Королевский аркан

Гройс еще постоял немного в дверях кухни, наблюдая за ней, и прошел в комнату. В гостиной он остановился напротив фотографии в рамке. На снимке был он сам: стоял с попугаем на плече, как турист, и улыбался в камеру. За его спиной виднелось белое здание с вывеской над входом: «Чайка». Шрифтом для надписи был выбран советский леттеринг. Гройс любил советскую шрифтовую школу.

– Михаил Степанович, почему вы оттуда уехали?

Тьфу ты, черт! Так задумался, что не услышал, как подошла Айнур.

Он снова бросил взгляд на фотографию.

– Вы как-то упомянули, что это было ваше любимое место…

– Так и есть, – сказал Гройс. – Но мне было всего семьдесят с небольшим, я был молод и наивен. Убеждал всех подряд, что старости не существует. Какие-то два-три года – и я здорово поумнел, а следовательно, иначе взглянул на привычные вещи. Когда к любой перемене погоды у тебя ноют колени, ты перебираешься поближе не к морю, а к хорошему медицинскому центру. Такова унылая проза жизни.

Он ожидал услышать слова сочувствия, неизбежно пошлые в подобных ситуациях.

– Салат готов, – сказала Айнур. – Накрывать?

Пообедав, Гройс некоторое время сидел, глядя в окно. За долгую жизнь он убедился, что двух вещей нельзя делать после приема пищи: спать и заниматься делами. А его ожидали именно дела… Но бог ты мой, какая восхитительная дура эта Анастасия Геннадьевна, дура механистичная, несмотря на ежедневную бурную имитацию осмысленной жизнедеятельности… Главное, ни на мгновение не усомнилась, что нужно бросить ягненка на заклание, не задала ни единого вопроса о судьбе бедной девочки. Возможно, в уме ее сложилась картина, что новая горничная возьмет на себя негативную энергию, а затем старый энергопрактик счистит с нее эту дрянь где-нибудь в глухом углу, как скорлупу с яйца. Но вряд ли. Скорее всего, она об этом и не задумалась.

Надо ввести третий пункт: не думать после еды о неприятных людях.

Он закрыл глаза и стал вспоминать, как шумел прибой под окнами «Чайки».

Полчаса спустя Гройс поднялся из кресла отдохнувшим. Взяв телефон, он отыскал в записной книжке номер и некоторое время кряхтел и вздыхал. Звонить этому человеку и становиться его должником чертовски не хотелось. Но выхода он не видел.

– Игорь, здравствуй, – сказал Гройс. – Пять минут отниму твоего бесценного времени?.. Вопрос вот в чем…

Он изложил свое дело. Выслушал, что всё будет исполнено, распрощался в самых вежливых выражениях и стал ждать.

Его знакомец прорезался два часа спустя.

– Отправил вам пакет, Михаил Степанович. Если будут вопросы, звоните.

Гройс открыл полученный файл, надел очки и придвинул лист бумаги.

На его громкий возглас из кухни прибежала Айнур.

– Ничего, ничего, – пробормотал старик, потирая лоб. – Всё в порядке. – Он снова уткнулся в файл и повел пальцем по монитору. – Трое! Это что ж у них такое началось, чистка рядов, что ли?

И журналисты такое пропустили? Нет, секундочку: он же читал об убийстве Игнатова, даже перекинулся с Айнур двумя словами, но тут же забыл об этом…

Он закурил папиросу, посидел, размышляя, затем выписал имена и снова позвонил.

– Игорь, – теперь его тон был сухим, не просительным, – мне нужны адреса. Домашние, рабочие, любые – какие найдешь. Фамилии я тебе уже отправил.

На этот раз ждать пришлось недолго. Блямкнуло уведомление, и Гройс открыл новое письмо.

Ближе всех жила Ольга Воденникова, таролог. Гройс потратил на сборы немало времени, истребляя в себе остатки пижонства. Старый дурак… Шляпы, лакированные ботинки, тростей четыре штуки – правда, все четыре непростые, с разными хитрыми секретами… А сорочки тонкие, а жилетки из шерсти викуньи? Тело привыкает к дорогой одежде. Но дело не только в манере держаться. Бородку ухоженную – куда денешь? То-то и оно.

– Умище-то не спрячешь, – сказал себе Гройс.

Это, положим, чушь. Умище как раз отлично прячется. Вот глупость – ту скрыть невозможно: она пузырится, искрится, сияет и лопается, как бабл-гам. Глупость не утихает. Заткнуть ее невозможно. Глупость вездесуща. На планете есть области, где не существует никакой жизни. Но если хорошенько покопаться, глупость найдется и там.

– Бабл-гам, – вслух повторил Гройс.

Кажется, так уже никто не говорит. Он даже не был уверен, что еще существуют жвачки, из которых можно выдувать пузыри.

Чем же, интересно, нынешние школьники занимаются на уроках?

– Айнур, я ушел по делам, – сказал Гройс, заглянув на кухню. – Меня больше нет.

Вопреки собственным словам, старик провел в квартире еще двадцать минут. Дважды за это время он натыкался на Айнур. Та не сказала ему ни слова.

Потому что Михаила Степановича Гройса больше не было.

Полчаса спустя из квартиры на пятом этаже вышел старичок лет восьмидесяти. Одет был старичок с претензией на сельский шик. Поношенный тесный пиджачок, брюки с замявшимися стрелками. Волосы у старичка были зачесаны на одну сторону, едва прикрывая лысину, – так при сильном ветре прибрежная осока низко ложится на воду. На ногах – разношенные штиблеты, из которых выползали серенькие носки и сразу бессильно обвисали, собравшись в складки. Портфель же, который старичок нес на длинном ремне через плечо, был как раз новый, явно использовавшийся только для очень важных дел.

Выйдя из подъезда, старичок вдохнул полной грудью и восхищенно проговорил:

– Эх, столица!

Спустившись в метро, старичок подобрался, прижал к себе портфель. Разглядывал в негодующем изумлении голоногих девок и парней в облегающих, как у балерунов, штанишках. Но выйдя на поверхность, он вновь расслабился. Пошнырял взглядом по домам, спросил у троих прохожих дорогу и вскоре уже топтался перед закрытой железной дверью подъезда.

С домофоном, однако, у старичка не возникло никаких затруднений. Каким-то образом он просочился внутрь, поднялся пешком на второй этаж и озадаченно подергал дверь квартиры номер семьдесят восемь. Вытянул губы трубочкой – и стал звонить соседям.

На звонок вышла злая женщина с широким испитым лицом. Волосы ее были забраны в два хвостика по бокам, как у школьницы.

– Я извиняюсь, – вежливо сказал старичок. – К Оле приехал в гости, племянница моя по линии супруги, а тут такое…

Он указал на дверь, заклеенную бумажкой с печатями.

Подозрительное выражение на лице женщины сменилось сочувственным.

– Господи! Не знаю, как и сказать-то… Умерла ваша Оля.

– Как – умерла?!

Старик схватился за сердце и прислонился к стене, закрыв глаза.

Обошлось без скорой. На кухне у соседки, назвавшейся Еленой, «дядюшка» пришел в себя и попросил подробностей. Но прежде сам выдал тщательно отмеренную порцию: он из Подмосковья… С Ольгой говорили месяц назад… Предупредил, что заедет в гости, когда будет в Москве по делам переоформления пенсии.

– Я до нее со вчерашнего дня дозвониться не мог. Ну, решил, может, загуляла, дело такое… Наведаюсь, думаю, сразу в гости, авось не погонит…

Гройс нес чепуху, не выходя из роли: растерянный пенсионер, с племянницей жены видится по праздникам, но в голове не умещается, что был человек – и вдруг нету.

– Как же нас-то никто не предупредил… – растерянно повторял он.

Лена приняла это на свой счет.

– Оля скрытная была. – Она закурила в форточку. – Вернее, где не надо – скрытная, где надо – болтливая. Я даже не знала, что у нее дядя с тетей есть. Про родителей она говорила, что умерли, повторяла, что сирота… Но без печали повторяла. Она вообще легкая была, Олька-то. Уж простите, что так вышло…

– Что ты, милая! Ты-то здесь при чем…

Выпили за помин души. Лена выставила на стол покупной салат в пластиковом контейнере.

– Закусывайте, Иван Денисович.

И угощение было прокисшим, и кухонька вокруг обшарпанная, с замызганными окнами. Квартира выглядела так, словно принадлежала тараканам, а люди здесь жили на птичьих правах. «Поджелудочная крякнет», – с тоской подумал Гройс, ковыряясь в салате.

– Спасибо тебе, Леночка, – прочувствованно сказал он. – Хоть от тебя узнаю, как она жила, как богу душу отдала…

– Ох, страшно сказать… Убили ее, Иван Денисович. Зарезали.

Гройс прижал ладонь к сердцу.

– Любовник? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Уж не знаю, любовник или нет. А я ей говорила, чтобы она клиентов на дому не принимала! – вдруг рассердилась Лена. – К ней же ходят… ходили всякие с утра до вечера, у нее вечно дверь нараспашку, сама сидит в одних трусах, карты свои раскладывает…

Гройс повел беседу очень аккуратно и узнал, что Ольга Воденникова была настоящей ведьмой, но не из-за точности своих предсказаний, а потому что в пятьдесят три года так выглядеть – это бога гневить; что жаловалась на постоянное безденежье, однако деньги у нее утекали между пальцев и она осталась должна Лене восемь тысяч; что мужики у нее водились, но надолго не задерживались, потому что Ольга была веселая очень: «Чисто искорка, а искорку в ладонях попробуй удержи», – в слезах объяснила Лена. Наконец, что закладывала Воденникова крепко и часто…

Тут Лена прикусила язык.

– Жизнь у Оленьки была тяжелая, – бесхитростно сказал Гройс. – Неужто боженька ее на том свете осудит?

И как-то сразу становилось ясно, что, конечно, не осудит Господь беспутную Воденникову, как не осуждает ее и сам Иван Денисович.

Лена приободрилась.

– Я, главное, понять не могу: бухает как черт – а личико гладкое, как у девочки! Вот как так?! Я на себя с утра в зеркало посмотрю: жопу от лица не отличить! А Олька забежала с утра за солью – сияет, как подсолнушек. А ведь мы с ней накануне выжрали две бутылки вермута…

– Вы красивая женщина, Елена! – торжественно возразил Гройс. – Не возводите на себя напраслину.

– Ой, скажете тоже! Вы рыбкой-то угощайтесь, угощайтесь… Такое горе у вас. Надо покушать!

– Чем только люди на жизнь не зарабатывают в наше время… – неопределенно сказал Гройс. – Гадание! В мое время гадалки были, конечно. Но чтобы так повально…

– Выдумки это всё. – Лена уже была изрядно пьяненькая и рукой махнула перед собой, словно ловила очень медлительную муху. – Вот Олю возьмите! Ничего, что я о ней?

– Мне любые подробности интересны, – заверил старик.

– О мертвых либо хорошо, либо ничего, да? Но я сейчас не в осуждение ей говорю, а просто как факт. У нее ведь не было никаких способностей к настоящему гаданию. Только я никак ее раскусить не могла: взаправду она в себя верит или только притворяется. Я ее сто раз просила мне на любовь погадать… Всем ведь хочется, чтобы их любили, да? А мне как-то с мужиками не везло… И уж я ей прямым текстом говорю: ну обмани ты меня, наговори мне чепухи волшебной, пообещай, что придет Дед Мороз с мешком, а в мешке у него будет мужичок для меня: рукастый, молчаливый, и чтобы при своем деле… А Ольга – ну упрямая же коза! Как ни разложит карты, всё смеется: будешь, говорит, богатой, а там к тебе и мужички потянутся. Богатой! – Лена прыснула и показала большой палец, словно одобряя этот план. – Наследство получу, ага! Родители – в могиле, а свою двушку они брату завещали. У него двое детей, ему нужнее. Мы как-то раз даже поскандалили с Олей. Я ей говорю: ну признайся же, что всё выдумываешь! А она мне: не могу, карты правду говорят. Может, и сама верила, кто ж теперь скажет. – Лена всхлипнула и вытерла слезы рукавом. – Фильм один обожала, «Матрица». Не смотрели? Прямо фразами оттуда разговаривала. Мне каждый раз так смешно делалось… Я на нее ору: ты можешь карты нормально разложить или нет?! Мне от твоих обещаний богатства ни жарко, ни холодно! А она колодой так сделает: фыррррррр! И отвечает: «Вы слышите, мистер Андерсон? Это звук неизбежности». В смысле, что неизбежно на меня деньжищи свалятся. Или я ей жалуюсь, например, на свое начальство, а она мне: «Добро пожаловать в реальный мир». Это меня бесило, конечно. А теперь я себя ловлю на том, что сама, чуть что, говорю: добро пожаловать в реальный мир.

Гройс выяснил, что Елена не видела и не слышала в день убийства ничего подозрительного. Труп обнаружила очередная клиентка, которая зашла в открытую квартиру и подняла крик.

– Я со смены вернулась в пять вечера, только прилегла – мать моя, кто-то визжит так, что в ушах стынет. Я выскочила, не сразу и поняла, откуда кричат. Сунулась к Ольке, а она там… – Лена помрачнела. – Сидит за столом, карты перед ней разложены, а горло… Ой, я, наверное, зря вам это рассказываю!

– Ничего, я и не к таким вещам привычный.

– Горло перерезано. Голова на грудь свесилась. И футболка вся залита кровью, любимая ее, с Микки-Маусом. Тетка эта бегает вокруг, дурища, причитает – надо врачей, надо врачей! А каких врачей, если она уже окоченела вся.

– Прямо холодная была? – спросил Гройс.

– Ага. И деревянная. Я ее за запястье взяла, пульс прощупать, а рука тяжелая, как доска.

Перед уходом дядюшка выпросил фотографию племянницы, объяснив, что у него дома только ее старые снимки. У Лены в телефоне нашлось два десятка общих селфи. Веселые расхристанные бабенки – везде в обнимку, везде с бутылкой. Пьяненькие, расслабленные, дурные…

Елена задремала, уткнув голову в сгиб локтя. Гройс быстро, пока не заблокировался экран, переснял своим смартфоном фотографии. Они обменялись телефонами, но он не был уверен, что наутро она его вспомнит.

Перед уходом он убрал остатки салата в холодильник, протер бутыль, стакан, дверную ручку и даже вилку. Проверил, затушена ли сигарета. Отыскал в комнате плед и набросил на хозяйку. Из квартиры вышел подвыпивший пенсионер. Он постоял, пошатываясь, на лестничной клетке, бессмысленным взглядом обводя стены. Убедившись, что камер вокруг нет, пенсионер оторвал бумажку, наклеенную на соседскую дверь.

– Совсем сдурели, – пробормотал он. – После каждого убийства квартиру опечатывать – бумаги не напасешься.

Из портфеля появилась небольшая коробка.

– Сувальдный замочек-то…

В коробке тускло блеснули отмычки – «свертыши». На случай встречи с полицией в кармане Гройса лежал документ, свидетельствующий, что он является сотрудником фирмы «Ангел с ключами», специализирующейся на помощи гражданам в деле открытия заклинивших замков и дверей. У Гройса и набор визиток имелся. На визитках был изображен святой Петр с нимбом и в хламиде, распахивающий золотые двери в виде арфы. «Иван Денисович Кракманов» – было написано на визитке.

Гройс натянул перчатки, вскрыл дверь и вошел внутрь.

Тесная прокуренная прихожая. В комнате было темно, и он безбоязненно включил свет.

Диван с ожогами от сигарет. Крошки хрустят под ногами. Линолеум под столом бурый, никто не наводил здесь порядок после смерти хозяйки, не приглашал специальных людей, которые умело стирают следы смерти. Полка, на ней дюжина разномастных карточных колод. В шкафу груды шмотья вповалку: то ли свалили кучей во время обыска, то ли сама Воденникова была неряхой.

На подоконнике – толпа бутылок, полные вперемешку с пустыми.

Гройс присел на табуретку, брезгливо проведя ладонью по поверхности, и достал телефон. Кадрировав так, чтобы на снимке осталась только Воденникова, он отправил фото Левашовой.

Почти сразу пришел ответ. «Это наша Марианна!!!!!!!»

– И не Марианна, и не ваша, – вполголоса сказал Гройс.

Информационный детокс, значит… В запои ты уходила, милая, и клиентов предупреждала заранее.

Он обыскал квартиру с ловкостью человека, который не раз проделывал подобное. Не нашлось ни телефона, ни записей. Несколько чистых блокнотов были ровной стопкой сложены в углу выдвижного ящика стола.

«Вот уж неожиданная аккуратность. Сомневаюсь, что это сделала сама Воденникова». Он наскоро просмотрел их, вырванных листов не заметил и уверился, что всё, интересовавшее убийцу, хранилось в телефоне.

Он ли забрал его? Или изъяли при осмотре места преступления?

– Этого мне, положим, никто не скажет… – задумчиво проговорил Гройс и поднялся.

Он выяснил всё, что хотел.

Глава третья

Настроение было ни к черту. С утра внезапно застучал движок, машину пришлось загнать на сервис и ехать на автобусе. Маевский последний раз пользовался общественным транспортом в незапамятные времена, и если бы не поручение Гройса, не стал бы возобновлять этот бесполезный, с его точки зрения, навык.

Он отпер входную дверь и оказался в полутемном пространстве, узком и длинном, как крысиный хвост. Размеры он скорее угадывал, чем видел. Он посветил телефоном. Слева – темная груда верхней одежды. Справа – стойка с обувью. Табурет. Обои, отходящие от стены, точно высохшая кора от ствола дерева.

Маевский медленно пошел по коридору, остановился напротив третьей двери. Пришлось повозиться с ключами. Митя вручил ему целую связку, бормотал, что папа запирал шкафы, может быть, это тоже пригодится… Какие шкафы, здесь же не комнаты, а клетушки, шкафам в них толком и не разместиться, – местные обитатели свои пуховики даже летом держат на общей вешалке в прихожей.

Наконец замок сухо щелкнул, и Маевский вошел в комнату мажордома.

Однако не такая уж и каморка… Нормальная комната, потолки под три с половиной метра.

Первое, что поражало, – порядок. Помещение казалось не просто вылизанным, а стерильным. Вещи лежали по линеечке, покрывало на диване расправлено до полной гладкости. Митя рассказал, что он после смерти отца смог один раз зайти в комнату, бегло проглядел папину записную книжку, убедился, что телефона гадалки в ней нет, и ушел.

Никита сделал два шага и остановился напротив книжной полки.

Корешки были закрыты тремя фотографиями. Самая большая – портрет сына. Митя был сфотографирован студентом-первокурсником: счастливым, улыбающимся, с куцым пучком хризантем. Маевский представил, как хризантемы эти покупал для него папа, твердил, что обязательно надо в первый день институтской учебы прийти с цветами, и парень был единственным, кто притащился с букетом.

На втором портрете, в три раза меньше, были Митя с отцом.

Сухой человечек с высоким лбом и большими усами. Он не улыбался, но смотрел с явной гордостью: его большой умный мальчик, его прекрасный сын стоял с ним рядом! Селиванов выглядел одновременно комичным и почему-то слегка пугающим.

На третьей, выцветшей от времени, самой маленькой, юный Петр Селиванов притулился с краю в толпе сверстников – скорее всего, однокурсников. Группа человек в тридцать, десять девушек, остальные – юноши. Петя – самый тощий, мелкий, напряженный. А лицо – взрослое. «Это из-за усов», – решил Маевский.

– Простите, Петр Алексеевич, – вслух сказал он. – Я тут у вас немного похозяйничаю.

Ему не приходилось раньше заниматься обыском, но он читал, как это делается. Никита мысленно разделил комнату на квадраты и начал с письменного стола.

«Аскет», – вспомнились ему слова Гройса. Личных вещей у Селиванова было немного. Из документов – в основном старые квитанции, рецепты, выписки из медицинской карты, свидетельство о покупке недвижимости. Огромную папку с надписью «Митя», занимавшую целый ящик, Маевский изучил особенно тщательно. Здесь было всё, от дипломов до первых Митиных рисунков.

Но ничего, что могло бы объяснить самоубийство его отца. И ни одной ниточки к гадалке.

Чем дольше рылся Никита в вещах покойного, тем ярче разгоралось в нем необъяснимое, но очень неприятное ощущение.

Чудилось, будто он идет по чужим следам.

Кто-то, кажется, побывал здесь до него. Перебирал те же рисунки и документы. Выдвигал ящики. Копался в шкафу.

К концу первого часа обыска это чувство окрепло настолько, что Маевский набрал Митю.

– Митя, ты сказал, что не трогал вещи отца. Правильно я тебя понял?

– Нет, не трогал, – удивленно отозвался тот. На заднем фоне шумели голоса, кто-то бежал, хлопал дверью. – Я только взял папину записную книжку и сразу вышел. А что?

– А вот фото, – сказал Маевский, игнорируя его вопрос. – Ты брал какие-нибудь фотографии? Документы? Бумаги?

– Да нет же. Почему ты спрашиваешь?

– У меня такое ощущение, что здесь кто-то был.

Митя помолчал.

– Если только соседка, – сказал он наконец. – У Клары Аркадьевны есть ключ от комнаты. Это на случай, если папе вдруг станет плохо. Но она порядочная женщина и вряд ли стала бы рыться в его вещах. Может быть, ей хотелось забрать что-то на память? Я идиот, не догадался сам ей предложить… Что меня выставляет в дурном свете.

Ну да, ну да, сказал себе Никита. В вещах рылась соседка, а в дурном свете у нас предстает почему-то осиротевший Дмитрий Селиванов.

– Я загляну к ней, спрошу, – пообещал он.

– Дверь напротив папиной.

«Соседка? Черта с два». Маевский держал в руках общую фотографию. Квадрат картона, закрывавший ее с обратной стороны, съехал в сторону. Ненамного, сантиметра на полтора. Но Никита не мог представить, чтобы человек, у которого даже карандаши были строго одной длины, позволил себе такую небрежность.

Возле батареи стояла белая пластиковая коробка, которую Маевский просмотрел наспех. В ней были чертежи какого-то дома, образцы обивочных тканей, каталоги обоев и мебели, схемы распределения электрических розеток, планы комнат… Поначалу он решил, что это осталось после ремонта в особняке Левашовых.

Но закончив осмотр, он взглянул на коробку внимательнее.

Селиванов проработал у Левашовых четыре года. К этому времени их коттедж давно был построен и отделан.

Коробка хранится у него дома, а не в рабочей комнате.

Она стоит так, чтобы была под рукой.

Маевский вернулся к коробке, просмотрел ее содержимое тщательнее и присвистнул.

Это был дом Петра Селиванова.

Воображаемый дом.

Подробнейшие планы каждой из комнат. Цвет штор и обоев, остекление, тип паркета…

Судя по датам на чертежах, он годами обставлял свое несуществующее жилье. Гостиная, его спальня, комната Мити… Он перечерчивал и забраковывал планы. То решался на второй этаж, то отказывался от него. Менял расположение санузлов. Перемещал кухню. Вымерял площадь веранды. Наконец выбрал вариант, который его устроил, и принялся клеточка за клеточкой рисовать свою будущую жизнь.

Никита сидел над коробкой в ошеломлении. В ней хранилась большая мечта уже немолодого человека. Мечта заведомо несбыточная, потому что даже на постройку домика кума Тыквы из трех комнат требовались деньги, которых у мажордома не было и быть не могло.

Никита вытащил образцы тканей. К свернутому листу крепились отрезы размером десять на двадцать сантиметров, каждый сложен вдвое. Судя по галочкам, проставленным возле пяти из них, мажордом собирался обить свои диваны и стулья бледно-желтым флоком. Хороший выбор, одобрил Маевский. Грязь легко отмывается, и коты не дерут.

Надо было убрать образцы в коробку, но он всё сидел, бессмысленно ощупывая флоковые лоскуты, жаккардовые, велюр с тиснением и велюр без тиснения…

Как вдруг пальцы его наткнулись на лист бумаги.

Сложенная вдвое ткань образовывала подобие кармашка. Из этого кармашка Никита и вытащил документ.

«Договор от 20 апреля… Стороны договора: Селиванов Петр Алексеевич, Желтухин Егор Романович… Частный детектив, номер лицензии… Стоимость услуг… Паспортные данные…»

– Ни хрена себе, – сказал Маевский.

Предмет услуг, записанный в договоре, был тщательно вымаран. Что должен был сделать частный детектив Желтухин для Петра Селиванова?

Маевский позвонил Гройсу, но старикан не брал трубку. Никита сунул договор вместе с тремя фотографиями за пазуху, вернул коробку на место и вышел из комнаты.

Стучаться к соседке ему не пришлось. Из кухни, откуда доносился неприятный запах какого-то варева, вышла и протиснулась мимо Никиты старушка ростом ему по плечо. От нее пахло болгарской розой и говяжьим бульоном.

– Клара Аркадьевна? – вслед спросил Никита.

Старушка растерянно уставилась на него.

– Да, это я. Вы из домоуправления?

Маевский не был уверен, что в этом доме вообще есть домоуправление.

– Нет, я Митин товарищ. Митя, сын Петра Алексеевича. – Он тоже вглядывался в нее, пытаясь понять, осознает ли она, о ком идет речь, или память ее спит в коробке под батареей, рядом с несбывшимся домом Селиванова.

– Петр Алексеевич умер, – скорбно сказала старушка и поджала губы. – Что вы делали в его комнате?

– Митя попросил меня кое-что забрать. Ему самому трудно пока заходить туда… Он был очень привязан к папе.

– Привязан? – Она всплеснула короткими ручками. – Они друг друга обожали! Если хотите знать, это была самая нежная и самоотверженная любовь, которую я когда-либо встречала. – Она выпрямила спину. – Я не видела Митю. Передайте ему, пожалуйста, мои соболезнования и сожаления, что я не смогла быть на похоронах. Возраст, знаете ли…

– Митя всё понимает, – заверил ее Маевский. – Он с большим теплом отзывался о вас.

Кажется, она несколько успокоилась.

– Благодарю вас. Это ужасное, немыслимое событие. Я уверена, Петр Алексеевич не мог сделать этого осознанно, это трагическая случайность.