Во имя клятвы

– Я не стану говорить «прощай», – его голос был глухим, твёрдым, как удар. – И запомни: одного моего слова достаточно, чтобы ты вернулась. Никогда об этом не забывай.

Он резко отпустил её волосы, будто сбросил ненужное, и сразу развернулся, уходя прочь.

Катерина осталась стоять неподвижно. И даже когда его шаги стихли, её сердце всё ещё билось так, словно он держал его в своих руках.

Армандо подошёл и обнял её так, словно хотел слиться с её телом и взять часть её боли на себя.

– Я обязательно вернусь к тебе, – ответила она. – И ты оставайся светлым. Не становись таким, как они.

Он кивнул. Его глаза блеснули, и в этом блеске было и решение, и обещание. Она села в автомобиль, обернулась в последний раз и увидела, как он стоит у ворот, как маленький предмет, который в этот мир пока ещё можно было защитить. Машина тронулась, и всё, что она видела дальше, – это силуэты кипарисов, дом, который всё ещё держал в себе трупы и тайны, и фигуру Армандо, уменьшающуюся с каждой секундой.

Катерина

Машина уходила в темноту. Она сидела с блокнотом на коленях, слова рвались наружу дрожащей рукой:

«Я уехала. Но не исчезла. Я вернусь. Я буду сильнее».

Она смотрела в чёрное окно и шептала сквозь зубы:

– Я вернусь. И тогда никто не заставит меня молчать.

Коррадо

В доме Нери всё стихло. Коррадо сидел в кабинете, сжимая в кулаке цепочку с пулей. Металл резал ладонь, но он не отпускал. Его глаза были мёртвые, мысли – точные, как выстрел.

– Моя жизнь – семья. – пробормотал он.

И холодно добавил:

– Всё остальное похороню.

Они разошлись в разные стороны: она – в изгнание, он – в кровь.

И между ними легла бездна, которую уже никто не мог засыпать.

Она уезжала девочкой с блокнотом.

Он оставался мужчиной, чьё сердце глушило только железо и пепел.

Но оба знали одно: ночь запомнила их клятвы.

И за клятвы всегда платят.

Глава 7

Катерина впервые вошла в пансионат чужой и потерянной. Блокнот в руках был её единственной опорой. Первый год тянулся медленно, вязко, как зима без конца. Она училась улыбаться через силу, отвечать на вопросы поверхностно, а по ночам часто прятала лицо в подушке, чтобы никто не услышал её слёз. В блокноте появлялись строчки:

«Дыши. Выживи. Не дай им украсть то, что осталось».

Иногда, глядя в потолок, она шептала:

– Мам, ты бы знала, как это больно.

Мать снилась ей чаще всего. В снах та гладила её по волосам и говорила: «Не бойся, Кэт. Тебя не сломают». Но пробуждение всегда было холодным, и Катерина чувствовала, что тепло осталось там – за гранью сна.

А ещё Армандо. Его слова: «Ты справишься. Только не теряй себя» – звучали в голове, когда она боялась выйти из комнаты или открыть рот на уроке. Иногда она представляла, что он идёт рядом – тихо, уверенно, и это давало силы не опустить голову.

Но время лечит – или хотя бы учит.

Однажды к ней подошла София – девочка с тёмными кудрями и смехом, который разносился по всему коридору.

– Ты всё время сидишь одна. Так нельзя, – протянула она яблоко. – Пойдём, познакомлю тебя с остальными.

Так у Катерины появились подруги. София – вечный двигатель, Карла – тихая и умная, с книгой под мышкой, Изабелла – яркая красавица, которая могла спорить с любым. Вместе они стали её миром.

С ними она впервые ходила в маленькие кафе после занятий – ели мороженое, смеялись над официантами, строили планы, кто за кого выйдет замуж. С ними она бегала по аллеям парка, устраивала пикники, спорила до ночи о книгах и фильмах.

Катерина смеялась – искренне, свободно. И каждый такой смех был шагом прочь от боли.

Она даже позволила себе то, о чём раньше и подумать не могла: встречаться с парнями. Были короткие симпатии, лёгкие свидания. Записки, оставленные в книгах, букеты у двери. Но один был другим.

Марко. Высокий, тёплый, с улыбкой, от которой у неё кружилась голова. С ним она впервые почувствовала, что значит быть девушкой, которую ценят, а не собственностью. Они встречались несколько месяцев, он провожал её домой, дарил цветы, шептал на ухо глупости. Она улыбалась рядом с ним – и почти верила, что может быть счастлива.

Но однажды вечером, сидя напротив него в кафе, Катерина посмотрела в его глаза и поняла: это не её история. В его мире было слишком много простоты, в её – слишком много крови. Она сказала:

– Ты хороший. Очень. Но я не могу.

Он пытался понять, спрашивал «почему», но она лишь пожала плечами:

– Я просто не могу.

И ушла. Без скандала, без слёз.

С тех пор она больше не позволяла себе серьёзных отношений. Были симпатии, были свидания, но сердце она берегла.

Каждый день её жизнь была наполнена воздухом. Учёба, прогулки, смех с подругами. Она рисовала, снова брала в руки кисти, и картины становились её тайным языком. Иногда – лицо матери, иногда – глаза Армандо, иногда – абстрактные чёрные линии, которые рождались из воспоминаний о Коррадо.

И всё же, в самые тихие вечера, когда смех стихал и комната погружалась в темноту, Катерина ловила себя на том, что слышит внутри чужой голос:

«Одного моего слова достаточно, чтобы ты вернулась. Никогда об этом не забывай».

Она жила свободно, но знала – её свобода не бесконечна. Где-то там, за стенами пансионата, был человек, чья власть не отпускала её до конца.

Иногда, сидя в парке на лавочке, она смотрела на безоблачное небо и думала: «Я дышу. У меня есть смех. У меня есть друзья. У меня есть воспоминания о маме и Армандо. Но у него – моя клятва. И от неё не убежать».

И всё же, эти восемь лет стали её глотком воздуха. Её жизнью, которую никто у неё не отнял. Пока.

Восемь лет прошли для семьи Нери так, будто время шло по крови.

После смерти Вито власть перешла к Коррадо. Никто не сомневался, что именно он возьмёт дом в руки, но сомнения были в том, выдержит ли. И те, кто сомневался, очень быстро исчезли.

Старый капо Бруно Коста пытался тянуть за собой людей, шептал в коридорах о верности прошлому, о том, что Коррадо слишком молод. Его люди начали дерзить, подрывать авторитет, но все они исчезли один за другим. Некоторых находили в морге, с вырезанными языками – как напоминание, что предательство карается молчанием. Некоторых – в цементе на дне моря. Сам Бруно ушёл в тень, оставив после себя взгляд, полный обещаний. Его молчание было хуже угрозы.

Коррадо не оставлял после себя слухов. Он оставлял примеры. Каждое нарушение порядка каралось так жестоко, что люди перестали даже думать о нарушении. В доме установилась тишина – та, которую он всегда любил. Никто не спорил. Никто не поднимал голос. Никто не смотрел ему в глаза дольше секунды.

Ренцо был рядом всегда. Улыбка на его лице стала опаснее, чем нож. Он стал капо, и именно его рука выполняла грязные приказы брата. Где Коррадо приказывал – Ренцо действовал. Их боялись вместе, потому что один был холодным разумом, другой – безрассудной яростью.

Армандо пытался сопротивляться. Держался за своё обещание Катерине, повторял себе, что не станет чудовищем. Но в этом доме выбора не было. Он участвовал в делах, он видел кровь, он делал то, что приказывали братья. И каждый раз, возвращаясь в свою комнату, он смотрел в зеркало и шептал:

– Я не такой. Я всё ещё не такой.

Но сомнение уже жило в его глазах.

Дом Нери за восемь лет стал крепостью. Враги знали: сюда лучше не соваться. Коза Ностра уважала Коррадо – не за доброту, а за жестокость. Его слово стало законом. Его имя – приговором.

Иногда они позволяли себе выбираться из дома. Не часто – но достаточно, чтобы люди не забывали: даже короли мафии остаются мужчинами.

Они вошли в клуб, и воздух сразу наполнился дымом, музыкой и смехом. Свет софитов разрывал темноту, оголённые тела танцовщиц изгибались на сцене. Люди расступались сами, стоило Коррадо и Ренцо появиться у бара. Никто не смел заговаривать первым – слишком хорошо знали их лица.

Ренцо усмехался широко, его взгляд лениво скользил по девушкам. И, конечно, они сами тянулись к ним – к деньгам, к власти, к опасности.

– Выбирай любую, – прошептала одна танцовщица, наклоняясь ближе к Коррадо, запах её духов смешивался с алкоголем и потом. – Только скажи слово.

Он посмотрел на неё холодно, но вдруг резко схватил за запястье. Девушка ахнула – в его пальцах была сила, от которой не вырваться.

– Идём, – сказал он глухо.

Она послушно пошла за ним, хотя глаза её дрожали.

В комнате за сценой стены дрожали от музыки, но здесь была только тишина и его дыхание. Он прижал её к стене, грубо, без нежности. Поцелуи его были резкими, руки жёсткими. Она выгибалась, то ли от страха, то ли от возбуждения.

– Ты понимаешь, кому принадлежишь, пока я держу тебя? – его голос был низким, почти звериным.

Она только кивнула, не смея вымолвить слова.

Он не целовал нежно, не шептал обещаний. Это был акт силы, власти, похоти. Он всегда был таким, когда дело касалось чужих женщин. Они для него были телами, вспышкой, способом заглушить ярость.

В это же время Ренцо сидел в отдельной кабинке, окружённый двумя танцовщицами. Его смех сливался с музыкой, он шутил, пил, но глаза оставались опасными. Он целовал их, заставлял смеяться, но все знали: если его настроение изменится, смех обернётся криком.