Красное каление Час Волкодава

– Царствие небесное. Что, небось зарезали в толпе?

– Да нет, что ты… Кому он нужен… был. Забавы наши довели.

– Что так?

– Да дело-то обычное. Играли, коротая вечер, в карты да допились, что вспомнили и русскую рулетку на квартире у барона фон Руктешеля… Барон теперь очень недурно аккомпанирует на гитаре в цыганском хоре в ресторанчике у Сахно – Устимовича.

– Неужели?.. Адъютант самого… Государя? И этот здесь?

– Забавно, не правда ли… Был адъютант Императора всероссийского, а стал теперь повар в дешевой берлинской забегаловке. Так вот, играли, дурачились по своему обыкновению, пили до поросячьего визга… Поругались с каким-то поручиком, уж не знаю из-за чего, может быть из-за дамы-с… И давай крутить барабан у виска! Немцы вскочили с мест, с ужасом наблюдают. А ему кто-то подсунул заместо его нагана – револьвер. Может, думали, услышит щелчки револьверного барабана да и одумается! Он по привычке положил оружие набок и упер в висок. Тишина гробовая, барабан щелкает, а ему хоть бы хны! Пьян, говорю же. Ну и… не повезло бедняге. Был бы наган, понятно, барабан с патроном остановился бы внизу, а не напротив ствола,  на что он, может, и понадеялся, и… вечер не был бы испорчен. Так пойдешь?

Владимир рассказал это все с каким-то веселым азартом, блестя глазами. Вспомнилось вдруг,  как и сам он отрешенно крутанул когда-то барабан там, в опустевших горах, в двадцатом году, весной…

– Да-а-а.., – глухо протянул Распекаев, – дела тут у вас… Нет, ну на фронте от скуки в «кукушку», небось,  все играли, так ведь на фронте скучно… И к смерти привыкаешь. А тут…

– А тут, дорогой Распекаев, то же.., – начал было Владимир и, махнув рукой,  отчего-то осекся. Установилась тишина.

– Ну, а Вы, господин полковник… Чем пробавлялись-то да в славном городе Берлине-с?

– Да так… Сперва жил по «желтой карточке», забавно, не правда ли? Это был ад, дорогой мой Распекаев. Давали ее на три месяца, потом продлевай. Едешь в полицейское управление, потом в окружной участок, потом в канцелярию по регистрации… На бирже труда тебя, как лицо без гражданства, на учет не ставят, а всякий работодатель, едва распознавши в тебе русского, требует громадный задаток да еще в валюте… Как будто мы все поголовно – богатые дворяне!  Здорово помог мой довольно сносный немецкий. Да терпение и еще раз терпение, как говаривал генерал Куропаткин. Кем я только ни был, боже правед-ны-ы-ый! И прачкой, и ретушером у фотографов, и грузчиком товарных вагонов… Поддался одно время на разговоры и заключил контракт с одним французом на работу в шахте Лотарингии. За двадцать франков в смену. Приехали туда с тридцатью донскими казаками, город Кнютанж. Вскоре обнаружили, что платить собираются только пятнадцать франков. Итальянцам и французам, работающим с нами в паре – двадцать пять, тридцать франков. А нам – пятнадцать, каково, а? Вернулся с горем пополам обратно. Вот, теперь освоил ремесло шоферское. Баранку грузовика кручу день и ночь. Но теперь все плохо. Кризис! Немцам и самим делать нечего, не то что нам, чужакам.

– Слабовато для полковника Генштаба.

– Поди ж ты! Есть примеры и похлеще. Ты вот знавал генерала фон Фусса?

– А то! Личный друг, особо приближенные к его Императорскому Величеству-с! Бывало, стоишь в карауле во дворце, а он, пьяное рыло…

– Так вот, теперь это… Рыло отпустило в два клина бороду а ля губернатор и, чтобы не помереть с голоду, ловко набивает сигареты в небольшой табачной лавке на Александер-платц.  А в трех шагах от его лавки небезызвестный господин Аваков, представьте себе! Построил самогонный аппарат, ну, вроде тех, которые мы все наблюдали в хуторках Малороссии, да и производит крепкие напитки. И ведь как берут!

– Ишь ты, – ухмыльнувшись, качнул головой Распекаев, – надо бы как-нибудь зайти, отведать…

– Заработаешь – отведаешь. Тут раньше нашему брату легко было, когда марка падала, после их… революции. Разумеется, у кого хоть что-то за душой было. Делали обмен валюты и тех же камушков в обе стороны, да и жили припеваючи. Такие очереди выстраивались у конторок менял. Многие наши со всей Европы ездили в нищий Берлин специально за этим. А потом… Ввели рентную марку, пришел конец всем этим диким спекуляциям в валюте. А потом… Раппальский договор и все! Газеты раскупались, мама не горюй! У России к побежденной Германии нет претензий, Германия снимает с России блокаду. А большевикам того и надо! Станки, станки, станки! Тут Маяковский постоянно отирался, все вещал про братство русского и немца и предсказывал новый виток Мировой революции. Мировая революция идет, господа! И большинство наших тут же в ужасе двинулись дальше, в Париж! Ведь тут, недалеко, в шестиста верстах от русской границы, сидели почему? Ждали конца большевиков! Нате вам, господа, выкусите!

– Володя… Володя, а вот мне тут работа хоть какая-никакая… сыщется? – вдруг тихо спросил Распекаев.

– А что ты умеешь, кроме как воевать? Ложись и отдыхай, друг. Завтра… Нет, послезавтра сведу тебя в конторку Земгора. Они помогут.

     Поздно ночью грохнули где-то рядом, внизу револьверные выстрелы, раздался дикий крик, загрохотали по мостовой сапоги. Распекаев подскочил на постели, завертел головой, моргая глазами:

– Стреляли? Или снится мне война… проклятая?!

– Да спите Вы, капитан, – Владимир сквозь сон перевернулся на другой бок, – дело обыкновенное. Тут это… Коммунисты со штурмовиками… Кварталы делят. Спите!

          С серого низкого неба вдруг посыпался, заморосил мелкий теплый дождик. Вороны на высоких вязах, окружающих православное кладбище, до этого неустанно гомонившие где-то наверху, притихли и стало отчетливо слышны удары колокола где-то на ближайшей кирхе.

– Эх, ну совсем же мальчишка… Жаль, – Распекаев бросил горсть глины в узкий проем могилы и отошел в сторону, ища глазами Владимира. Тот стоял спиной, изредка переговариваясь с каким-то довольно моложавым человеком с высоко поднятым воротником серого драпового пальто.

– Жаль, говорю, по дурости погиб, – Распекаев встал рядом с Крестинским, пристально разглядывая его собеседника, – половину черепа снес, надо было в закрытом гробу хоронить. Мы-то, кто войну прошел, и не таких закапывали, а вот о дамах надо было и подумать…

– Да-а-а, голову сшили кое-как, а ведь все видно, – отозвался незнакомец, внимательно рассматривая капитана, – про дам-то мы теперь стали думать в самую последнюю очередь… Вы видели, господа, как стало дурно Ольге Книппер?

– Чуть в могилу не свалилась. Вот была бы тема для газет! А кто она… им?

– Она? Родственница по матери, – выдавил Владимир, – дальняя. Ах! Виноват. Знакомьтесь, господа, это мой давний боевой друг штабс-капитан Распекаев, Борис.

– Урядник Пегасов, – незнакомец протянул нежную плоскую ладонь, – был в известном деле с полковником Чернецовым. Чудом уцелел.

И вдруг быстро отошел к другой группе людей.

– Ладошка-то… Холеная какая-то. Такая ладонь вряд ли знает шашку.

Борис вопросительно посмотрел во влажные глаза Крестинского.

-А! – отмахнулся тот, – РОВСовцы. Ряженые драгуны. В свою контору все зовут. К полковнику Байбусу, не слыхал о таком?

– Что за контора? Работа там есть… какая-нибудь?

– Это не та контора, Распекаев. С монархическим душком. Ругают весь РОВС за его оппозицию национал-социализму. Но и в самом РОВСе теперь появились им сочувствующие… А вообще… Знаешь, работа там одна: прикормят, наобещают, насуют в карманы динамита и пошлют работать опять туда, откуда ты только что вернулся, в Россию.

– Сукины сыны! – Распекаев злобно, по-солдатски сплюнул, – и этот хлыщ, тоже из них? Молодой он какой-то для тех, кто был с… Чернецовым.

– Мне как-то, еще там, в штабе Деникина, попалась на глаза документация расследования гибели чернецовцев от отряда Подтелкова. Что-то и я там не встречал никакого Пегасова. Знаешь, что, брат мой  Распекаев? – Владимир вдруг взял штабс-капитана за его худые плечи и развернул к себе, – а не пойти ли нам нынче в… пивную-с?

– Хорошая мысль, полковник, но откуда такие деньги?

– Ты знаешь, со мною на днях произошел презабавный случай. Еду я ближе к полудню по Кудаму…

– По чем – по чем ты едешь?

– По Курфюрстендамму, если тебе так нравится. Улица такая.  А мы все тут ее попроще называем. Так вот. Тут рядом еврейское кладбище. Только миновал «Нельсон-ревю», вижу, целая процессия, евреи хоронят кого-то. Тихонько так, чтоб никого не задеть, объезжаю этих мужиков в черных шляпах и с пейсиками. А в голове колонны – затор. Что такое? А там сломался катафалк! Где покойный, ну, то есть, покойная, лежит. Евреи дружно голосуют: остановись, мил человек, помоги нам!

Они уже вышли из ворот кладбища и шли теперь по узкой песчаной тропинке, петляющей меж аккуратно остриженного кустарника. Стаи ворон густо облепили высоченные вязы и из скрипучие голоса порой были такие шумные, что приходилось напрягать голос.

– Я на часы взглянул – есть у меня полчаса… Притормозил, дверь приоткрываю. Те на меня, как на икону и, заметь, по-русски:

– Будьте любезны! Господин хороший! Ради всех святых! Сломался наш катафалк, а ведь тут умерла вдова известного художника! Помогите!! Немцы ни один не остановился, а ведь уже срок! Надо, таки предавать тело земле!

Они присели на скамейку, уже покрытую первыми осенними листьями. Распекаев с удивлением отметил, какая удобная спинка у скамейки и покачал головой. Владимир это заметил:

– Тут все очень, очень удобное. Немец любит комфорт так же, как и порядок. Так вот… Ну, я не наци, мне что еврей, что калмык, да и автомобиль был как раз пустой.  Ну, перегрузили ту покойную вдову художника, отвез я ее на кладбище. Так они мне как стали сыпать марки… Я не беру, а они во все карманы суют! И орут при этом: – Россия! Вот наши… Вот наш народ… Благодарят, понимаешь…

– И… И много они тебе насовали? – саркастически усмехнулся Распекаев, уже явно пребывая в предвкушении сытного обеда.

– На ведро «Пильзнера» вполне хватит. Это пиво такое.

– Так идем, идем немедля, друг мой Володя!

         Распекаев чуть задержался перед входом, медленно читая название заведения. На небольшой вывеске, расположенной прямо над низким, но довольно широким входом строгими черными буквами было написано «Густав Кемпке и сын. Самое свежее пиво из Баварии». Давно некрашеная синяя деревянная дверь состояла из двух половинок и на одной из них было расколото стекло.

Владимир, усаживаясь за дальний столик,  уже что-то говорил чистенькому, в белоснежном колпаке и такой же белоснежной форменной куртке кельнеру  с явно проглядывающей сквозь фигуру выправкой военного.

– У них то же… Сам понимаешь. Такую армию разогнать. Тут и бывшие майоры Рейхсвера улицы метут.

– И все, небось, страшно радуются Версальскому договору, – пошутил, улыбнувшись впервые за день, Распекаев, – ну так радуются, что спят и видят себя в Париже!

– К пиву вяленой рейнской рыбки возьмем? Или господа русские офицеры желают сосиски: ганноверские, саксонские, любительские? – невинно улыбаясь, с легким тюрингским акцентом неожиданно парировал немец.

– Эге! Рыбак рыбака видит издалека! – по-русски рассмеялся Крестинский и продолжил уже по-немецки:

– Принеси-ка нам, братец, рыбки вяленной, да пожирнее!

– Не видел Книппер с двенадцатого года, – Распекаев с блестящими глазами разглядывал цветные гобелены между окнами, – эх, как она хороша, даже в трауре… Может, нанесем визит как-нибудь? Чужбина сближает…

– Э-э, брат, да ты устарел. Не жалует она теперь наших-то. Мы битые, вот что. Не ее герои. Мы теперь таким как она давно неинтересны стали.

    Пивная была полупуста, только за столиком поближе к стойке сидела престарелая пара бюргеров. Они молча тянули пиво, изредка косясь в сторону веселых посетителей, не скрываясь говорящих по-русски.

          Порядком захмелевший Распекаев вдруг посуровел,  огляделся вокруг и тихо спросил:

– А ты помнишь, Володя…. Вот всегда тебя хотел спросить… Когда там, на болоте, перед своим самоубийством, тебя наш Самсоныч отвел в сторонку, в лес, что там было… дальше?

Владимир задумался, его лицо окрасилось состраданием. Та последняя сцена часто всплывала в его памяти долгими бессонными ночами и там, в России, и уже здесь. Заговорил тихо, глядя куда-то поверх друга:

– Он несколько десятков метров шел, шатаясь  по тропинке, задыхался, хрипел, мучаясь от своей астмы,  а потом присел под дерево, вытер со лба пот  и, достав револьвер, сказал:

– Все, капитан, я… ухожу. Прошу Вас, передайте жене и детям, как я погиб. Борьба дальше не имеет смысла. Царь – дурак, мальчишка. Порядок в стране и армии не навел, а в большую драку ввязался. Погубит и себя, и Империю и миллионы русского народа погубит.  А я… не могу больше. Наш солдат воюет храбро. Кладет голову, не думая. Но наш царь и наш штабной генерал есть угробитель солдата.

– Так и сказал?

– Да, так и сказал. Угробитель! Перекрестился. И вдруг выстрелил себе в рот. Я… ничего не успел. Ну, а хоронили мы его на следующий день, найдя приметное место. Его потом жена, ну, вдова забрала оттуда.

          Установилась тишина. За столиком напротив очкастая семейная пара, потупив глаза, медленно тянула пиво из больших бокалов. За столик подальше, пыхтя, как паровоз, грузно усаживался толстый красномордый тип в сопровождении бледного юноши в ярких полосатых гетрах на полных икрах ног. Толстяк, заметив любопытный взгляд Бориса, недовольно фыркнул и отвернулся, обиженно поджав толстые губы.

– Странная парочка. На деда с внуком непохожи, а впрочем, – Распекаев пожал плечами и вопросительно взглянул на друга. Тот качнул головой, нахмурился:

– Тут рассматривать никого не надо. Идем на балкон, покурим.

Массивный деревянный балкон нависал над мостовой в тени громадного дерева и был пока пуст. Внизу в предвечерней суете улицы прогуливались горожане: женщины в кокетливых шляпках, но строгих жакетах и плиссированных юбках ниже колена, некоторые в сильно приталенных легких пальто. Мужчины в серых и черных пиджаках с короткими рукавами и таких же серых кепи и с неизменной тростью в левой руке. Некоторые останавливались вокруг небольшого столика прямо под самым балконом. Крестинский заметил, как Борис с любопытством рассматривает толпу внизу.

– Там то же пиво продают, на вынос. Десять пфеннингов за маленький бумажный стаканчик, очень дешево. Газета и то стоит двадцать. Ты вот что, Боря… Мы не в Ростове на набережной. Старайся ни на кого не глазеть, тут тебе не наш кабак. А эти двое… Как тебе сказать, дело-то обычное. Эти юноши, они легкого поведения. На Александерплатцт их сколько хочешь, день и ночь стоят, ждут клиента. Тот толстый, по всей видимости, богатый генерал или полковник в отставке. В Берлине любят толстяков и тут внушительный вес воспринимается как признак доброго характера и веселого настроения. А гомосексуалисты тут пока никого не волнуют, кроме нацистов. Те, – Владимир чуть улыбнулся и приподнял указательный палец, – грозятся их всех немедленно перевешать. Чистота нации превыше всего!

– Н-да-а-а… Ну и нравы тут. Слушай, слушай, Володя.  А… Ты не пробовал прибиться к генералу Врангелю? Говорят…

– Поздно, брат… Ты что, не слыхал? Врангель убит еще в позапрошлом году. Все газеты писали. Брат денщика, только что прибывший из России. Подсыпал, мерзавец, бациллу туберкулеза.  Сгорел генерал от чахотки за три месяца! Да и… сам Петр Николаевич не особо-то и принимал близкий круг Деникина. Старые распри, сам понимаешь. А я ведь еще и в штабе Сидорина служил. Ты слыхал, что они с ним сделали в Крыму?

– С Сидориным? – удивленно вскинул глаза Борис, – да… Н-нет… А что?

– Хотели вообще – казнить. Свалить же на кого-то надо… Вспомнили старые его грехи, но отнюдь не поражения на поле боя, а то, как он под Новочеркасском ихних лакированных сыночков, наводнивших штабы,  бросил против большевиков да в мерзлые окопы… Но потом просто – позорно сломали саблю над головой.  Мерзавцы…

– Хорошее тут пиво, – Распекаев неловко вытер салфеткой редкие усики, – крепкое…

– Э-э-э, брат! Ты просто не пил давно по-настоящему крепкого пива. Тут в каждое последнее воскресенье марта немцы устраивают такой праздник – Bockbierschaft, праздник крепкого пива. Все заведения повсюду и очень недорого продают крепкое пиво и народ веселится от души! Правда, в последние годы коммунисты с нацистами все чаще стали использовать старый народный праздник для проведения своих митингов. Тут в конце марта еще довольно холодно, народ собирается, чтобы просто потанцевать и согреться, по дешевке попивши пива из громадных бочек, которые выкатывают прямо на тротуары. Ты знаешь, это как наша масленица, это сближает, каждый чувствует себя маленькой частицей своего большого народа.

– Да, у нас масленица сближает… Скажешь, тоже. Особенно когда напьемся в стельку да и мутузим под гармошку себе морды, стенка на стенку…. Мы, Володя,  не колбасники, у нас все проще.

– Немцы выгодно теперь отличаются от нас, русских, Боря.

    Владимир, облокотясь на перила балкона,  опять закурил папиросу, морщась от  ее приторного вкуса, выдохнул с дымом:

– У них прямо на глазах всей Европы теперь формируется нация. Именно то, что надо. Нация, как ядро государства. Россия рухнула, потому что у нас, как ни странно это, не было нации, не было национальной идеи. Я помню, как мы пошли на Варшавский вокзал отлавливать дезертиров с фронта, кажется, в шестнадцатом году. Мой дядя по матери, генерал от инфантерии в отставке, то же был с нами, правда, в штатском. Из вагонов высовываются десятки небритых рож, он им кричит: куда вы, мол, бежите, вы ж русские солдаты! А они в ответ: мы не русские, мы саратовские! Или – вятские! Или вообще – казаки! Понимаешь? Русскими они считали других, может, москвичей, может еще каких. Но не себя!

– Большевики быстро сделают теперь…

– Что – большевики? – воскликнул Владимир, – да ведь Ленин в своей бредовой погоне за мировой революцией заложил большую мину под его же детище – Советский Союз, разделив страну на национальные квартиры. Этот разношерстный интернационал рано или поздно разбежится сам и развалит эту страну. А немцы строят единое национальное государство, с национальной идеей – реванш за Версаль, подчинение себе других наций, захват жизненного пространства… Идем присядем, что-то стало свежо.

– Я тебе скажу, – Борис отхлебнул несколько глотков и, качнув головой, поставил кружку на стол, – зря мы все обвиняем именно большевиков в том, что случилось и с Россией и с нами. У нас в полку даже в семнадцатом ни один большевик не мог заявиться в казармы из страха быть побитым или даже тут же пущенным в распыл. Большевики прятались, никакого веса не имели. Матрос Баткин – он что, большевик? Или матрос Железняков, арестовавший Временное правительство? Нет, Володя, они оба анархисты. А Приказ номер один о создании Советов в частях, полностью разваливший нашу воюющую армию и превративший ее в пьяную толпу, кто Керенскому написал – большевики? Нет, его написали эсеры. А кто выпустил Декларацию прав солдата, после которой офицеров стали просто отстреливать, как куропаток? Может, Ленин? Троцкий? Нет! Сашка Керенский! Меня самого тогда два раза выводили за угол… И вот когда все это пустило под откос и страну и армию, когда немцы просто поехали на Петроград в вагонах первого класса, вот тогда и встали большевики. Больше было и некому, ибо все те болтуны вмиг разбежались.

-Э-э-э… Да ты, Борька сыпешь, как газета «Правда»! Ты часом… Не…

– Перестань! Просто было у меня немало времени поразмыслить, зимуя не одну зиму под прелыми стогами или в овчарнях, зарывшись в старый навоз…

– Прости, брат, я шучу. Да от такой жизни… Европа буквально наводнена агентами и Коминтерна и чекистами. Что поделать, левые тут пока имеют громадное влияние.

    Борис невозмутимо продолжал, рассматривая теперь мелкие коричневые ромбики на белой скатерти:

– В начале июля я все еще был в Питере… Делать было особо нечего, так, слонялся по митингам да крутил сумасшедшую любовь с одной кур… систкой… Впрочем, речь не об этом. Так вот. Смотри, что мы хоть теперь-то видим. Путч большевиков не удался. Их вожди: Троцкий, Луначарский – уже сидят. Где находятся Ленин и Зиновьев – пишут все питерские газеты и охранка это хорошо знает. И теперь я скажу: Керенский ведет себя так, как будто он является тайным членом их Це-Ка! Он же не только лихо защищал и вытаскивал из тюрем революционеров, будучи в молодости адвокатом. Он, в страхе перед нами, военными и Корниловым, берет и выпускает Троцкого из камеры и разрешает большевикам вооружать Красную гвардию, которая на тот момент запрещена! Боялся, что вздернет его Корнилов? А надо было! Этот человек произносил речи, речи и речи, но он ничего не делал, чтобы успокоить Россию, скорее наоборот. Что было дальше? Я какое-то время состоял, так, на добровольных началах, при генерале Полковникове, командующем Петроградским округом. При мне, Володя, пришли к нему от прокурора после приказа министра внутренних дел Никитина о разгоне Военно-революционного комитета большевиков, просили надежную часть для этого. «Нету у меня надежных!» – развел тот руками. А у него тем временем уже были свои адюльтеры с большевиками! Все, все их уже тогда побаивались и каждый со страхом думал о своем будущем.

Он пригубил из кружки и тут же поставил ее на стол. В пивную шумно вошли несколько молодых людей в одинаковых черных пиджаках. Они расселись за большим столом у окна, жестикулируя руками и что-то оживленно обсуждая.

– Студенты. Сейчас хлебнут пивка и начнут горланить старые полковые песни Рейхсвера. А потом их постараются мирно выпроводить из заведения, чтоб не били стекла и не отпугивали клиентов.

   Борис, едва покосившись на вошедших, невозмутимо продолжал:

– Да и комиссаров развел никто иной, как Керенский. Не большевики, это было еще до них. Ты знаешь, вот когда я там еще околачивался, в октябре, встречаю на улице прапорщика знакомого, спешит на Дворцовую площадь, говорит, Главный штаб раздает револьверы с патронами всем желающим офицерам для защиты Зимнего, ну, против большевиков.  Пошли вместе, разжились там оружием. Лично я тут же пошел и продал свой пистолет тут же, на Невском и тем же большевикам, они там организовали скупку. Мне было стыдно, но за Сашку Керенского я лично воевать не собирался. А жрать мне хотелось.

– А мы, мы-то ведь то же хороши, – махнув рукой, заулыбался вдруг до того мрачный Крестинский, – в Генеральном штабе вместе с офицерами Главного штаба округа запаслись спиртным, закусками, да как засели пировать! Ты знаешь, я так никогда до того не пил. Да и, пожалуй, после этого. Вот у меня часто спрашивали, как это Генштаб в один миг и весь до последнего оказался на службе у большевиков. Я отвечу.  Сперва Генштаб просто объявил свой нейтралитет: вы, мол, тут как хотите, а мы – армия, воюем только с врагом внешним. Потом вдруг оказалось, что генерал Потапов, тот самый, помощник Начальника Генштаба является давним приятелем большевика Кедрова, соратника Ленина. Это каково, а? И он имел за три дня до переворота милую беседу с другим большевиком, Подвойским, где и условились об этом нейтралитете!

– Потапов теперь служит в Красной армии? Я что-то слышал… Еще там.

– Не знаю, не суть важно, там много наших служит. Лебедев, Вацетис, Шапошников, Парский, Петин… Наверное, как и многие, сделал у большевиков неплохую карьеру.

– Ну ты-то тоже… Служил им.

– Пока не было куда бежать, и я… тоже, – холодно сказал  Владимир, глядя куда-то в сторону, – а появилась сила, способная покончить с нашей смутой, и я, – он вдруг осекся, – и мы тут же встали в ее ряды!

           Площадь перед кафе, освещаемая разноцветными фонарями, вдруг стала заполняться народом. Запахло моторным маслом, послышался смех и многоголосый гортанный говор. Посетители как по команде повскакивали со своих мест и прильнули к окнам. В пивную, приглушенно переговариваясь,  вошли несколько человек в синих рабочих блузах и таких же синих кепи с короткими козырьками, стали садиться за соседние столики.

           Распекаев прислушивался-прислушивался, а потом смущенно развел руками:

– Ни черта не понимаю… А ведь пленного фрица всегда мог допросить.

– Смена с фабрики автомобильных моторов. Да я и сам этот берлинский диалект с великим трудом освоил. Не обращай внимания, а то подопьют и станут цепляться. Такие как ты, Боря, кудрявые да чернявые, у них теперь вызывают… Вопросы.