ЦИВИЛИЗАЦИЯ «ТАЛИОН»

Кристина Французова

ЦИВИЛИЗАЦИЯ «ТАЛИОН»

Часть 1

Настоящий роман является художественным произведением. Все события, персонажи, идеи являются плодом воображения и не претендуют на объективное отражение действительности либо общепринятых взглядов. Любое совпадение с реальными людьми, живыми или мертвыми, местами или ситуациями случайно и непреднамеренно. Мнения и действия персонажей не отражают мнения автора и не должны восприниматься как руководство к действию.

Книга содержит описания тяжелых жизненных ситуаций, психологического напряжения и философских вопросов, касающихся морали, нравственности, смысла жизни и т.п. Эти элементы предназначены для углубленного понимания повествования и усиления художественной выразительности, однако могут вызвать сильные эмоции и переживания у некоторых читателей. Если подобные темы вызывают у вас неприятные ощущения или дискомфорт, пожалуйста, примите решение относительно чтения этого произведения осознанно.

Любые взгляды и оценки, высказанные в тексте, принадлежат персонажу или авторскому замыслу и не отражают позицию автора.

Все права защищены. Воспроизведение текста целиком или частично возможно только с согласия автора.

1. Молчание во временах и в автомобиле

Есть переживания, для которых не хватает слов.

В. Гюго

Люди так нравственно нетребовательны, что жизнь кажется особенно легкой.

Л. Толстой

Одно из суеверий, к примеру, такое, что исход процесса будто бы можно распознать по лицу обвиняемого, особенно по очертанию губ. Так вот, про вас, когда вы ушли, говорили, что, судя по очертаниям губ, вас непременно приговорят, и очень скоро.

Ф. Кафка

Вот здесь все, что мы неделями или месяцами собирали, чтобы вас можно было повесить. В течение суток вы должны назвать нам свидетелей, которые могли бы все это опровергнуть… По истечении суток, хотя бы от свидетельского показания зависела ваша жизнь, мы уже вашего свидетеля не примем.

В. Короленко

I

«Здравствуйте! Сегодня тридцать первое октября, четверг, семь часов утра. В эфире ваша любимая радиостанция „Дублер“ и бессменный ведущий Леонид Чупахин. Прямо сейчас блок новостей. Главная новость последних дней и ближайшего будущего: референдум назначен! До всероссийского голосования обратный отсчет пошел! За небольшой, но крайне интересный и напряженный период нас ожидают самые жаркие дебаты в истории современной России! Общество разделилось почти поровну! Итог непредсказуем! Действительно, оживления, похожего на то, что происходит сейчас, мы не наблюдали давно. Высказаться захотели многие. Мы с вами становимся очевидцами поразительных времен и судьбоносных решений…» – захлебывался голос из радиостанции.

Во дворе небольшого уединенного жилого комплекса, в районе Покровское-Стрешнево, в это обычное утро четверга досматривала ускользающие сны автостоянка, точнее сказать, не само огороженное клумбами стояночное место, а перемежающиеся узкими прямоугольными рядами чахлых, тусклых стебельков – автомобили. Первый замеченный – родстер марки «Мерседес». С мягкой кабриолетной крышей родстер все еще странен для столицы. К настоящему дню, на календаре 2024 год, человечество жадно пристрастилось к «уколам от бедности», хотя дело даже не в родстерах или не только в них… Впрочем, о модах современности будет описано довольно, даже и в этой главе, и наподобие выработанной защитной привычки не должно удивлять, если одни щедро сыплют гипербол, эпитетов, купюр там, где похвально проявить сдержанность, а иные, поддавшись возбуждению, гонятся за сенсацией, привилегией, барышом и по-настоящему верят: «уколы от бедности» – рецепт на счастье. И ни тем ни другим не кажется странным, отчего последствия наводнений, пожаров, неурожая, засухи нивелируются к бытовым явлениям, а слив отходов спиртовой промышленности в природные источники питьевой воды – событие до того скромное, что даже мизерный скандальчик по такому бесцветному поводу – неслыханная щедрость. Но это уж слишком вперед, почти что к окончанию или дальше, а мы пока в самом начале, на стоянке автомобилей…

Рядом с родстером посапывал «Ларгус». В отличие от соседа и его претенциозной крыши, «Ларгус» казался более понятным, однако смущал или, вернее, настораживал цвет – синий. Этот синий, он был не просто синим: благородным, степенным, доверительным, этот синий был вызывающ, смел до дерзости, даже провокационен. Если смотреть дольше пяти минут, можно и самому посинеть, что, кажется, не вполне будет удобным, хотя и прослеживается известная выгода в связке с тягой к сенсациям. Меж тем любопытство занимало кое-что другое: синее присутствие внутри территории, огороженной надежным высоким забором с коваными завитушками, и среди множества по-европейски аристократичных, покоряющих не цветом, но манерами иномарок, чьи особые (якобы тайные) наборы «ложка, салфетка, пудра» мгновенно обросли городскими легендами, впрочем, не без оснований¹. Интересно, какие сны посещали синего, поджимаемого с западной части парковки изнеженными, напудренными «аристократами»? Нашептывали ли соседи партнерские обещания, или горячо убеждали в неповторимом блистании своей «пудры», или с особым изяществом пересказывали собственные видения, которые синему – разумно предположить – напоминали бы скорее галлюцинации, нежели смелые, рисковые фантазии, присущие здоровым сновидениям. А синий вряд ли что-то понимал в галлюцинациях, да и зачем. Как бы то ни было, достоверно о снах жильцов парковки ничего не известно, потому продолжаем. Из светской «публики» выделялся не только синий. Дальше за ним, уже досмотрев промозглый октябрьский сон, тарахтел «Патриот» – без привитых манер, без пудрового блеска, без утренней синевы и сигареты натощак, зато с ревом мотора, с долей народной самобытности, с ворчливостью, как бы на стариковский манер. Не переставая он чихал и кашлял то ли от городского смога и влажности, то ли от множества простуд, что сыпались из подворотен, задворок и сомнительных мест, о наличии которых напудренные аристократы слыхом не слыхивали, а вот синий, наоборот, кое-что слышал, но предусмотрительно обходил стороной, старичок же «Патриот» повидал на своем веку многое, о еще большем догадывался, он мог бы заинтересовать рассказом, но времени на болтовню решительно не хватало, разве только дождаться пенсии. Старичок не мог покорить ни родословной, ни цветом базальта, ни суровым нравом, ни руладами бронхита, скорей всего он был ровесником тех лет, когда производство «Патриотов» впервые стало серийным², потому он смиренно тянул свою лямку, а дальше как бог на душу положит.

Видавший виды автомобиль обходил кругом мужчина – по паспортным лета́м он был старше, выглядел, однако, похоже. Впрочем, склонность перенимать черты домашних питомцев, автомобилей и, в свою очередь, наделять их своими уже не нова. Время от времени мужчина останавливался, пинал своего старичка по колесам, иногда задирал манжету рукава куртки и проверял циферблат наручных часов. За последнюю четверть часа манипуляцию с манжетой мужчина повторил раз десять и, вероятно, нервничал: минутная стрелка бежала быстрее того, кого он ждал. Особыми внешними приметами мужчина не отличался. Он был среднего роста или немного выше среднего, одетый – как все, или хотя бы большинство – в джинсы и кожаную куртку, волосы его были острижены коротко. Одним словом, наружность этот человек имел довольно ординарную. Но если судить по точным движениям, выдвинутому вперед подбородку и цепкому взгляду – возможно военный, возможно спортсмен, а возможно обычный россиянин, успевший на своем веку кое-что повидать. Возраст его составлял тоже некую середину, не молодой и не старый, примерно лет тридцати, может, с маленьким хвостиком, в крайнем случае, тридцати пяти, если углубленные борозды от напряженных ноздрей к уголкам плотно сомкнутого тонкого рта – следствие не излишков распивочных, а жизненных перипетий. Когда все четыре колеса были проверены пинками по два раза, а ожидание затягивалось, мужчина резким поворотом головы обратил взгляд на окна многоквартирного дома, он сосредоточился не на отдельном окне, а как будто осматривал целиком подъездный сектор, с первого этажа до верхнего четвертого, через минуту он испустил разочарованный полувыдох-полустон, сел в салон на место водителя и, приложив силу, хлопнул прежде открытой дверью. Именно это небольшое обстоятельство – открытая дверь автомобиля – и стало причиной распространения новостей по стоянке, впрочем, не принеся на нее особого возбуждения. А пока дверь закрывалась, можно было расслышать тихое роптание густого баритона: «Поразительные времена и судьбоносные решения… ну да, ну да, как же».

Времена…

Мужчина, спрятавшийся в «Патриоте», повторил о временах за радиоведущим, который, помимо обсуждения или, как водится, осуждения современности, обещал нечто любопытное; но что за времена подступают? В смело высказанном заявлении слышалась некая доля претенциозности, будто не только россиян, но и всё цивилизованное человечество в скором будущем ждет нечто ошеломительное, вплоть до возмутительности, наверное, судя по эпитетам.

Если обратиться к истории, словарю, а в случае особой лени – к воображению, то времена можно припомнить ледниковые, переломные, смутные, высококультурные, доисторические, грядущие или даже благословенные. Всякие случались времена и какие еще-то будут. Или вот времена – «ночь, улица, фонарь, аптека»³ буквально и метафорически, и к соляным временам, и к февральским, и к зонтично-травянистым применимо, и начинались времена всегда с темноты, и заканчиваются крестом. Почему же не рецептом, полюбопытствует читатель; с сожалением приходится признать: не всяк имеющий уши сумеет услышать, и не всяк овладевший азбукой сумеет прочитать.

Времена… Какие же они сейчас, загадочные эти времена? Просвещенные, грамотные, быть может? – тогда, лишь бы не по-филькиному. Или возвышенные, романтические? – хоть бы не по-партнерски. Одиозно-финансовые? – ведь не знал мир таких вливаний, последовавших затем растрат и смиренного возврата к исконному: кто виноват и что делать. Рассудит, конечно, потомок. Хотя велика вероятность, что, покончив с временами земными и занявшись временами небесными, свесившись однажды с парящего облака, почти любому из нас удастся подслушать ворчание, какое присохло комом грязи к ободу колеса погребальной колесницы тысячелетия назад и до сих пор так и не осыпалось глиняным пеплом, а всё скрипит и скрипит: «Времена были опасные…».

Сложно разобрать, какие времена наступили, опасные или не очень, или нет никакой мудреной загадки, потому что самые обыкновенные у нас времена: гвалт артиллерийских канонад перекрывается залпами салюта, вдовий плач – сиротским, а все причитания глушат тявканье да мяуканье (только повод ни собачий, ни кошачий, поди разбери, что за повод такой да по-звериному лопочет). А еще в моду вошло раздвоение, ни в коем случае не личности, только в официальном или приватном общении спокойно и без обиняков заявляется: как человек я полностью поддерживаю ту или иную точку зрения, но как чиновник, служащий, бизнесмен, родитель (вставить можно многое) – категорически против. Неужели времена нынче двойственные? Ложь с чьей-то фарисейской подачи стала называться правдой, но не той, которую предлагает и отстаивает истина, а такой, которая «у каждого своя», за короткое время правда размножилась не столько по количеству людей, что куда ни шло – посчитать можно, сколько по обстоятельствам каждого из них – здесь счет начинать бесполезно, вряд ли цифр хватит. Вдовий плач рано или поздно умолкнет, сиротский – притаится в укромном местечке, а салют грохочет всегда и без оглядок на людей. Он сам по себе, бахает, взрывается, смешит огнями, веселит себя и всех, кто согласен веселиться с ним за компанию. Он не жадный, смотрите, если хотите, ну а если не хотите, разве он мешает? Да и кому помешает или кого оскорбит китайская петарда? Если только этот кто-то необычным стечением обстоятельств, одним на миллион или даже меньше, помнит даманские события. Однако в гараже пыхтит немецкий автопром, японский электропром уверенно принимает останкинский сигнал, польский химпром ничтоже сумняшеся намазывается на лицо, память же как будто всё претерпевает.

Впрочем, говорят, история циклична. А еще вполне допустимо, что повальное увлечение сенсациями вольно-невольно накладывает отпечаток на всё, с чем или с кем соприкасается. Речь, однако, не о временах как таковых, ведь каждым поколением его действительность, какой бы критике ни подвергалась, нежно любима, тем не менее обозначить было необходимо, и упоминаний будет еще с лихвой, все же решения именно «судьбоносные» требуют внимания особенного и осмысления сколь возможно широкого и глубинного. И повторюсь, времена наши самые обыкновенные, во всяком случае их можно уверенно назвать осенними…

II

Прошло минут десять, как мужчина сел в «Патриот», пассажирское кресло заняла женщина в модном, на несколько размеров больше, шерстяном пальто, полы разошлись, обнажив икры в телесных капроновых чулках и подол темно-синей юбки. Пока женщина усаживалась поудобнее, мужчина отстукивал по рулю нетерпеливую дробь и несколько раз тянул руку, но отчего-то не решился включить магнитолу, которая теперь молчала. Наконец автомобиль выехал со двора и, недолго поплутав, встроился в утренний поток машин.

– Осень… – на мгновение мужчина потревожил установившуюся в салоне тишину.

Поразительно! одно слово, подхваченное с потрескавшихся губ импульсивным порывом души и брошенное оземь в российской столице, в последний день октября месяца, одно-единственное слово умещает в себя колоссальное: обнаженные ветви деревьев, понурые, едва ли не скорбные лица, сероватую мглистую изморозь и почти непреодолимую сонливость.

– Скоро зима… – вторила женщина.

Перебросившись двумя словами, они вроде сумели описать и природу вокруг, и личные восприятия, притом касались самых разнообразных вещей и событий, как то: отношение к погоде, самочувствие поутру, воспоминания прошедшей ночи, мысли друг о друге, – но главное, два слова будто заполнили неудобную тишину, хотя бы временно.

Спустя минуту-другую молчания она потянулась к магнитоле, пощелкала кнопками, веселые ноты оживили замкнутое пространство и легко справились с тишиной. Резкий сигнал, раздавшийся с левой стороны, вызвал у двух сдержанных людей недоумение, правда, на миг. Необъяснимое отторжение простой человеческой беседы в салоне «Патриота» сохранялось одинаково под усиленный трубный вопль клаксона и музыкальные всхлипы, рыдавшие уже четвертую минуту кряду о неразделенной любви. В правдивость всхлипов верилось слабо, из аргументов: единственное четверостишие повторилось за всю песню целых четыре раза и украсилось проигрышем одного аккорда, менявшим разве что тональность (до известной степени музыка, поэзия и культура в целом весьма точно характеризуют времена: то ли стиль лапидарный, то ли «слов таких не знаем, переведите для молодежи»⁴).

Мужчина стиснул зубы, руками крепче обхватил руль, и, пожалуй, это стало единственной сколько-нибудь заметной реакцией на повторный и уже прощальный гудок от «Порше Кайена». Вскоре приметные красные фонари смешались с такими же то вспыхивавшими, то затухавшими красными фонарями в автомобильной Янцзы, сменившей привычную географию.

– Смерть свою ищет, – мрачно изрекла женщина и повела плечами, будто озябла.

– Думаешь?.. – спросил он и приглушил звук магнитолы. – Торопится, проспал, наверное… Хотя бы не самокатчик.

Высказав предположение, мужчина включил печку, удостоверился, подул ли теплый воздух, и задал направление потока к пассажирскому сиденью. Мужской взгляд плотоядно скользнул по сомкнутым коленкам. Полы пальто окончательно разъехались, юбка немного задралась, и полные округлые бледные коленочки через тонкий капрон казались необычайно беззащитными. «Беленькие, что слоновая кость», – подумал он и с неохотой вернул внимание на дорогу. После коленок молчание стало его особенно тяготить. Минувшую ночь они провели вдвоем и тоже большей частью молчали. В ночные часы это казалось естественным или даже более, казалось, любые слова всё испортят, лишат доверия, непринужденности, воздушности, нарушат присущее только этому мгновению подлинное волшебство. Молчание, принесенное на рассветных лучах, было иным. Невесомость отяжелела, эйфория сменилась неловкостью и отворачиванием лиц. «Так же как со вчерашним бокалом вина, поделённого на двоих, – подумалось мужчине еще, – сначала глоток приятной терпкости, поутру невесть откуда взявшееся похмелье». Если бы он произнес свою мысль вслух, то, наверное, высказал ее с обидой. Причин похмелью не было, равно как и молчание склеивалось из пустоты… и теней. Ночью мир погружается в сумрак, и оттого тень принимается истиной. Но если запастись терпением и выждать бледную дымку новой, едва намеченной, зари, то терпение вознаградится, – свет тени обличает. Искусственно порождаемому чувству вины мужчина стойко противился, а последовавшая беззвучная усмешка, сорвавшаяся с его губ, словно заранее стирала то, что он внутренне отвергал. Лицо его, мелькнувшее угрюмым отражением в боковом зеркале, выглядело усталым, головная боль становилась сильнее, – всё одно к одному, – возможно, действительно похмелье, только вино ли причина? Лобовое стекло покрылось каплями. «Разве обещали?» – от первого порыва спросить вслух мужчина себя удержал, а разговорам предпочел радио и увеличил громкость.

«С минуты на минуту нашу студию посетит один из главных теперешних инициаторов назревавшей уже давно дилеммы. Вариантов разрешения спора всего два и оба максимально полярны», – сочным и как будто знакомым баритоном вещал диктор по окончании звуковой дорожки. Ему на подмогу пришел второй голос, скорей всего тенор и скорей всего мужской, но какой-то нестандартный, казавшийся звонким, почти до неприличия. Звонкий тенорок торопился обозначить свое присутствие…

Здесь как будто не обойтись без ремарки о временах, – времена нынче такие, что почти каждое, подключенное к Интернету существо на всякое событие выскажет мнение. А события действительно самые разные: от комических, до скорбных, от мелкого пустяка вроде сенсационного обнаружения у крошечного пернатого человеческой мошонки – пустяка, обсуждаемого – только вдумайтесь! – аж федеральным телеканалом (в действительности «сенсацию» нарисовал искусственный интеллект, а общественности о том любезно донесли журналисты другого федерального телеканала), до многолетних конфликтов, влияющих на судьбы, лишающих здоровья, ставящих голод на поток и снимающих на видеокамеры безногих, безруких детей. Что бы ни случилось в городе, стране, мире, космосе, любой эпизод подлежит оценке. Оценка же опирается или упирается в чью-нибудь позицию, – без этого никак не обойтись, поскольку информационная давка теснее столичного метро в час пик. Мало кто замечает, что мнение, пренебрегая, казалось бы, очевидным – книгой, исторической справкой, выводом эксперта или, если уж окончательно доканывает лень, хотя бы простейшей перепроверкой, мнение идет путем совсем удивительным, но при всем том до известной степени предсказуемым – выбирает брагу, настоянную на социальных сетях, и градус порой далек от рекламно-допустимого нуля.

Тенорок по радио спешил высказаться: «Развязку предугадать практически невозможно…». Ни с того ни с сего обладатель тенорка судорожно то ли вздохнул, то ли всхлипнул, то ли прихлебнул воздуха и, по-видимому, находясь в какой-то горячности предвкушения или, напротив, в пугливой ажитации, продолжил визгливо, торопливо и вместе с тем крайне настойчиво, рискуя просочиться через студийный микрофон и материализоваться множеством копий возле каждого радиослушателя, вероятно, для пущей убедительности и всеохватности:

– Мнения разделились если не поровну, то очень близко, и мы… наша радиостанция «Дублер» в самом эпицентре! У нас в студии сегодня ожидается гость. Гость очень значимый! Подключайтесь в 18:00, эфир эксклюзивный, не пропустите! Вам, нашим любимым радиослушателям, мы предоставляем возможность обратиться с вопросом в прямом эфире. Что, конечно же, важно, ведь усилиями именно этого человека страну охватила самая настоящая лихорадка!..

На слове лихорадка мужчина скривился, убавил звук теперь уже полностью и включил дворники. Дождь летом – это всего лишь мокро, а если ливень, то даже немного забавно – отовсюду появляются надувные доски, плоты, лодки, сверкают купальники; дождь осенью… Мужчина питал надежду, что сегодняшние осадки не обернутся потопом, смеха ради парализующим гигантский мегаполис, а утешатся редкими каплями, парализующими лишь приятное расположение духа, однако оставляющими пространство для маневров и жизни. Все чаще взгляд останавливался на черных полосках стеклоочистителей. Окна были плотно закрыты, резиновый шелест покрышек и дворников доносился приглушенно. Такое простое обстоятельство, что разглядывал мужчина не ползущую по встречной полосе новую модель иномарки (родственно-таможенными прямыми или серыми зигзагами – в любом случае – импортная «геометрия» показывает чудеса), а обыкновенные, купленные в интернет-магазине за две тысячи рублей расходники да вдобавок китайского производства, заставило мужчину призадуматься. О причине внезапно возникшего интереса к двум шуршащим резиновым полоскам мужчина догадывался, а точнее сказать, он потихоньку закипал и делал это до того, как дождался более или менее вразумительного осмысления.

Неоправданная тишина, неубедительный дождь, напрасные коленочки – полненькие кругленькие и будто из слоновой кости. Во рту у мужчины скопилась горечь, он повернулся, чтобы сплюнуть, лишь в последний момент, когда уже предпринял все необходимые манипуляции во рту, он заметил преграду в виде закрытого окна, вспомнил, где находится, еще подумал о коленочках, и – поменял решение. Жжение из горла опустилось в желудок, для последнего такое состояние было почти ежедневным и давно привычным. «Клятая работа!» – причинно-следственную связь мужчина определил про себя за долю секунды, однако воспоминание о двух- или, возможно, трехдневной давности похмелье стойко игнорировал. «Кофейку бы», – подумал он следующей мыслью и скосил глаза направо, но вместо выглядывания вывески какой-нибудь кофейни невольно повернул голову слишком. Гастрономические мечты потревожили думы иного толка. «Ночью было приятно и легко. Странно… Куда же делась легкость утром?» Мечтать о кофе неожиданно расхотелось, горечь в желудке, наоборот, нарастала, а мужчина вместо отслеживания потока машин всё поглядывал направо. Люди его профессии знали лучше остальных: всякого рода злодеи свою деловую активность переносят на темное время суток. Но почему несколько часов назад, в самую что ни на есть глухую ночь, вместо ожидаемых злодейств и присущих злодействам страданий у него (точнее, у них двоих) всё складывалось замечательно, ему даже стоило труда отговорить себя от проявления чрезмерного восторга, не мальчишка все-таки, хотя поделиться и тем самым продлить хотелось очень. Он удержался, а едва забрезжил рассвет, как на тебе – сумеречное прекрасное одномоментно стало паршивым. И почему всё складывалось именно так, а не иначе, понять он никак не мог. И видимо, ускользание понимания, так необходимого мужскому равновесию, выводило его из себя.

– Останови перед светофором! – неожиданно и громко вскричала женщина.

– Куда? Пять кварталов пешком! На каблуках… Дождь ведь…

– Стас, не глупи. Останавливайся! Сейчас же! Ну! – горячилась она.

– Боишься? – громко хохотнул он.

Смешок получился натянутым, даже его собственный слух уловил фальшь, а спутница так и вовсе догадалась о большем, подобные ей всегда угадывали наперед. Последнее предположение Стаса разозлило; тело его сразу напряглось, выработанная годами привычка находиться настороже, сработала сама собой, механически.

– А ты будто нет… Сам-то не лучше!

– Не злись. Лады? Я же без упрека. Так просто… И не с руки мне жаловаться, лично я довольный… А муж скоро возвращается?

Впервые за всю поездку она повернулась всей верхней частью тела, чтобы посмотреть ему в лицо, а он вместо развития кривого, косого, но завязавшегося обмена фразами, – до полноценной беседы, конечно, далеко, но любое начало, даже такое недружелюбное, требует хоть каплю решимости, и если уж с мертвой точки сдвинулось и капля приложена так или иначе, то подхвати, исправь, продли, сам же истосковался за молчаливое, ненастное утро, – но нет – он занялся другим. Он вдруг вспомнил о потоке машин и принялся рассматривать участников дорожного движения особенно внимательно. Впрочем, роли менялись быстро.

– Не твое собачье дело, Орда́лин, – прошипела женщина грубость и отвернулась.

Ему вдруг подумалось, что бы он ни сказал, все обернется против. Он не вспоминал никакого мужа, сорвалось с языка, как обычно срываются глупости (что-нибудь остроумное никогда ниоткуда не срывается, по крайней мере, у него). Слово, конечно, не воробей, но и не приговор. Вот только она отвернулась, а он с усмешкой заметил: