Полная версия
Николай Барков
Голос из Ада. Роман из библиотеки теней
Часть первая. Начало
1. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТАРШЕГО МАТРОСА
С утра в пятницу 25 октября 1991 года стояла солнечная погода. Осенний воздух приятно бодрил, снега ещё не было. Короче, был обычный день, когда ничто не предвещало неприятностей.
В 9 часов 47 минут утра к пустой остановке черепахой подкатил подмосковный рейсовый автобус. Сквозь немытое стекло возле задней двери виднелась табличка с большими цифрами “320”. Со скрипом раскрылись замызганно-желтые двери, на оледеневший песок возле остановки спрыгнули чёрные ботинки 44 размера. Над ботинками возвышались 184 сантиметра дембеля Ильи Куваева. В том, что это был именно дембель не оставляли сомнения чёрная морская шинель, перекинутый через плечо вещмешок, шапка-ушанка, неизвестно каким клеем приклеенная на самую верхнюю часть затылка, да плюс к тому, желтые лычки старшего матроса на чёрном фоне погон над буквами “ЧФ”, означающими “Черноморский Флот”.
Со скрипом закрылись двери, выхлопная труба плюнулась сизым облачком отработанных газов, натужно кряхтя и поскрипывая рессорами на выбоинах шоссе, автобус поплёлся к Черноголовке. Илья остался на автобусной остановке один.
Ладонь охлопала карманы чёрной шинели, на свет появилась красно-белая пачка фирменного “Мальборо”, слегка дрожащие пальцы извлекли помятую сигарету. После вчерашней попойки любое движение отдавалось болью в голове, во рту было сухо, всё тело тряслось невидимой внутренней дрожью. Пальцы нервно помяли сигарету, сморщенная бумага не хотела выпрямляться.
– Сегодня же я во всём разберусь! – пробурчал бывший старший матрос Куваев. – Именно сегодня я узнаю, что означают эти дурацкие шуточки! Сегодня же! И добавил: – Вопросы есть? Поскольку ему никто не ответил, то Илья ответил за воображаемого собеседника: – У матросов нет вопросов!
Матрос полной грудью вдохнул морозный воздух. Зипповская зажигалка выбросила чадную искру, по воздуху потянулся ароматный дымок импортных сигарет. Взгляд светло-голубых глаз пробежался вдоль асфальта, терявшегося в лесах Подмосковья, вслед растворившемуся в сосново-ёлочно-березовых просторах автобусу. Пальцы несколько раз поправили шапку-ушанку на затылке. От остановки “Ведомственная больница”, где его оставил автобус, до родной деревни оставалось каких-то семь километров.
С одной стороны, можно было бы, конечно, пройти ещё с километр пешком в том направлении, куда уехал рейсовый автобус и свернуть налево, на бетонку, которая вела к родной деревне. Но этот крюк имел бы смысл только в том случае, если на бетонке он смог бы остановить попутку. Пешком быстрее было бы идти через лес – так он срезал значительное расстояние, и, в конце концов, выходил на ту же самую бетонку, но значительно быстрее. На шоссе в это время не было ни одной машины.
Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, – мелькнула в голове теорема Пифагора, усвоенная ещё в школе.
Дембель затянулся фирменной сигаретой, попытался сплюнуть – слюны не было. Внимательный взгляд под сдвинутыми бровями задержался на шоссе – машин не было совсем. Да, надо было что-то решать – Илья перебежал пустое шоссе, чёрные матросские ботинки захрустели по прихваченному свежим морозцем песку лесной тропинки. Где-то в высокой голубизне неба слепил глаза солнечный диск. В сосново-березовом лесу было светло. Под быструю ходьбу легкий морозец освежал голову, похмелье отступало.
Начал свою службу Илья Куваев в учебке в Североморске, где по результатам тестирования был определён в гидроакустики на корабли проекта 1134 Б. Корабли эти были известны также как “Беркуты”. Сразу после окончания учёбки был определён на Черноморский флот на большой противолодочный корабль “Адмирал Беляев”. Именно, на этом корабле пришлось ему бороздить Средиземное море, участвовать в дальнем походе Севастополь – Гавана и совершить межфлотский переход вокруг Африки из Севастополя во Владивосток, произведя деловые заходы в Луанду, Викторию и Мадрас. Образно говоря, за эти три года службы в Морфлоте, старшего матроса Илью Куваева качали волны семи морей и трех океанов.
А вчера старший матрос Куваев приехал в Москву на восьмичасовом поезде из Севастополя и собирался же сразу поехать к себе домой. Но дембель – это дембель, и нечего тут удивляться, что по прибытии в Москву, его состояние, мягко говоря, было далеко от безупречного. Поэтому его дотащили до квартиры одного из дембелей- друганов, где он благополучно пришёл в себя сегодня утром. Никто его не гнал из дружелюбной квартиры, даже наоборот, упрашивали остаться. Но он был категоричен. А всё из-за этого письма.
Всё было странным в этом письме.
Во-первых, оно было непонятного содержания. Или, если уж быть совсем точным, то вообще без содержания, потому как состояло всего-навсего из одного слова: “Возвращайся”. Именно так. “Возвращайся” и всё. Возвращаться куда? Возвращаться к кому? Возвращаться зачем? Когда тебе предлагают вернуться, но не уточняют куда, ни к кому, ни главное зачем, то разве это не странно? Как будто речь шла о чём-то само собой разумеющимся.
Сначала он подумал, что письмо было адресовано не ему. Но, просмотрев конверт сто тысяч раз на свет и убедивший, что подчисток не было, ему пришлось принять как данность, что непонятное письмо нашло именно того адресата, кому и было предусмотрено автором.
Во-вторых, письмо было без подписи, без числа и с вымышленным адресом отправителя. Ему ли не знать всех в своей родной деревне? Если писал кто-то из своих, то почему не захотели оставить настоящий адрес? А если письмо написал кто-то чужой, то какой вообще был смысл в выдуманном адресе?
Солнце скрылось, снова вынырнуло из-за неизвестно откуда взявшихся тучек, и опять скрылось. По лесу прошёл холодный ветер. Но солнечные лучи вернулись.
Но была ещё и третья странность в этом письме. Причём эта странность была, если можно так сказать, самой странной изо всех – он чувствовал что письмо каким-то непонятным образом действовало на него. С тех пор, как странное письмо нашло своего адресата, матрос Куваев чувствовал себя очень странно – он слышал в голове какой-то нескончаемый шум, в котором при очень внимательном вслушивании можно было различить нечто похоже на то, как где-то очень далеко какой-то женский голос еле слышно плакал и оправдывался перед несколькими мужскими голосами. Ни слов, ни смысла было не разобрать. По большому счёту, это и диалогом нельзя было назвать. А лишь легким шумом. Какой бывает, когда вода попадает в уши. Вот только воды в ушах у матроса не было. Но всё же, Илье казалось, что если прислушаться, то можно было различить голоса. Вот только все старания матроса были напрасными – сколько он ни старался, он не мог различить ни одного внятного слова. Естественно, что от этого всего сон стал беспокойным, просыпался старший матрос по утрам со страшной усталостью, как будто всю ночь таскал на себе мешки.
Тропинка пошла наверх, деревья расступились, матрос вышел на бетонку. Как и предполагалось, в это время она была пуста.
“Правильное решение!”, – подумал Илья. – А то стоял бы сейчас и ждал попутки! Бодрые шаги затопали по бетонной поверхности.
Нет, конечно же, Илья Куваев не был суеверным человеком. В Бога старший матрос Илья тоже не верил. И если бы ему кто-нибудь сказал, что письмо может действовать на человека, то он, возможно, первым бы над ним рассмеялся. Но этот смех был бы показным. Потому что где-то в задних кубриках мыслительных процессов, на тщательно задраенных от посторонних взглядов задворках сознания, старший матрос слышал легкий гул, отдалённо напоминающий людские голоса. Что это было?
Рациональное мышление Ильи подсказывало ему, что никаких голосов там нет. Вернее, не должно было бы быть. Но об их присутствии матрос догадывался не только по шуму – те диалоги, которые слышал Илья, почти реально существовал не только внутри, но и вовне и каким-то совершенно необъяснимым образом влияли на окружение матроса. А как иначе объяснить, что не имеющий нареканий по службе матрос Куваев ушёл на дембель с задержкой на неделю? Все остальные дембеля уже ушли на гражданку, а его оставили. Словно он был на плохом счету. Он, передовик боевой и политической подготовки, ушёл на дембель с самыми отпетыми нарушителями дисциплины. Словно про него забыли. Как ещё можно такое объяснить?
Но даже со странными шумами в голове, напоминавшими голоса, шептавшие непонятно что, матрос не терял присутствия духа. Он, лишённый нормального сна по ночам, старался днём тщетно отсыпаться. Но это у матроса получалось плохо. А точнее, совсем не получалось. Природная наблюдательность, унаследованная от отца, постоянным звоночком воспаляла мозг.
Тюки-тюки-тюки! А не изволите ли, товарищ старший матрос, предоставить отчёт об анализе боевой ситуации?
Да, влияние письма Илья ощущал. На своей голове. На своих ушах. На своём мозгу. Это было нечто почти не ощутимое, эфемерное, как шелест ветра в кронах деревьев, но вместе с тем и нечто вполне реальное. Это нечто, что вторглось в его жизнь и не хотело отпускать ни за что – ведь то, что Илья возвращался домой сегодня, а не вчера, являлось следствием влияния странного письма.
Когда Морфлот отпустил старшего матроса на дембель, шум в голове не собирался этого делать. Шум демобилизовался вместе с ним. Он двигался вместе с ним. Он жил вместе с ним. Только если раньше матрос старательно вслушивался в него в кубрике, то теперь он звучал в его голове, лежащей на полке плацкартного вагона “Симферополь-Москва”.
Илье хотелось повернуть рубильник и отключить всё. Рубильника в его голове не было, но зато друзья-дембеля затарились водкой. Поэтому он охотно – может быть более охотно, чем ситуация того требовала – раздавил первый пузырь с друганами. Потом второй, за ним – третий, потом – четвёртый. А потом шум отключился. Только он отключился вместе с отключением матроса. Результат известен – то, что можно было сделать вчера, нужно было делать сегодня. Это раздражало пунктуального, рассудительного и методичного старшего матроса Куваева.
Но сегодня, именно сегодня, он поставит все нужные точки над “и”. Потому, что, каким бы странным это не казалось, но старший матрос ощущал непонятным шестым чувством, что нужно делать. Потому что он догадывался, кто мог написать ему это письмо. Он ощущал, что здесь не обошлось без участия Ирины.
Ирина! Он любил её. Они познакомились ещё до службы Ильи, но пожениться не успели. Когда Илья уходил на службу, она обещала дождаться его. И он ей поверил. Поверил настолько, что в его голове не возникало никаких сомнений. Да и откуда этим сомнениям взяться, если первое время службы в Морфлоте, она отвечала ему на каждое письмо? Откуда он мог знать, что потом она перестанет писать? Вдруг. Без никаких объяснений, оправданий и парадиастол. Последнее письмо от неё он получил больше года назад. А потом она как отрезала ножом по живому.
Сначала Илья бесился, страдал и надеялся. Но потом флотские товарищи смогли убедить его в том, что единственная женщина, которая ждёт матроса домой – это мать. А как лечатся измены? Очень просто. Все измены лечатся тем, что любой уважающий себя матрос собирает волю в кулак, подтирает сопли, и забывает обо всём. Старший матрос Куваев поступил именно так – он вырвал из дембельского альбома страницы с её фотографиями и сжёг. На сердце стало спокойнее. До того самого дня, когда получил это письмо.
Он чувствовал, что письмо пришло от Ирины. Но что это письмо означало, он категорически не понимал. И это его раздражало, нервировало и бесило.
Зачем, спрашивается в задаче, ей нужно было писать?! Разошлись, так разошлись. Прошла любовь, завяли помидоры. Неужели таким дешёвым трюком она думала исправить то, что сама же разбила на мелкие осколки? Но чтобы она ни ответила – возврата к прошлому не бывать! Любовь, которая казалась вечной, зачахла и умерла.
Дорога, описав плавный поворот, пошла вниз и, перепрыгнув через коротенький мостик, снова устремилась вверх. Илья торопливым шагом шёл по левой стороне, надеясь, что если будет ехать кто-то из знакомых, то увидит его. Но бетонка была пустынна. Солнце окончательно исчезло за плотной пеленой пасмурного неба.
Матрос поднялся в небольшую горку, пробежав через небольшой лесок, дорога побежала среди широких полей. Сейчас всё было покрыто предзимним инеем. Эти поля засевала Птицефабрика, в народе называемая “Птичкой”. И хотя урожай был уже убран – то там, то сям на межах сидели чёрные вороны – они клевали только им видимые зерна. Угрюмое карканье на безлюдном просторе показалось Илье удручающим. Погода окончательно испортилась, с серенького неба посыпалась снежная крупа. Старший матрос ускорил шаг. Чёрные ботинки застучали чаще по уходящей к горизонту поверхности бетонных плит.
Поле начало ёжиться и постепенно с обеих сторон дороги снова пошел подлесок. Зелень сосен и елей, желто-красная расцветка берёз, ржавое золото осин. И тишина. Ни одной живой души. Ни тем более попутки.
Матрос быстро проскочил недолгий подлесок, навстречу отрылось ещё одно чёрно-заиневевшее поле, полное вороньего карканья. Быстрым шагом матрос подошёл к первым домам деревни Мосейково. Многие бывшие одноклассники Ильи жили здесь. Матрос взглянул на хмурое небо, пальцы поправили чёрный шарф.
“Да, ты чего?” – одёрнул матрос сам себя. “Какие ребята? Давай, давай, топай – будет ещё время”.
Вскоре бетонные плиты дороги выбежали к широким воротам со шлагбаумом – дальше начиналась “Птичка”. Вокруг не было ни души. Только карканье ворон под промозглым небом.
“Да, господа, времена действительно поменялись, и не только в первопрестольной”, – подумал Илья. “Раньше на контрольном пункте сидели люди, проверяли пропуска, а сейчас ни души. Где все?”.
Илья прошёл через открытый шлагбаум, черные ботинки размеренно отмеряли бетонные плиты, уложенные на дорогу на территории “Птички”.
“Птичка” была не только птицефабрикой. Это был крупный центр со школой, где учились ребята из окрестных деревень. В своё время здесь работал Дом Культуры с обязательными пионерскими кружками, по вечерам показывали фильмы, а по пятницам и субботам открывала свои двери дискотека. Здесь же на “Птичке” раньше была общепитовская столовая, куда любил заходить отец. Уже после того как пристрастился к спиртному. Официально там продавали пиво. А из-под полы Любка-татарка, заведовавшая в столовой, разливала армянский коньячок сомнительного качества. Отсюда же Илью провожали в Морфлот. Все три года службы на Флоте, Илья думал о дембиле. Он представлял, как он вернётся, он представлял, как его встретят! И вот теперь он почти дома. Но что-то изменилось. Несмотря на то, что всё вроде бы оставалось на своих местах. Что конкретно? Матрос не мог сказать точно.
Территория “Птички” закончилась, а вместе с ней и покрытая бетонными плитами дорога. Дорога перескочила через мост и побежала дальше за реку Смородину. Илья остановился и края моста, взгляд скользнул через перила вниз – туда, где у свай, пенились водовороты темной воды. Берега, заросшие осокой и камышами, уже были схвачены тонким слоем наледи, но ближе к центру стремнины продолжало биться, переливаясь всеми оттенками мертвого чёрного, теряющее живую теплоту тело реки. Словно, цепенеющая река могла выиграть битву с морозом и постоянным движением не дать себя сковать. Словно, студёный деготь реки мог вновь нагреться от постоянного бурления у свай. Словно, горячечность намерения могла победить неизбежность перемен.
Откуда-то из-за леса с еле различимым стоном дунуло пронизывающим холодом, тело свело, по коже побежали мурашки. За грудиной ёкнуло, непонятная тревога сухим комком сжала горло. Матрос сглотнул.
Ладно, чего раскис? Мы почти дома! Только через холм перейти!
За мостом “Птички” начинался подъём на холм, за которым находилась деревня Иванково. Слева на холме тянулись убранные поля “Птички”, а справа взгляд терялся в бесконечности серо-сине-зелёных лесов, уходящиx куда-то к Киржачу и Владимиру. Всё то же безлюдное раздолье, все те же вороны на заиндевелой земле, всё то же зловещее карканье, далеко разносящееся в хмурой дали морозного дня.
Постой, тут всё равно что-то не то!
Пытливый взгляд ещё раз пробежался по полю. Всё было как прежде. Но вместе с тем, что-то изменилось.
А что может измениться? Что тут вообще может измениться? Ты охолони чуток! Нет, это у вас в голове, старший матрос Куваев, что-то изменилось! Тут, наоборот, всё в полном порядке!
Матрос закинул подальше вещмешок на правое плечо, чёрные ботинки сделали несколько шагов.
“Нет! Тут точно что-то изменилось”. Илья остановился.
– Ну, я и балбес! – расхохотался Илья. – Как же я раньше этого не заметил? Раньше тут была грунтовка, а сейчас проложили асфальт! Чёрный ботинок глухо топнул по ровному покрытию.
“Вот это класс! Это будет получше, чем “Птичкина” бетонка!”.
Действительно, одно дело – это бетонные плиты, а совсем другое дело – это асфальт. Ровный, хорошо уложенный, без ям и выбоин. Короче, первоклассный асфальт. Илья дошёл до конца рощи, дальше асфальтовая дорога уходила вправо и вниз, туда, где под холмом стояла деревня Иванково. Его родная деревня.
Сейчас он спустится бегом с холма, перебежит через мост – маленький каменный мост, который почему-то называли Калиновым мостом – через реку Смородину, огибающую холм с полеском с другой стороны от дороги, и прибежит к родному дому.
Илья ускорил шаг, сердце радостно забилось.
После Калиновa моста начиналась деревня Иванково, состоявшая из двух улиц, расходящихся под прямым углом от центральной площади. Улица, которая являлась продолжением дороги, перепрыгивающей через мост, называлась Центральной. На ней жил Илья. Другая, уходившая налево и шедшая почти параллельно берегу реки Смородины, называлась Кирпичной.
Взгляд проследил новое асфальтовое покрытие, бегущее через мост по всей улице Кирпичной и остановился на самом конце улицы, там, где между рекой Смородиной и березовой рощей находилось кладбище. Когда-то за рощей был карьер, в котором добывали глину для кирпичей, оттуда и пошло название улицы. Там, где улица упиралась в реку Смородину были выстроены мостки – летними днями там купались пацаны, а по вечерам гуляли влюбленные парочки. Сейчас пустырь напротив мостков исчез – на его месте невысокое строение новой церкви отражало тремя куполами хмурое небо.
“ Жизнь, однако, поменялась…”. На асфальт полетел ещё один плевок.
Откуда-то из-за рощицы дунуло холодом октябрьского ветра, матросу показалось, что он уловил несколько еле слышных нот похоронной мелодии.
“Что?!!”
Высокая фигура в чёрной шинели застыла посреди заасфальтированной дороги. Сердце в груди сразу взяло бешеный галоп.
Но ветер тотчас стих. А вместе с ним и звуки. Лишь пульс сердца в ушах.
Ту-ту-тум, ту-ту-тум, ту-ту-тум.
После нескольких минут неподвижного ожидания, чёрная фигура, наконец, сдвинулась с места: – Похоже, что показалось, – стараясь отбросить странные предчувствия и успокоить сам себя, выдавил из себя матрос.
Новый порыв холодного ветра унёс с собой последние сомнения – со стороны улицы Кирпичной, из-за новой церкви, оттуда, где кладбище, долетали приглушённые расстоянием заунывные звуки “Похоронного марша”.
“Мать!”, – кольнуло иголкой в мозгу. Левая рука прижала шапку к голове, дембельские ботинки лихорадочно затопали по новому асфальту.
Илья нёсся по улице Кирпичной, с каждым шагом звуки траурного марша нависали над ним всё плотнее. На одном дыхании он пролетел тридцать с лишним дворов, которые отделяли Центральную площадь от кладбища. За три года его отсутствия тут выросли новые домищи, огороженные высокими заборами. Но сейчас было совсем не до них.
Запыхавшийся Илья добежал до церкви, но он не обратил на неё никакого внимания. Он матернулся, увидев большое количество новых иномарок, припаркованных перед мостками напротив церкви. Узкие щели между машинами почти полностью были забиты неулыбчивыми бугаями в чёрных костюмах, грудные мышцы бугрились под тёмными водолазками.
За церковью асфальт уходил направо, туда, где в глубине берёзовой рощицы виднелся высокий глухой забор из неструганныx сосновых досок. Матрос же мчался вдоль реки, туда, где начиналось кладбище. Точнее, его старая часть, где с годами не осталось места. Теперь же все захоронения делались на другом конце кладбища, к которому надо было пробираться по узенькой тропинке вдоль реки.
Не задержавшись ни на секунду, Илья пробрался между машинами, выбежал на тропинку, где еле-еле удержал равновесие – глина тропинки была очень скользкой. Чертыхаясь, Илья перешёл на медленный шаг, вещмешок был заброшен далеко на правое плечо, сильные пальцы цеплялись за близкие оградки. Надрывные басы музыки, неверно аккомпанирующие слегка фальшивившей меди труб, раздавались уже почти рядом. С чёрной предзимней реки Смородины тянуло холодом. Скользя на глинистой поверхности, Илья добрался до конца тропинки и увидел траурную процессию.
У свежевырытой могилы на табуретках стоял гроб. Желто-бурая земля вокруг ямы была застелена свежими елочьими лапами, наполнявшими воздух тяжёлым запахом. Вцепившись в края гроба, рыдала поседевшая пожилая женщина в стареньком чёрном платье. В ней матрос тотчас узнал мать Ирины, своей бывшей возлюбленной. Нетрезвый отец Ирины – в чёрном слегка засаленном пиджаке – старался сдерживать слёзы, неловко обнимая рыдающую супругу. Новый порыв предзимнего воздуха прошёлся гулом в кронах опадающих берез, в лицо швырнуло колкими иглами мелкой позёмки.
Взгляд матроса непроизвольно выделил незнакомого высокого элегантного шатена лет тридцати пяти – сорока, расположившегося у ножной части гроба. Длинные волосы с легкой сединой, густые, сросшиеся на переносице брови, тщательно выглаженный чёрный костюм поблескивал всполохами бриллиантовых запонок. Мужчина стоял, опираясь на трость красно-коричневого дерева, пальцы сжимали серебряный набалдашник, взгляд не отрывался от лица умершей. На некотором расстоянии за ним располагалось несколько короткостриженных здоровяков в чёрных костюмах. А ещё чуть поодаль, за кучей желто-бурой земли, уже прихваченной легким морозцем и слегка припорошенной белой позёмкой, стояли старики деревни Иванково. Молодёжь, друзья и знакомые все были тут – испуганная стайка на отдалении от гроба. Духовой оркестр выводил заунывную мелодию, тяжеловесно бухали басы большой трубы. В яме суетились землекопы, подравнивая стенки могилы. Рядом с кучей земли стояли зелёно-красные венки и траурная фотография.
Взгляд матроса впился в снимок – с фотографии смотрело лицо неулыбчивой молодой женщины. Темные волосы спускались до плеч, чернильные глаза, казалось, добирались до самой души и прожигали всё внутри. Женщина на фотографии была прекрасна! Но какой-то темной готической красотой! Чем-то она была похожа на ту Ирину, которую матрос когда-то знал.
Илья шумно выдохнул, сердце тут же успокоилось – лежащая в гробу не была его матерью! Матрос осмотрелся по сторонам.
Наконец, в толпе старушек Илья разглядел свою мать. Мамины волосы совсем побелели, когда статная сельская учительница потеряла осанку, она сгорбилась, хотя ей не было ещё и шестидесяти.
Матрос подскочил к матери: – Мамочка!
“Жива, моя старенькая!”, – мелькнуло в голове.
– Сыночек! Слава те, Господи Боже, вернулся живой-здоровый! – на лице матери мелькнула улыбка, которая тотчас же сменилась слезами.
Илья обхватил безвольные плечи, целовал в белую голову. Предательские слезы катились по щекам ещё недавно грозного старшего матроса.
– А у нас горе! – причитала мать. – Ирочки не стало!
– А!? Ирка! Когда? – Илья разжал объятия.
Рыдавшая у края гроба пожилая женщина в стареньком чёрном платье подняла красные глаза на матроса: – Илюшенька! Вернулся? А Ирочки не стало, Илюшенька. Позавчера, она нас оставила…, – холодный воздух заполнился неразборчивыми причитаниями.
– Что?! – подавился внезапно появившимся в горле комком Илья.
Илья подбежал к гробу, костяшки пальцев вцепились в холодную обивку гроба. Запах трупной заморозки смешивался с тягучим запахом елочных лап, свежевырытой земли и цветов. Из-за леса дохнуло ледяным ветром, мелкий снежок повалил, не прекращаясь.
