Спящее пламя Ферверна

– Ятта, – шепчет она, почувствовав мое состояние. – Все будет хорошо.

– Я знаю. Да. Я просто…

– Никогда не получала мировую платину?

– Сейчас еще рано об этом говорить.

– Никогда не рано. Ты достойна этого, как никто другой, и я говорю это не как мать. А как профессионал.

Наверное, раньше я бы хлюпала носом, но вместе с болью во мне заморозило и все потенциальные слезы по какому бы то ни было поводу. Я даже не уверена, что смогу порадоваться платине так, как раньше, но… Но это все равно не повод позволять Вэйду Гранхарсену забрать у меня и вторую мечту.

– Спасибо, – искренне говорю я. – Ты даже не представляешь, сколько для меня это значит, мам.

– Бабушка тоже будет. – Она хитро улыбается, как будто что-то не договаривает.

– Я рада.

Бабушка, то есть мамина мама, меня очень любит. Мне кажется, она получила возможность прожить со мной то, что не прожила с мамой. Из-за кошмара, в эпицентре которого она оказалась. Мы все не любим вспоминать эту историю.

– И дедушка. И Дар с Мел и детьми.

Мамин папа и ее брат с супругой и моими кузенами.

– Собери их всех, – бормочу я.

– Что?

– Ничего.

– Мне кажется, или ты сравнила нашу семью с фигурками из шоколадных драконьих яиц?

– Тебе не кажется, – я плотно сжимаю губы.

– Ятта…

– Это очень большая ответственность, – говорю я. – Ты хоть представляешь, какая это ответственность, когда на меня смотрят все?

– Представляю, – она смеется, – знаешь ли, как раз я это лучше всех представляю.

Да. Тут не поспоришь. Мама выступала сама. Делала свои шоу. Так что она в самом деле представляет, каково это.

– И поэтому ты привезла всех, чтобы я почувствовала, каково было тебе?

– Чтобы вся семья разделила твой триумф, глупая, – она целует меня в макушку. – Но я никого не привозила. Они захотели сами, это было их решение, и мы с отцом полностью их поддержали.

– Ладно, – машу рукой. – Пойдем. Нам уже пора.

– Пойдем, – мама мягко удерживает меня за руку. – Сейчас пойдем, милая. Отец не хотел тебе говорить, но я не хочу, чтобы у тебя был сюрприз, когда ты выйдешь на лед. Вайдхэны тоже здесь. В полном составе. Мы все еще очень рассчитываем вас помирить.

Ну конечно! Разумеется. Еще бы они не рассчитывали.

Я морщусь. Говорить сейчас об этом не хочется, спорить, ссориться – тоже. Только не сейчас. Не перед соревнованиями. Мама не раз и не два пыталась осторожно затронуть тему Роа, но я всякий раз легко с нее сворачивала. Вот тут как раз пригодились мои дипломатические навыки и умение выходить из бесед, которые кажутся заведомо неприятными или проигрышными.

– Поговорим об этом когда я возьму платину, – отвечаю я, и мама кивает.

Кажется, она ожидала более бурной реакции, но у меня сейчас ни на что нет бурных реакций.

Я застыла. Как ледяная копия себя. Все называли меня Льдинкой с детства, но я стала ей только после знакомства с Гранхарсеном.

Как хорошо, что об этом никто не узнает.

Мы выдвинулись в просторном флайсе: я, мама, отец и Эрвер, флайсы сопровождения, так же, как и наш, с дипломатическими знаками, окружали нас по привычной схеме. Я с закрытыми глазами могла сказать, как они двигаются, знала, как меняется их расположение, все это я знала в точности так же, как и то, что я должна победить. Я должна привезти из этого проклятого города хотя бы победу, потому что в качестве платы за нее я оставлю в Мэйстоне свое разбитое сердце.

– Как настрой, Ятта? – интересуется отец.

– Замечательно. – Я пожимаю плечами. Мне сейчас не хочется разговаривать вообще ни с кем, поэтому я ограничиваюсь короткими емкими фразами. Отец хмурится, но мама кладет руку ему на плечо:

– Торн, Ятта волнуется.

– Дать ей поволноваться? – хмыкает отец.

– Почему бы и нет. Иногда это полезно, – мама хитро улыбается. Мне кажется, она хочет взъерошить ему волосы, но никогда себе этого не позволит. Не при нас. Не на людях, потому что отец просто не поймет.

– Чем это может быть полезно? – хмуро интересуется Эрвер. – Ятта, я уверен, что ты победишь.

– Угу.

Как так получилось, что никому в своей семье я не могу рассказать правду? Они ведь любят меня, каждый по-своему, но любят. Даже отец с его безмерной требовательностью и забитым до предела графиком. Даже мама, которая постоянно либо в благотворительности, либо в шоу, либо и в том и в другом вместе. Эрвер… ну тут и говорить не о чем. Если честно, об этом я вообще не хочу ни говорить, ни думать. А я… я тоже люблю их всех, но почему-то при мысли о том, чтобы рассказать как облажалась, как поверила тому, кому верить просто нельзя – если ты не полная дура, конечно, в груди встает ком, как обрушившаяся снежная лавина, отрезающая мои слова и чувства от этого мира.

Остаток пути мы молчим, потом отец, мама и Эрвер направляются в сторону центрального входа, а я – меня встречает Санна, которая не пасует даже перед великим Торном Ландерстергом – в сторону служебного. Слава первым иртханам, нас ограждают от любых интервью, все интервью – только после выступления. Мне кажется, я сейчас подавлюсь словами, если попробую что-то сказать.

– Красотка, – говорит Санна, когда мой образ готов.

Я сейчас выгляжу на несколько лет старше. Светлые волосы убраны наверх и стянуты достаточно туго, чтобы мне не мешать, и при этом остаются свободные локоны, чтобы прическа не выглядела чрезмерно строгой. Алое платье с тонким платиновым узором полыхает как пламя. Я в его эпицентре как ледяной стержень, который не плавится только благодаря какой-то странной случайности.

Я знаю, что уже начались первые выступления, но я подойду как раз вовремя, к своему времени. Над ледовой ареной витает дух соперничества, азарта и возбуждения, которым сопровождаются все соревнования подобного рода. Мне надо этим наслаждаться, я хочу этим наслаждаться, но…

– Снова думаешь про своего жениха? – уточняет тренер, когда мы идем по коридору.

– Нет. Нет, – качаю головой.

– О выступлении?

– О том, что долбануться об лед – это всегда больно.

– Ятта! – Санна подпрыгивает на месте, как будто я ее ударила.

– М?

– Я же тебе говорила! Никогда не произноси это вслух!

При всем при том, что Санна современная женщина, спортсменка со стажем, неоднократный призер мировых соревнований, у нее две платины, одна с соурских игр, она… иногда суеверная. Если я упаду, это точно никак не будет связано с тем, что я сказала. Но я не упаду.

– Хорошо, не буду, – легко соглашаюсь я.

Но перед глазами все равно стоит лицо Вэйда, когда он выдает это мне. Мы говорили не по видео, поэтому я могу только представлять, как он выглядел, когда…

«Пошел ты», – мысленно шиплю я.

Тем более что время ожидания закончилось. Коридоры закончились. Я уже иду к выходу, а меня уже объявляют. Как всегда, со всеми предыдущими достижениями, но я пропускаю их мимо ушей и выхожу на лед под тонущее в аплодисментах:

– Ятта Хеллирия Ландерстерг!

Небольшая пауза между тем, как они затихнут, и тем, как начнется музыка, нужна мне, чтобы отстроиться. Я вскидываю руки и замираю в некоем подобии транса. Все справляются со своей болью по-разному, и я собираюсь оставить ее на этом катке. В Мэйстоне.

Музыка падает на арену первыми яростными аккордами – для этой программы я выбрала более сильную композицию. В ней нет слов, поэтому многое зависит от того, как я расскажу эту историю. О чем она будет для меня. И я начинаю раскручивать ее, как раскручиваюсь я сама, скользя по льду. Пока еще набирая силу, потому что все самое интересное всегда остается на финальную часть танца.

Я знаю, где сидят родители, Эрвер, остальные мои родные, где сидят Вайдхэны – это одни из самых дорогих мест на трибунах, я даже знаю, что там выкуплено несколько рядов и они оцеплены. Но я туда принципиально не смотрю, для меня существует только танец на льду.

Это история Райяори Ламеррской, женщины, изменившей ход истории северного континента подобно тому, как Теарин Ильеррская изменила Огненные земли. Райяори родилась в семье ледяного дракона, первого советника правящего иртхана одного из северных княжеств. Она была вторым ребенком, могла бы составить выгодную партию, но…

Ее пламя так и не проснулось. И ее, подобно сотням простых девушек, отдали в гарем. Мне нужно сосредоточиться на ее истории, танцевать ее чувства, когда от нее отказывается родной отец, когда от нее отворачивается родной брат, но у меня не получается полностью сосредоточиться на них. Потому что, как бы я ни старалась, меня перебивают собственные, они меня захлестывают, и я уже не на сто процентов она, как должно быть в этой истории, я примерно наполовину я.

Ятта Хеллирия Ландерстерг.

Отмахиваясь от внутреннего недовольства, я делаю первый прыжок, тройное вращение – и четкое приземление, но в этом четком приземлении нет чувств. Тех, которые там должны быть. Несмотря на то, что в музыку снова врываются аплодисменты, я собой недовольна. Это внутреннее чувство недовольства ни с чем не спутаешь, когда ты осознаешь, что фальшивишь. На такую малюсенькую, сотую часть, которую может быть никто и не заметит, но это злит.

И я возвращаюсь к ее истории, к ее чувствам, и наконец-то отрываюсь от земли. От своей личности, следующий прыжок уже гораздо лучше, гораздо эмоциональнее, гораздо ярче, и я улыбаюсь, мысленно, потому что героине этого танца улыбаться не к месту.

Несмотря на то, что это – история ее победы, до нее ей придется пройти еще многое.

Жестокость правящего.

Потерю себя и своих жизненных ориентиров.

Предательство лучшей подруги…

Но потом она встретит того, с кем ее жизнь полыхнет сверхновой. И окажется в самом сердце переворота, который объединит Северный континент и сделает его великим.

Я вливаюсь в историю настолько, что позволяю себе одну непростительную ошибку, прицельный взгляд в зал. Случайный, но эта случайность ударяет меня под дых, потому что каким-то образом я на полном ходу врезаюсь в Вэйда Гранхарсена. Как в преграду, которую внезапно кто-то выкинул на лед, в том самом прыжке, который должен быть четверным, и…

Я не знаю, как так получается, потому что я отрабатывала это сотни раз, но нога встает неправильно. Лезвие встает неправильно. Я оттолкнулась уже неправильно, я его смазала на все сто процентов, поэтому когда я пытаюсь поймать равновесие на льду, мне это не удается.

Я приземляюсь на пятую точку в самый яркий аккорд, который должен был стать ключевым. Кульминационным. Мое тело учили падать, меня учили падать, поэтому я отталкиваюсь ото льда так легко и возвращаюсь в танец, но это уже бессмысленно.

Во мне не осталось чувств женщины, которую я танцевала.

Только мои собственные, и это – отчаяние, смешанное с разочарованием и такой болью, которая вот-вот разорвет меня на куски. По крайней мере, мне так кажется, потому что хотя я продолжаю скользить по льду, в моем теле обжигающая огненная тяжесть.

Зал все равно взрывается аплодисментами, на лед летят цветы и игрушки, но я едва нахожу в себе силы улыбнуться и поклониться. Мне хочется сбежать, сбежать из-под пристального внимания, что я и делаю при первой возможности.

Санна встречает меня, помогает надеть защиту на лезвия, но я внутренне уже умерла.

– Все будет хорошо, Ятта, – говорит она, потом снова повторяет, – все будет хорошо.

В этот момент у меня начинает болеть пятая точка, весьма ощутимо, отдает противной пульсацией в бедро. Я всей кожей ощущаю этот удар ягодицами о лед, обжигающее мгновенное прикосновение к нему пальцев, не позволивших мне распластаться там враскоряку, как объевшаяся дурманной коры иглорыцка.

Оценки я слышу сквозь нарастающий шум в ушах, и, хотя и так понятно, что платины мне не видать, я понимаю, что это уже не просто платины не видать.

Это третье место.

Это – мой самый кошмарный сон, за которым я совершенно не вижу свое будущее.

Никак.

И нигде.

Глава 16

Ятта

Как говорит папа, жалеть себя – худшее из того, что можно представить, но я сейчас себя не жалею. Во мне не осталось сил на жалость, я просто лежу на своей кровати, уставившись в одну точку. Скоро закончатся каникулы, и я вернусь университет, а пока могу себе позволить лежать и ничего не делать. Ко мне постоянно заходит мама, она меня обнимает, говорит, что я умница, что у меня все будет хорошо. Я киваю и соглашаюсь. Отец тоже приходит, и Эрвер, и с ними я соглашаюсь – да-да, конечно, я сделала все, что могла, я молодец. Со мной пыталась поговорить Риа, но я не ответила на звонок, не говоря уже о том, сколько раз мне пытался позвонить Роа. Ему я, разумеется, тоже не ответила.

За окном густые хайрмаргские холодные сумерки, а это значит, что обед уже прошел. Я просила меня не трогать и не звать к обеду, и мама наконец-то вняла моим просьбам. А может быть, поняла, что заниматься благотворительностью и подготовкой нового шоу гораздо более перспективно, чем сидеть с унылой мной. Что самое смешное, я думаю об этом без капли сарказма, для меня очевидно, что вытащить меня из этого состояния могу только я сама. Но я не хочу.

Потому что если я встану и снова начну жить жизнь, это будет больно.

Мне придется признать, что я проиграла. Я поддалась чувствам, которым не стоило поддаваться. Я поверила парню, которого надо было облетать десятой аэромагистралью. Я позволила ему уничтожить то, к чему готовилась годами, просто из-за того, что на него посмотрела.

Если я снова начну жить и чувствовать, мне придется признать, что я слабая. Потому что сильные не падают, когда видят бросивших их парней. Не рушат мечту своей жизни, просто потому что чувства вспыхивают в груди как пламя.

То, что я в жопе, я поняла, когда отец сказал мне после выступления:

– Третье место – это не поражение, третье место – это всего лишь ступень.

И это он! Для кого номер один – быть номером один, всегда и во всем, было в приоритете.

Он сказал это из жалости ко мне, после пресс-конференции. На которой я улыбалась так, что у меня заболели и щеки, и скулы, и все остальное. Особенно сильно болело в груди. Возможно, именно тогда я приняла решение вернуться и лечь в постель, и ничего не чувствовать. Потому что эта боль в груди, не имеющая ничего общего с физической, грозила уничтожить меня на месте.

– Что вы чувствуете сейчас, заняв третье место? Вы расстроены?

– Нет. Нет, не настолько сильно как могла бы.

Улыбка. Щелчки камер.

– Ваши дальнейшие планы?

– Я пока не готова о них говорить.

– Но вы продолжите заниматься фигурным катанием? Вы не раз и не два заявляли, что после этого чемпионата планируете посвятить себя дипломатической карьере.

– Да. – Улыбка. Щелчки, щелчки, щелчки, операторы видео повсюду. – Скорее всего, так и будет.

– То есть мир больше никогда не увидит Ятту Хеллирию Ландерстерг на коньках?

Ему придется с этим смириться.

Мысль как ответ приходит в голову слишком остро, и я понимаю, что это ни разу ни о катке. Ни о коньках. Это о Гранхарсене, хотя о нем меня никто не спрашивал, и мой ответ – он больше никогда меня не увидит, я больше никогда не позволю ему приблизиться к себе. Никогда. Ни за что. Ошибка стоила мне первого места и платины, но урок я усвоила.

– Когда я решу точно, вы об этом узнаете.

И вот я дома, и не хочу ничего решать. Я хочу лежать и смотреть, как снежинки липнут на стекла, на этом все. Тем более что у меня была договоренность с отцом, после чемпионата я посвящаю свою жизнь учебе и дипломатии. А фигурное катание…

Я знаю, что отец согласен на компромисс, об этом мне говорил и он, и мама.

– Ты можешь продолжать, Ятта, – сказал он. – Я не буду больше на тебя так давить.

Проблема в том, что я не хочу продолжать.

Потому что я больше не хочу падать.

За моей спиной открывается дверь. Наверное, это мама, которая все-таки принесла мне обед, и я вздыхаю. Мама такая мама: накормить ребенка – это, по-моему, инстинкт.

– Я не хочу есть, мам, спасибо.

– Я не мама, и я надеюсь, что его мы есть не будем.

На голосе Роа я все-таки подскакиваю: у нас с родителями была договоренность, которую они нарушили – никаких Вайдхэнов в пределах досягаемости.

Но вот он, Роа, чрезвычайно серьезный и какой-то очень повзрослевший, стоит в дверях и держит на руках маленького виаренка.

Один взгляд на пушистого зверя с крохотными пока крыльями – сколько ему, месяца два? – и на глаза наворачиваются слезы. Тема виари и виаров в нашем доме под запретом: с тех пор, как мамина виари, Гринни, улетела с драконом, которого мама когда-то приручила. И не вернулась. Мне было девять, когда они улетели вдвоем из нашей загородной резиденции, обычно Гринни возвращалась через пару дней, максимум через неделю, но в этот раз ее не было неделю, две, потом прошел месяц. Когда в следующий раз прилетел Верраж (так звали дракона), через его состояние мама все поняла. Она плакала так, что даже отец не мог ее успокоить, и я плакала тоже. Правда, не так как мама. Она срывалась на слезы прямо посреди разговора, или за ужином, за обедом – внезапно, и не могла остановиться. Хотя отец пытался объяснить маме, что, скорее всего, Гринни почувствовала, что больна – даже несмотря на то, что раз в год мы возили ее на профилактические осмотры, она все равно продолжала плакать. Помочь смогло только время, но с тех пор мама была категорически против того, чтобы в нашем доме были виары.

Я слышала ее «нет» на протяжении десяти лет, даже несмотря на то, что мне всегда и во всем потакали.

И вот, пожалуйста.

Это нечестно. Совсем нечестно.

– Что это? – спрашиваю я, чувствуя, что у меня начинают дрожать губы.

Вместо ответа Роа садится ко мне на кровать и протягивает крохотного зверя. Маленький дракончик тянет ко мне нос, поэтому не взять его на руки кажется верхом жестокости, но, стоит осторожно прижать его к себе, как он начинает вирчать. Эта вибрация крохотного тельца ударяет мне прямо в грудь и рождает – нет, не пламя, нечто гораздо более мощное и опасное – умение чувствовать. Это похоже на ощущение, когда отлежала во сне ногу или руку, а потом поворачиваешься так, чтобы кровообращение восстановилось. Покалывающее чувство становится почти болезненным, и оно концентрируется в груди. Там, где я его последний раз и оставила.

На шерстку зверя что-то капает, и я не сразу понимаю, что это моя слеза. Затем вторая, третья…

Я крепче прижимаю виаренка к себе, словно он мой спасательный круг, отпустив который я просто умру. Роа же подается ко мне и обнимает, сначала осторожно – как будто спрашивает разрешения, а потом крепче. Спустя пару минут я уже рыдаю так, что давлюсь всхлипами: малыша я, разумеется, отпустила, и он бодро скачет по моей кровати, пытаясь стянуть подушку на пол.

Я не должна плакать, особенно при Роа, особенно в его объятиях, но у меня ничего не получается. Не получается это остановить, как будто из меня со слезами выходит все разочарование в себе, в том, как все получилось, в том, что я накосячила… Эти мысли провоцируют новый виток слез, и я снова начинаю рыдать в голос. Снова приоткрывается дверь, но тут же закрывается – видимо, маму здорово напугало то, что здесь происходит. Правда, я не уверена, что это мама, а не Эрвер… и если это Эрвер, то может случиться катастрофа. Он и так рвался поговорить с Роа, поэтому я сейчас пытаюсь успокоиться. Получается плохо.

И, когда все-таки хотя бы плохо начинает получаться, Роа произносит:

– Ятта, прости меня. Пожалуйста, прости, – он притягивает меня к себе еще сильнее и целует в макушку. – Хотя бы ты. Потому что я сам вряд ли смогу себя простить за то, что причинил тебе боль.

От его слов меня накрывает еще сильнее. Не знаю, то ли от всей этой ситуации с Нисой, которая, оказывается, тоже все еще во мне жива – как и все остальное, то ли от того, что, по сути, мы теперь в равных с ним ситуациях. Хотя мы расстались, я переспала с парнем, не просто с парнем, с его другом – спустя сколько после этого расставания? Так что я тоже хороша.

Сумасшедшую мысль о том, что Вэйд это провернул, чтобы помирить нас с Роа, я отбрасываю. Вэйд Гранхарсен эгоист в самом дерьмовом смысле этого слова, которое только можно придумать. Когда мы трахались, он не думал ни о Роа, ни обо мне, только о своем роскошном члене, на который с удовольствием запрыгивают наивные дуры (привет, Ятта) и девицы, которых не интересуют ни чувства, ни что бы то ни было еще – такие же, как он, просто чтобы поставить галочку «у меня был потрясающий секс с Вэйдом Гранхарсеном». Впрочем, есть еще влюбленные фанатки и девушки, которые просто любят секс, и при мысли о том, сколько их у Вэйда в принципе, меня перекашивает.

– Мы не можем все время цепляться за это. – Я осторожно выворачиваюсь из рук Роа и отнимаю у виаренка подушку. – За прошлое. Тем более что Ниса беременна, ты должен знать…

– У Нисы произошел выкидыш, – хмуро говорит Роа.

Виаренок лезет ко мне на руки, и я автоматически поглаживаю пушистую спинку, через шерсть ощущая тонкие острые пластинки чешуек. У всех виаров разные «места удовольствия», но этому явно нравится, когда его чешут между крылышек. Он раскрывает шерстку на голове цветочком и тихонько вирчит.

– Я не знал, что она приходила к тебе, – говорит он. – Понятия не имел, что у нее хватит мозгов… я бы ни за что этого не допустил, если бы…

– Как она? – перебиваю его я.

Роа растерянно смотрит на меня.

– Как… она? Ты сейчас правда спрашиваешь о ней?

– Она пережила выкидыш. Разумеется, я спрашиваю о ней.

И тут Роа прорывает:

– Ятта, я плевать хотел на нее и на то, как она себя чувствует! Она меня использовала, полезла к тебе, хотела устроить скандал. Она устроила тебе встряску перед выступлением, и… я не отменяю своей вины, но прости, мне плевать на девицу, которая сделала тебе больно. Которая хотела сделать тебе больно.

Мне не было больно.

Не от этого.

Вслух я этого, разумеется, не произношу.

– Она в порядке, – под моим взглядом все-таки произносит он. – Все с ней будет хорошо, отец обеспечил ей лучшие условия и лучших врачей.

Того, кто склеит разбитое сердце, он ей тоже обеспечил?

Как ни странно, я сейчас понимаю Нису гораздо лучше, чем когда-либо. Несмотря на то, что она хотела сделать, она не выглядит как охотница за статусом или состоянием Вайдхэнов, или как та, кто хотела хайпануть на громком имени Роа, на связи с сыном мирового лидера. Нет. Она выглядит в точности как я – как девчонка, которая влюбилась не в того парня, которому нет до нее никакого дела. И, несмотря на то, что подругами нам точно не быть, я действительно сочувствую ей. Потому что с высоты моего опыта… долбануться об лед – это всегда больно.

Я долбанулась о лед Гранхарсена. Она – о лед Роа, вот и вся разница.

– Ясно, – говорю я, продолжая чесать виаренка. – Как тебе удалось уговорить мою маму принести его?

Роа хмурится от столь резкой смены темы, а потом произносит:

– Было сложно, но я постарался.

Я смотрю на него как будто уже совсем другими глазами: эта поездка не принесла мне платину, но сделала старше. Значительно старше, чем указано в моих документах, старше, чем мне пытались внушить с детства – какой я должна быть, чтобы выглядеть достойно, и так далее, и тому подобное. Этого опыта мне вполне хватит, чтобы… чтобы что?

– Я рада, что тебе это удалось, – тихо говорю я.

Роа улыбается в ответ.

И, хотя это совсем не то, что было разрушено в Мэйстоне, это уже что-что.

И для него. И для меня.

Глава 17

Ятта

– Ты в своем праве, – говорит мама, – и я не хочу, чтобы ты выбирала Роа только потому, что так будет правильно, или потому что он может пробудить твое пламя. В конце концов, пламя – это не жизненная необходимость.

Я стою перед зеркалом, в своей комнате в загородной резиденции. Малыш-подарок Роа крутится под ногами. Я назвала его Дири, в честь виаренка Теарин Ильеррской, тем более что он на него еще и похож. Черненький. Правда, с рыженьким пятнышком на груди, от которого расходятся тонкие полосочки рыжины на спину.

Он чудесный. Даже мама с ним подружилась. Мне кажется, если бы не я, она бы утащила его к себе и не выпускала из комнаты.

– Вы с папой столько о нем рассказывали. О пламени, – фыркаю я, – что сложно недооценивать его значимость в моей жизни.

– Потому что мы всегда хотели и хотим для тебя самого лучшего, Ятта. Только не ценой твоего счастья и спокойствия, – мама шагает ко мне. – Я в свое время оказалась в такой ситуации, когда у нас с твоим отцом были недопонимания, и меня поддержала не семья. Это было очень больно. Прости, если ты думала, что пламя для нас важнее тебя. Пламя, репутация, неважно. Твой отец грозился выкинуть его в сугроб, когда узнал. Я просто тебе не рассказывала.