Запамятовать можно только то, что знаешь. А он знал только эти две строчки. И ни одной больше.

Впрочем, это не мешало общаться с Господом, который Егору виделся то смиренным старичком с пасеки, то суровым владыкой земли и неба, своими словами. Правда, делал это тайком, ни разу не перекрестил лба при посторонних.

И не пускал в молитву тех, кто был ему неприятен. В первую очередь – жену Людмилку, которая ухитрялась наставлять рога не только мужу, но и любовникам, в том числе прямому начальнику Егора – красавцу лесничему.

Упоминал в молитве всех, не деля на живых и отошедших в мир иной.

Дочь Аленку, такую же бледную тихоню, как и сам, с глазами цвета воды в светлой кринице, родителей, женщину, перед которой чувствовал себя виноватым безмерно, друзей-товарищей. А Людмилку нет.

Худого ей, конечно, не желал, все-таки мать его ребенка, но и заступничества небес для нее не просил, все оставив на волю Божью. А после очередной измены дал зарок – даже пальцем не прикасаться к Людмилке. Обнимать неверную все равно, что доедать хлеб, на котором оставили отпечаток чужие зубы.

Наверное, проще было развестись. Однако Людмилка пригрозила, что в таком случае не позволит видеться с дочерью. И даже намекнула, что у лесничего брат районный прокурор, а уж он постарается направить дело по нужному руслу.

Словом, Егор так и не ушел к той женщине, чье имя теперь вызывало чувство острой вины. И вина эта тем горше, что ее нельзя исправить даже при большом желании. Оставалось лишь просить Господа, чтобы душе новопреставленной рабы отвели на небесах уголок, где сквозняков поменьше и куда нет хода обидчикам.

После смерти той женщины жизнь вообще покатилась по буеракам и кочкам. Людмилка окончательно сорвалась с цепи, в лесничестве, где Егор числился бензопильщиком, зарплату стали выдавать древесиной и вдобавок ко всему грянула великая смута.

Ввязываться в драчку не планировал. Война гражданская, или какая другая, по убеждению Егора, все одно бандитская разборка. Только с широким привлечением народных масс. Но после очередного упрека Людмилки: «Получаешь зарплату трухлявыми дровами, вот и грызи их за обедом и ужином» – сорвался. Съездил в военкомат, где набирали таких, как он, годных к строевой службе, и заключил контракт на два года.

Рассчитывал обойтись казенными харчами, а жалованье до последнего пятака пересылать Людмилке. Хоть и шалава, а дочь голодной держать не станет. Ну а коль убьют – не велика потеря. Да и военком клятвенно заверил, что государство позаботится о сиротах героя.

Сам же Егор ни в кого стрелять не собирался. Даже заступая на пост, карабин держал разряженным. И обоймы останутся в подсумке в том случае, если вопрос встанет ребром: или ты, или тебя?

Еще позапрошлой осенью, таким точно промозглым днем, подстрелил на вырубке зайца, а крик смертельно раненного зверька до сих пор терзает барабанные перепонки. Это ощущение знакомо многим, кто однажды ступил на охотничью тропу. Только раскаяние приходит по-разному. И чем раньше поймешь, что негоже лишать жизни другое живое существо ради забавы, тем сильнее будет занозить душу.

Сорок лет не тот возраст, когда принято подводить итог. Однако Егор все чаще казался себе глубоким стариком. И причиной тому не проходящее чувство вины. Перед Аленкой, перед той женщиной, перед убиенными зверьками, перед родителями. Дали ему жизнь, а он истрепал ее, словно беспутная молодайка подол сарафана.

Поэтому и молился с каждым днем все истовее, спасаясь выпросить прощение у живых и мертвых:

– Господи, – шептал Егор, – помоги всем, перед кем завинил, и всем, кто дорог мне…

Однако небеса безмолвствовали. И поэтому еще горше становилось на душе. Вот и сейчас накатило такое, что хоть в речку сигай. Желательно, за черным плесом, в том месте, где течение рвется из теснины. Шваркнет башкой о взъерошенные холки порогов, и тебе станет все равно, какая сейчас погода.

А она под стать настроению. Тучи над головой сплошь в комьях, словно вспаханное, а потом оказавшееся в прифронтовой зоне поле. Для полного сходства недоставало табличек с надписью: «Заминировано» и амброзии, которая всякий раз появляется там, где ступила нога человека.

Зато здесь, на приречном холме, такого добра с избытком. Заморский сорняк цепко утвердился на обмякших бортах котлована, старший опорника лейтенант Леха говорил, что в этом месте археологи раскапывали стойбище пращуров-индоевропейцев, и примерялся к оставленным рыбаками кострищам.

Правда, амброзия сейчас меньше всего напоминала ту, летнюю, чья способность захватывать лучшие места под солнцем раздражала Егора. От ночных приморозков и занудных дождей обмерли выдуревшие до размеров подлещика листья, а согбенные стебли казались бредущими за гробом богомолками.

Бередил душу и чабрец. Он так тесно прижимался к усыпанной гранитной крошкой почве, будто над ним уже нависли лютые вьюги. И поэтому его присутствие больше угадывалось по слабому, как мольба замерзающего в степи путника, дыханию.

Точно таким же клочковатым небом была укрыта и нейтральная полоса, которую наискосок прочертили полезащитная полоса и линия похожих на распятия крестов. Чуть ближе к приречному холму балочка и особняком стоящая ива с таким измордованным стволом, что ей хотелось подать милостыню.

Слева и справа точно такие же холмы. Покатые, словно плечи состарившихся землекопов, отгородившиеся от речной поймы бурого цвета скалами.

За одной из них, чуть левее стойбища пращуров-индоевропейцев, притаились три самоходки. Еще одна, четвертая, заползла в раскоп древнего городища, и теперь оттуда торчал похожий на оглоблю орудийный ствол.

С прибытием самоходчиков во врезанном одним боком в холм блиндаже опорника воздух загустел от табачного дыма до такой степени, что Егор только возрадовался, когда лейтенант Леха велел ему сменить дежурившего на холме наблюдателя.

– Здоровее будешь, – добавил он, разливая по пластиковым стакашкам привезенную самоходчиками водку. – За свою пайку не колотись, прослежу, чтобы оставили…

Но Егор особо и не переживал. Водка ведь вроде костерка на осенней лесосеке. Она способна согреть ладони, а не озябшую душу. И потом, молитва требует тишины. То, чего нет в блиндаже опорника, воздух которого горчит от табачного дыма и чудовищного мата.

Поэтому всякий раз искал уединения у подножия стерегущей пойму скальной гряды, где в крошечных ущельях гнездились родники и кустики барбариса. Их цепкие, будто колючая проволока, ветки густо увешаны ягодками. Такими же терпкими, как и жизнь оказавшегося на войне человека.

Иногда Егор спускался в раскоп. Присев на корточки, окостеневшим стеблем росшего вперемешку с амброзией болиголова выковыривал из оплывших стенок черепки. Однажды ему попалось что-то вроде заварника с отбитой ручкой, о которой лейтенант Леха сказал, что это рурка – сосуд для сбора макового молочка.

В другой раз из потревоженной осенними дождями почвы под ноги выкатился продолговатый предмет. Вначале принял его за пулю, однако вскоре убедился, что это медный наконечник стрелы. Изрядно подпорченный временем, но еще способный убить.

Нельзя сказать, что обрадовался находке, ведь ковырялся в заброшенном раскопе для отвода глаз. Если кто заглянет, наготове ответ – решил заняться кладоискательством.

Но после того, как ладонь ощутила убойную тяжесть наконечника, перестал завидовать умению пращуров выбирать подходящие местечки. Видно, не таким уж раем оказался сей благословенный уголок, коль приходилось держать под рукой оружие.

Конечно, две или три тысячи лет назад уголок выглядел совершенно иначе. Вместо орудийных стволов в небо глядели оглобли телег, а дозорную службу на приречном холме нес совсем непохожий на Егора стражник. Он был одет в куртку из шкуры дикого быка, и рядом с ним, поверх умерщвленного приморозками чабреца, возлежал лук, на туго натянутой тетиве которого ветер-низовка исполнял осенний блюз.

Стражник, как сейчас Егор, чутко всматривался в угнетаемую клочковатым небом степь и тоже просил небеса даровать малую толику счастья тому, о ком болит душа.

Но хуже нет, если человеку помешают довершить начатую молитву. Ведь то, что ты не успел сказать сейчас, спустя час-другой может потерять изначальный смысл.

А виной тому чаще всего чужая воля. Например, Егора заставила споткнуться на второй фразе молитвы возникшая за спиной суета и адресованный персонально ему оклик лейтенанта Лехи:

– Держи пасть нараспашку, боец! Через пять минут по заявке комбрига начнется концерт под названием «Вы нас не ждали, но мы приперлись». Если станет страшно, заползай в норку. Но не забывай периодически поглядывать на нейтральную полосу…

Похоже, самоходчики заранее настроили свои инструменты. Пока Егор соображал, для какой надобности следует держать рот открытым, так ударили в четыре ствола, что со стенок траншеи посыпалась гранитная крошка вперемешку с окатышами рыжей глины.

Многоголосое эхо, словно застигнутая в курятнике лиса, заметалось над речной излучиной. Егор был оглушен, но еще больше – ошарашен, однако способность соображать не утратил. И поэтому весьма удивился тому, с какой натугой снаряды ввинчиваются в клочковатое небо. Казалось, им невмоготу нести в железных утробах гремучую начинку.

Вначале ему казалось, что снаряды первым делом разнесут в щепки иву, однако три из них упали за полезащитной полосой, а четвертый ударил под корень электроопору, и та низвергнутым распятием мелькнула на фоне клочковатого неба.

– Господи, – молвил Его, – вразуми созданных по твоему образу и подобию, защити уголок, который приютил моих пращуров, – но из-за чудовищного грохота не услышал собственного голоса.