Королевский аркан

Масла в огонь подлила Валентина, шепнув Ирине на ухо: «Где, интересно, такое сокровище отыскалось?»

В мешок бы это сокровище да в омут. Не дай бог, она еще и массажи научится делать. У этих восточных девок руки мягкие, умелые. Тихой сапой вотрется в доверие к хозяйке, вытеснит Ирочку из сердца Анастасии Геннадьевны. Явно ведь этого и добивается.

К хозяйке Ирина испытывала временами почти материнскую жалость. Левашова представлялась ей чем-то вроде безупречной серебристой капсулы, заброшенной в наш грязный мир из будущего. Но при попытке заглянуть в эту капсулу внутри почему-то обнаруживалось не послание потомков, не загадочный механизм, не вечное сияние чистого разума, а суета и бессмысленное мельтешение мотыльков вокруг замызганной лампы. Бяк, бяк! Мукосеева, не разбиравшаяся в живописи и в своих художественных предпочтениях застрявшая где-то среди медведей в сосновом бору, ясно понимала, что картины ее хозяйки – мазня, и Анастасия Геннадьевна художницей только притворяется. «Ну, зато прикидывается отлично, лучше, чем рисует, – с гордостью за Левашову думала Ирина. – Хоть в чем-то у нее талант».

Однако потакать затее собрать негативную энергию она не будет. Надо эту дурь выбить из хозяйки. И сделать это прежде, чем чернявая коза обживется. Чем дольше она здесь, тем сильнее Анастасия Геннадьевна будет съезжать с катушек.

Таким образом, не зная слова «триггер», Мукосеева довольно точно определила, в чем он состоит, и наметила план излечения.

«Ну и дрянь, – думала она, рассматривая узкую спину новой горничной и черную косу, скрученную под затылком в змеиное кольцо. – Как таких земля носит».

Восточные бабы – коварные. Значит, и ей надо действовать хитростью.

Останется или нет новая горничная в доме, зависело от хозяина. Последнее слово всегда за ним.

Как только Ирина это сообразила, план сложился сам собой.

Дождавшись, когда Валентина уйдет к себе, она отыскала Айнур. Та чистила полы в кладовой за кухней.

– Молодец, – одобрительно сказала Ирина. – Не ожидала! Смело можно ставить тебя на ответственные задания. Пойдем наверх.

Они поднялись по лестнице, и Мукосеева отперла дверь в кабинет.

– Это как бы считается зона Александра Ивановича, – объяснила она. – Здесь уборку делает Валя, но ты можешь ей помочь. Согласна?

– Конечно, – кивнула Касимова.

Ирина толкнула вторую дверь, и они оказались перед огромным, в полкомнаты, столом, заставленным солдатиками.

– Ой, диорама, – удивленно сказала девка.

Ты смотри, какие слова знает.

– Вообще-то это варгейм, но не важно. Видишь, какое пыльное всё? – Мукосеева обвела стол рукой. – Всё сними, протри аккуратно, ну и верни по возможности как было. Управиться надо быстро, минут сорок у тебя, не больше.

– А что это? – Девка заинтересованно склонилась над зеленовато-желтым полем, по которому были расставлены воины с длинными копьями и щитами.

– Битва при Каннах. Ты историю в школе учила или как?

– Плохо учила, – честно призналась коза. – А это всё Александр Иванович своими руками делал? И лошадей?

– Не твоего ума дело. Всё, приступай. Время пошло.

Ирина бросила прощальный взгляд на поле, где сошлись две армии.

В коллекции Левашова насчитывалось триста фигурок великолепной детализации. Из них на поле боя было выведено и расставлено около двухсот. Левашов отыгрывал середину сражения. Римляне уже вклинились в войско карфагенян, а карфагенская кавалерия сражалась с римской на обоих флангах.

Всем в доме было известно, как трепетно Левашов относится к своей экспозиции.

«Я ее привела, сказала: “Сделай уборку в кабинете, больше ничего не трогай”, – мысленно репетировала Ирина. – Господи, кто ж мог знать, что она к столу полезет!»

Не было ни единого шанса, что Левашов станет терпеть в своем доме человека, помешавшего своевременной победе Ганнибала.

Когда старшая горничная закрывала за собой дверь, чернявая балда бестрепетно снимала солдатиков с поля. С тех выверенных до миллиметра мест, на которые Александр Иванович передвигал их шаг за шагом.

Ирина почувствовала себя так, будто в душной комнате распахнули форточку. Может, Анастасия Геннадьевна найдет другую овцу, а может, забудет про свою идею. Но эту точно надо держать подальше от дома.

Так Мукосеевой подсказывал весь ее опыт.

Ангел-хранитель определенно благоволил сегодня к Ирине. Потому что хозяин вернулся намного раньше, чем ожидалось. Не прошло и часа, как Мукосеева вышла из кабинета, а широкая черная машина уже въезжала в гараж.

– Ирина, день добрый. – Левашов взбежал по лестнице.

Мукосеева снизу задрала голову и обеспокоенно сказала:

– Ой, Александр Иванович, здравствуйте! А у вас в кабинете уборка. Простите, думали, вы до вечера уехали… Новенькая девочка попросилась, очень хотела показать себя.

По лицу Левашова пробежала тень.

– Про диораму предупреждали ее?

– Обижаете! – Ирина так и вскинулась. – Я ее сейчас выгоню, одну секунду. Простите, что так вышло…

– Да нет, при чем здесь ты…

– Она старательная очень, – говорила Ирина, быстро поднимаясь по лестнице, и с удовлетворением чувствовала, что слово «старательная» не только не успокаивает Левашова, но и, наоборот, ввергает в тревогу. – Девочка добросовестная, и уж так хотела отличиться…

Александр Иванович, не дожидаясь ее, ринулся в кабинет.

«Кабзда тебе, сволочь», – спокойно констатировала Мукосеева.

Сама, будто уловив его беспокойство, ускорила шаг и подлетела к кабинету с небольшим отставанием. Она услышала изумленное восклицание Левашова, застывшего перед приоткрытой дверью.

– Александр Иванович, здравствуйте, – послышался мелодичный голос. – Я уже закончила здесь. Простите, что задержалась.

Не отвечая на приветствие, Левашов коршуном метнулся к полю сражения и низко склонился над ним.

А Мукосеева оцепенела вторично.

Наметанным глазом она ясно увидела, что, во-первых, все до единого воины, все ливийцы, иберийцы, римляне и галлы, все пики, щиты, копья и мечи, все лошади, упряжи и седла были протерты начисто.

Во-вторых, что все остались точно на тех же местах, что и были.

– Ты что, уборку здесь делала? – недоверчиво спросил Левашов.

Он, как и Мукосеева, видел, что обе армии за прошедшие четыре часа стали выглядеть значительно чище. Словно в перерыве между сражениями солдаты сбегали и окунулись в реку Ауфид, а затем, посвежевшие и бодрые, вернулись к войне.

– Я вытерла пыль, – робко сказала Айнур. – Простите, Александр Иванович. Нельзя было?

Левашов всё кружил над битвой, точно падальщик. Он обошел стол дважды, сначала по часовой стрелке, затем против, и разве что не обнюхал своих полководцев. Айнур стояла навытяжку. Мукосеева, наоборот, обмякла и привалилась к дверному косяку.

Невозможно было расставить две сотни миниатюрных солдатиков так же, как они стояли, ни на сантиметр не нарушив диспозиции. Не в человеческих это силах.

– Ну хорошо, – сказал наконец Левашов, убедившись, что битва продолжится с того же места, на котором остановилась. – Вроде бы всё в порядке. Диораму больше не трогать. Ясно?

– Так точно! – ответила Айнур.

Он взглянул, не улыбается ли она, но девушка выглядела серьезной и огорченной.

– Они вообще-то и должны быть грязными, – снизошел Левашов. – Ветер на них нес пыль. Некоторые считают, что римская пехота в том числе поэтому потерпела поражение.

– Я поняла, – кивнула Айнур.

Мукосеева вывалилась из кабинета, коротко и неглубоко дыша. Она дважды за день стала свидетелем какого-то бесовского фокуса.

Ей неоткуда было знать, что Айнур Касимова легко могла бы расставить по местам не две сотни, а две тысячи солдат. Что перед глазами ее, стоит ей посмотреть на любой многосоставной объект дольше десяти секунд, запечатлевается его изображение; оно хранилось на внутренней поверхности век, и Айнур достаточно было зажмуриться, чтобы с фотографической точностью воспроизвести картинку. В детстве она думала, что так умеют все. Став постарше, отчаянно терла веки, надеясь испортить их, чтобы картинки больше не сохранялись.

Потом поняла, что это не поможет.

* * *

К вечеру поднялся ветер.

Айнур ушла в свою комнату, но дверь оставила приоткрытой. Из общей комнаты доносились голоса горничных. Ирина остаток дня выглядела пришибленной, а Валентина была пришибленной постоянно…

Странное что-то здесь творится. Прав был Михаил Степанович, когда отправил ее в этот дом.

Мимо ее комнаты прошла Валентина. Задержалась, вернулась:

– Ты куришь?

Айнур, конечно, не курила. Но вышла за компанию и взяла сигаретку.

Вечер был красивый, темно-синий, бархатный – как занавес в театре. Вокруг в траве и на деревьях сияли огоньки, ветер покачивал фонарики, и особняк сиял, точно плывущий в ночи корабль. Айнур умом понимала, что это подсветка, а глаза отказывались верить. Глаза сообщали, что перед ней какое-то чудо природы, только населено оно почему-то не сказочными людьми, а самыми обычными: шумными, скандальными.

Странно, думала она, что на такой большой территории нет ни собак, ни кошек. Как люди обходятся без них? Пес не выбегает встречать, когда возвращаешься домой. Кот не подставляет голову, не топырит усы. Гройс не заводит питомцев, потому что слишком стар для этого. Так он сам говорит. У него когда-то был пес, Айнур видела его на фотографиях: дворняга дворнягой! Гройс как-то обмолвился, что это собака-спасатель: если бы не она, он бы тут не сидел, а лежал бы в лесной безымянной могилке. Но в подробности не вдавался. А потом отдал спасателя какой-то женщине с детьми. «Пес должен не по бульвару чинно выхаживать на поводке, а бегать по лесу и гонять уток, – так старик объяснил Айнур. – Ему там хорошо».[1]

Деревья шумели, и над Москвой стояло, как вода, мутноватое подсвеченное облако.

Валентина чиркнула зажигалкой.

– Не думала, что здесь можно курить, – осторожно сказала Айнур.

Первая заповедь хорошей горничной: от тебя ничем не должно пахнуть. Ни духами, ни потом, ни, боже упаси, сигаретным дымом. У нее даже дезодорант без запаха.

– Одну в день позволяю себе, – сказала Валентина.

Пламя осветило ее лицо и шарф на шее – темно-серый с бордовой полосой. К вечеру сильно похолодало, и обе кутались в куртки.

Айнур неумело закурила. Что нужно сказать, чтобы эта женщина стала с ней откровенной? И Романенко, и Мукосеева – обе они что-то знают.

Но Айнур не умеет с людьми. Она способна услышать любую вещь. Только не человека.

«Зачем Михаил Степанович меня сюда отправил? Я его подведу».

Вот у Маевского получилось бы.

Таких, как он, называют «рубаха-парень». Ни разу Айнур не видела Маевского в рубахе. Он носит плотные футболки, крепко посаженные по поясу штаны, и всё это обтягивает его, но не похабно, как вторая кожа, а так, словно весь этот безликий шмот – его верный давний друг. Одежда у Маевского и правда старая, поношенная. Всем его футболкам много лет. Когда на них появляются дырки, Никита преспокойно чинит их и носит со штопками.

Гройс рассказывал, что раньше так женщины штопали чулки: новых было не купить, они считались большой ценностью.

Но сейчас-то футболок повсюду – завались!

И вот еще что: то, что носит Маевский, – недешевое. Конечно, не чета костюмам Михаила Степановича, его тончайшим свитерам и жилеткам, которые льнут к пальцам, как маленькие ласковые зверьки, когда отправляешь их на полку. Дорогой трикотаж нельзя хранить на вешалке.

У Никиты одежда скорее добротная. Но Айнур как-то подержала в руках его свитер. Старый добрый хлопок, почти без примесей. В чем в чем, а в хлопке она разбиралась. Сколько ни повторяют из каждого утюга, что примеси улучшают качество и не дают вещам изнашиваться раньше времени, Айнур знала, что это неправда. Она видела: нить, из которой связали свитер, ткали на медленном станке, чтобы не было крошечных повреждений. Чем медленнее ткут хлопок – тем лучше. А у китайцев на заводах стоят гигантские машины и проглатывают хлопок, волну за волной, чтобы выдать неровную, легко рвущуюся нить.

Маевский быстро сходится с людьми. Оставить его в любом месте – он через десять минут заведет себе дружбанов. Нравится он людям. Простой, улыбчивый. Айнур и простота его, и улыбчивость раздражали. Привык, что стоит ему просиять своей обаятельной рожей, – и все сразу размякают. С ней такое не пройдет.

Она не знала, как Никита с Гройсом познакомились. Михаил Степанович в детали не вдавался. Просто однажды в гараже появилась машина с шофером. «Айнур, дорогая, это Никита, мой водитель». Но что-то стояло за этим лаконичным представлением, какая-то предыстория, а не просто рекомендация хорошего знакомого или найм по объявлению. Михаил Степанович и не давал никаких объявлений, иначе она бы знала.

Айнур Никиту едва терпела. Первый месяц Маевский вился вокруг: то цветочек поднесет между делом, то гранат, то плитку шоколада… Но потом, видно, догадался, что ему не рады, и отступил. Как только Айнур поняла, что больше ее осаждать не будут, часть ее раздражения испарилась сама собой.

Повлиял еще и тот случай…

Айнур сама была виновата. Надела длинную нарядную юбку с рисунком, как на восточном ковре: плоды граната, вписанные в спиралевидные линии с листьями и цветами. Юбка была любимая, привезенная из Казахстана. В ее красочном узоре было что-то успокаивающее, хотя обычно она предпочитала однотонные вещи. Айнур юбку берегла и надевала редко – не по праздникам, а под настроение. Настроение важнее, чем дата.

Они налетели, как стая обезьян. Айнур шла по переулку, был очень теплый сухой мартовский день, какие иногда выпадают посреди ранней весны, и на втором этаже одного из бывших жилых домов, превращенных в офисы, тетка мыла окно, натирая стеклянную плоскость мыльной газетой. Айнур представила, что это прозрачные крылышки и по весне дом взлетает, хлопая чисто отмытыми окнами. Чистота в ее воображении как-то связалась с полетом, и это было так красиво, что она от неожиданности засмеялась.

Ее ударило в спину с такой силой, что хрустнули лопатки. Айнур выгнуло, она пролетела вперед и бухнулась на колени. Вокруг визжали, хохотали, кривлялись, вопили. Ей дали подняться, и она увидела, что тетки в окне уже нет.

Вокруг столпились подростки. Старшие школьники: рюкзаки, кроссовки, легкие куртки. Должно быть, их отпустили с урока или они сбежали сами и теперь носились по сухой радостной Москве – веселые, гогочущие.

Один выскочил из круга и с силой дернул за юбку, потянув ее вниз. Юбка не сползла, потому что была не на резинке, а на поясе, но Айнур услышала треск ткани. Вокруг заржали.

– Гриш, теперь ты!

По другой стороне улицы прошел старичок, твердо глядя перед собой.

«Ничего опасного, – сказала себе Айнур, обводя взглядом лица. – Они просто дурачатся».

В глубоком кармане юбки лежал баллончик. Но она понимала, что эти парни, которые кажутся ей взрослыми, здесь считаются детьми. Ее снова толкнули, уже в плечо, она отлетела на высокого парня с челкой как у Элвиса Пресли, и тот немедленно пихнул ее обратно.

Айнур видела, что это школьники из благополучных семей. Чистые лица, пластинки на зубах, кроссовки не из дешевых – об этих детях заботились, им собирали ланч-боксы, будили к первому уроку, чистили им яблоки и выдавали витамин Д с ноября по апрель.

– Чего молчишь-то? Говорить не научилась, макака?

Забавно: это они показались ей стаей обезьян. Шестое чувство подсказывало, что рта открывать нельзя, что они только и ждут, когда она что-нибудь скажет. Какая-то игра? Спор? Ее снова толкнули, она пролетела по кругу и чуть не грохнулась, потеряв равновесие.

Падать тоже нельзя, поняла Айнур.

«Дети, они просто злые дети», – сказала она себе, нащупывая баллончик. Руки дрожали.

Взвизгнули на весь переулок тормоза, хлопнула дверца, а в следующую секунду рядом с ней возник Маевский.

В отличие от Айнур, его почему-то не остановила мысль, что перед ним дети. Первым делом он с размаху влепил оплеуху Элвису. Тот отошел на два шага, зажмурился, присел на корточки и прижал ладони к ушам. Второго и третьего Маевский вырубил короткими тычками в живот. Четвертый, низкорослый плечистый парень, был единственным, кто оказал сопротивление. Однако драки не вышло: Маевский как-то незаметно, будто между делом, заломил ему руку за спину и под отчаянный вопль толкнул на товарищей, растерянно созерцавших бойню. Плечистый влетел в них, как снаряд, и двое упали, барахтаясь и матерясь. Оскалившийся Маевский, злой как черт, подскочил к Элвису и залепил ему вторую оплеуху, уже с другой стороны, словно бил по мячу теннисной ракеткой. У Айнур мелькнула догадка, которую она ничем бы не смогла подтвердить: в спину ее ударил именно Элвис.

Распахнулась дверь подъезда напротив, и тетка с ведром помчалась прямо к ним большими прыжками. При каждом толчке на дорогу выплескивалась вода. Айнур в ужасе поняла, что сейчас эта женщина врежет Маевскому ведром. Может быть, один из этих детишек – ее сын или племянник? Или она просто добросердечная душа, которая не может спокойно смотреть, когда бьют детей…

На этом нить испуганных мыслей Айнур оборвалась. Потому что тетка выплеснула остатки мыльного раствора на двух школьников, помогавших подняться своим приятелям. Перехватив пустое ведро за ручку, она с размаху огрела им ближнего парня. По переулку пошел гул.

– Вы чего? – тонко вскрикнул кто-то.

Не произнося ни слова, тетка набросилась на недавних обидчиков Айнур, размахивая своим оружием. С ведра капали остатки пены, из-за чего у Айнур, наблюдавшей избиение младенцев со стороны теткиной спины, даже сложилось впечатление, будто мирная мойщица окон взбесилась и готовится насмерть искусать перепуганных школьников.

Стая обратилась в бегство. Тетка, к изумлению Айнур, последовала за ними, развив поразительную скорость. При этом она не переставала размахивать своим оружием. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что это заслуженный тренер занимается с группой спортсменов, попутно отмечая огрехи в их технике точечным приложением ведра.

Наконец группа раскололась и все разбежались в разные стороны.

Тетка молча вернулась к подъезду, не бросив на Айнур и Маевского даже прощального взгляда. Хлопнула дверь. В переулке снова стало тихо. На тротуаре осталась лежать зубная пластинка.

Никита проводил тетку ошеломленным взглядом и обернулся к девушке:

– Айнур, тебя сильно ударили? Где-нибудь болит?

Он подступился к ней с явным намерением ощупать, но как-то испуганно замер. Возникла неловкая пауза, Айнур прятала глаза и кусала губы, чтобы не разреветься.

– Ничего не болит, – солгала она. Спина разламывалась так, словно Айнур с большой высоты сбросили на камни. – Спасибо, Никита. Прости, что тебе пришлось. Я не хотела…

Я не хотела надевать юбку, которая привлекает внимание, я не хотела потерять отца, я не хотела остаться здесь одна, не хотела быть больной, поломанной, не хотела никого провоцировать, я хотела быть незаметной мышкой, а лучше – травинкой в поле, сухим молчаливым колосом под белесым солнцем.

Маевский смотрел как-то дико.

– Давай в машину, – сказал он наконец. – Тут парковаться нельзя. Хотя уже без разницы, всё равно я под камеру попал.

В квартире Гройса выяснилось, что Маевский в пылу драки порвал свитер. Айнур попросила разрешения заштопать, и вот тогда-то и рассмотрела, что эта простая на вид дерюжка связана из качественной нити, какие сегодня редко делают.

Никита за минуту разговорил бы Валентину. А она может только давиться дымом и ежиться от холода.

У Айнур на глазах выступили слезы. Только не реветь!

– Милая моя, ты чего? – Валентина подалась к ней и развернула к свету. – Устала, должно быть? Ты не переживай, здесь не всегда так будет, как сегодня. Это у тебя день был тяжелый. Пойдем-ка, тебе поспать надо… Позвони кому-нибудь из своих, поговори перед сном, успокойся. Маме позвони… Мама далеко?

От участливого ее голоса слезы у Айнур потекли еще сильнее.

– Мамы нету, – в нос прогудела она.

– А где она?

– Умерла, когда я маленькая была.

Валентина приостановилась.

– Ну папе позвони. Папа-то есть?

– Папа тоже умер.

– Давно?

И вот тут Айнур, сама не зная почему, солгала. Она подняла на Валентину залитые слезами глаза и тихо сказала:

– Вчера сорок дней было.

Эта ложь предопределила всё, что случилось затем.

Романенко ахнула, прижала ладонь к губам.

– Ох, какое горе! Ах ты девонька бедная, сиротой осталась, выходит? Или родня у тебя есть?

Айнур покачала головой: нет, нету родни.

– Меня папа вырастил…

Валентина приняла ее за плечи и повлекла в кухоньку.

– Нельзя в такое время быть одной, – вполголоса говорила она. – Надо с людьми, с кем-то, кто может папу твоего помянуть, земля ему пухом… Пойдем, пойдем.

И уже усаживала Айнур на маленький угловой диван, расставляла чашки, разливала по ним неведомо откуда взявшийся коньяк, несомненно, запрещенный.

– Сначала бутерброд откуси, потом чуть-чуть коньячку – и сразу лимоном… Давай, милая, ты как деревянная, у тебя вон пальцы скрючились, еле разгибаются…

Айнур в жизни не пила коньяка. От жаркой дряни, попавшей в горло, она сперва задохнулась, но лимон перебил противный привкус. Она вытерла слезы.

– Сколько было-то папе твоему? – Валентина смотрела на нее со странным выражением, которое Айнур не могла понять.

– Сорок пять. – Она вовремя сообразила, что настоящий возраст отца называть нельзя.

– Молодой какой… Ой, беда-беда… Что случилось с ним?

И Айнур неожиданно для себя вдруг рассказала всё, что случилось семь лет назад.

«Свой» доктор сказал тогда, что в Астане не делают такие операции. «Надо ехать в Москву». Они с папой продали всё и поехали. Айнур была до этого в Астане, и в Шымкенте была, не всю жизнь прожила в своей Чундже, но Москва ее ошеломила. Она знала, что не должна показывать испуга: ей уже четырнадцать лет, она взрослая и отвечает за то, чтобы отцу было удобно и комфортно даже в убогой комнатке, которую нашли для них дальние родственники… Она сопровождала отца по больницам, ничего не понимала из сказанного, но в конце концов как-то так решилось, что папе назначили операцию.

Это стоило дорого. Всё, что у них было. Но это был шанс.

– Такие опухоли вырезают, – говорила Айнур внимательно слушавшей Валентине. – Специальным ножом. Это не настоящий нож, только название. На самом деле – какой-то сложный аппарат. А потом нужно раз в полгода проверять, не выросли ли метастазы. Но врач говорил, прогноз хороший.

Врач был пожилой, некрасивый, с бородавкой под носом, и Айнур всё думала, отчего же он своим специальным волшебным ножом не вырежет бородавку? От него шло спокойное равномерное тепло. В его кабинете твердо верилось, что болезнь не вернется, они вылечат отца и уедут домой.

Где отец встретил того человека, Айнур так никогда и не узнала. Он не отчитывался. Уходил, проводил время с родней, знакомыми… Иногда целыми днями лежал на кровати, лицом к стене, и отказывался от еды. Лицо у него становилось, как плохая бумага в дешевых книгах. Казалось, на лбу вот-вот станут проступать серые буквы и можно будет прочитать, где у отца болит и как ему помочь. Но выступал только пот.

Айнур таскала отцу бесплатные газеты, чтобы его отвлечь.

Скорее всего, в газете он и прочел об этом лекаре.

На последней странице как раз печатались объявления. «Потомственная гадалка Зарина»… «Знахарь Иероним»… «Ворожея Ядвига»… Имена у них были явно выдуманные, словно гадалки, знахари и ворожеи были персонажами в книжках для детей.

Как мог ее большой взрослый отец превратиться в ребенка?

– Он пропустил обследование, – сказала Айнур. – Я даже не знала. Думала, он ездил в больницу. А он уходил к этому лекарю… Ему стало лучше, и он решил, что сеансы ему помогают. Я заподозрила, что происходит что-то не то, когда он стал приносить домой воду в простой бутылке и поливать пол. Так странно: стоит и брызгает на ковролин. Я с тряпкой бегу, а отец мне строго: «Нельзя! Это святая вода!» Я так и села. А он мне рассказал, что нашел человека с уникальными способностями… Тот его вылечит без всяких операций.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

См. книгу Е. Михалковой «Закрой дверь за совой».