Во имя клятвы

После завтрака мы молча складываем вещи. Мама аккуратно снимает с полки фарфоровую чашку – ту самую, из которой она пьёт утром. Долго держит её в руках, потом ставит обратно.

– Это останется, – говорит она. – Пусть дом помнит.

Я расправляю рубашки, смотрю на свой блокнот и тетради. Беру их все. Если слова – это всё, что у меня есть, я возьму их до последней строчки.

– Катя, – мама подходит, кладёт ладонь мне на спину. – Я знаю, что ты меня ненавидишь за это.

– Я… – я сглатываю. – Я ненавижу их. И этот мир. И то, что он может нас забрать.

– Тогда ненавидь правильно, – мама говорит это неожиданно жёстко. – Ненависть – как огонь: может согреть, а может сжечь дом. Не сожги себя.

– Я постараюсь, – шепчу.

Мы идём в сад. Мама приседает у лаванды, касается листьев, как чужих волос. Я трогаю кору вишни. Она тёплая.

– Если бы мы были деревьями, – говорю, – нас нельзя было бы пересадить.

– Мы бы всё равно росли, – мама улыбается. – Деревья упрямые.

– Я тоже, – говорю. – Я не отдам себя им. Никому.

– И не отдавай, – мама поднимается. – Только… – она смотрит на меня так, что я снова слышу в её голосе тот самый шёпот, который не спорит. – Иди рядом со мной. Хорошо?

– Хорошо, – киваю.

Днём приходит синьора Де Люка со свежими слухами и корзиной печенья. Она говорит много, как всегда, и шепчет, что «всё к лучшему», и «такие люди умеют защищать», и «для молодой девушки это даже шанс». Я сжимаю кулаки в карманах и считаю до пятидесяти, чтобы не сказать ничего из того, что думаю. Мама благодарит её за печенье, провожает до ворот, долго смотрит ей вслед и потом прислоняется к столбу.

– Мне стыдно, – говорит она негромко.

– За что? – я искренне удивляюсь. – За печенье?

– За то, что не могу дать тебе то, что ты хочешь, – она опускает глаза. – Простую жизнь. Без больших домов. Без чужих приказов.

– Ты дала мне сад, – говорю. – И себя.

– Иногда этого недостаточно, – она качает головой.

– Иногда – достаточно, – возражаю.

Мы снова молчим. Иногда молчание – это наш общий язык.

Вечером, перед тем как зажечь лампу, мама достаёт из комода коробку. Внутри – несколько фотографий, старое письмо, тонкая серебряная цепочка. Она кладёт их на стол и смотрит, как на карты, по которым уже прошли пальцами.

– Это твой отец, – говорит она, показывая фото, где он смеётся, с меня ростом, в светлой рубашке и широких бровях. – И это – ты и он на пляже. Ты плакала, потому что тебе казалось, что волна заберёт твоё ведёрко.

– Она забрала, – говорю.

– А он вернул, – отвечает мама. – Он всегда возвращал.

– А нас кто вернёт? – спрашиваю.

Она поднимает на меня глаза.

– Мы сами, – говорит. – Обещай мне: где бы ты ни была, ты будешь возвращать себя себе.

– Обещаю, – отвечаю.

Она надевает мне на шею цепочку. Не как у них – не пуля. Маленький круг с гравировкой «A.K.». Альма и Катерина.

– Это – наш знак, – говорит мама. – Не снимай.

– Никогда, – шепчу.

Ночь приходит быстро. Сад глотает свет. Я сижу у окна и смотрю, как фонарь рисует на дорожке золотую кляксу. Мне страшно. Не потому, что они – там, в большом доме. А потому, что мы – здесь, и это «здесь» уходит из-под ног, как вода у берега.

Я открываю блокнот и пишу:

Дом – это место, где тебя помнят. Если дом забывает, ты умираешь.

Потом зачеркиваю. Пишу снова:

Если тебя хотят забрать, запомни себя сильнее.

Я закрываю блокнот, кладу его в сумку и ложусь. Завтра мы купим коробки. Послезавтра я попрощаюсь с синьорой Де Люка и с её глупым петухом. Через неделю я уйду из своего сада.

И всё равно – когда я закрываю глаза – я вижу лаванды и слышу мамин голос: «Ненависть – как огонь». Я тихо, почти беззвучно говорю в темноту:

– Я не стекло.

Снаружи мурлычет кошка. Дом скрипит, как всегда, перед тем, как уснуть. Я считаю вдохи. Раз. Два. Три. И учусь дышать в темноте.

Глава 3

Утро было ясным, но внутри всё стянуто тугим узлом. Машина, которую прислали за нами, пахла новой кожей и чем-то резким – как будто этим запахом вычищали следы чужих историй. Я сидела рядом с мамой, сжимала в руках блокнот и смотрела на дорогу. Наш дом остался позади слишком быстро. Сад – ещё быстрее. Лаванда и вишня – точками на стекле. Если долго моргать, можно притвориться, что они не исчезли.

Город просыпался лениво. Лавки открывали ставни, старики подтягивали стулья к тени, мальчишки гоняли мяч по пыли. Никто не смотрел на нас прямо, а я – прямо на всех. Хотелось найти одного человека, который скажет: «Вернитесь». Но никто не сказал.

Ворота дома Нери открылись бесшумно, как рот, который проглатывает слово. За ними – широкая дорога из светлого камня, две линии кипарисов, чёрный лев на щите у лестницы. Особняк глядел на нас со ступеней высокомерно и холодно. Я даже услышала, как в голове тихо щёлкнул замок.

– Не бойся, – сказала мама, хотя сама дышала осторожно. – Мы вместе.

– Это ты веришь в «вместе», – ответила я, не сводя глаз с двери. – А они верят в «надо».

На верхних ступенях нас ждала женщина – невысокая, тонкая, с ключами на ленте. Серые волосы убраны гладко, лицо в морщинках улыбалось без страха.

– Я – Роза, – сказала она, бережно беря у мамы дорожную сумку. – Добро пожаловать, синьора Альма. И вы, синьорина Катерина. Дом большой, но если правильно ходить, он становится маленьким.

– А если неправильно? – не удержалась я.

– Тогда он съедает шаги, – спокойно ответила Роза. – Постарайтесь не давать ему такой власти.

Она повела нас по лестнице. Мрамор под ногами был прохладным, и в этой прохладе легко было забыть, что где-то есть солнце. Внутри – тот же полумрак, что я представляла: тяжёлые шторы, портреты, длинные коридоры, где эхо живёт лучше людей.

– Синьор ждёт вас в зале, – сказала Роза. – Все ждут.

Слово «все» прозвучало как «власть».

Зал был словно нарочно сделан для того, чтобы люди чувствовали себя меньше. Высокие потолки, большой стол, герб семьи, который нависал, как ещё один взгляд. Возле столешницы стоял Вито Нери – прямо, с руками на подлокотниках кресла, будто на троне. Рядом – Бруно Коста, в неизменной терпеливой тени. Чуть поодаль – трое братьев.

Их нельзя было перепутать.

Ренцо – с ленивой улыбкой, как у тигра, которого только что покормили. Он скользнул взглядом по мне и тут же прищурился – не злой, но любопытный, опасный этим любопытством.

Армандо – бледный, напряжённый, с упрямыми губами. Он словно хотел стать стеной между нами и всем остальным, но пока был только тонкой доской, которую легко сломать.

И – Коррадо. Чёрная рубашка расстёгнута на груди, татуировки как строки на коже. На шее – серебряная пуля на цепочке, блеск короткий, как предупреждение. Его взгляд был холодным, без интереса и без усталости – просто проверка. Когда он перевёл глаза на маму, у меня изнутри всё сжалось. Когда на меня – сжалось ещё сильнее.

– Альма, – сказал Вито, голосом, которому не нужны были приветствия. – Добро пожаловать. Дом – твой.

Мама кивнула, не опуская взгляда.

– Спасибо, Вито.

– Катерина, – продолжил он, рассматривая меня, как предмет, который должен встать на своё место. – Здесь – твой дом тоже.

– У меня был дом, – сказала я, прежде чем успела остановить себя. – Но он пах лавандой, а не холодом.

В зале стало тише, хотя, казалось, тише было уже невозможно. Я видела, как у Бруно едва заметно дёрнулся уголок губ. У Ренцо же – наоборот, чуть шире разбежалась улыбка.

– Я же говорил, – протянул он. – Девочка с языком.

– Язык – это не оружие, – отозвался Вито, и тишина послушно вернулась на место. – Это препятствие. Иногда полезное. Иногда – нет. Роза покажет вам комнаты. Сегодня – отдых. Завтра – порядок.

Он сделал знак. Роза шагнула вперёд. Я выдохнула. Уже повернулась, чтобы уйти, когда слева, негромко, как скрип кожи на перилах, прозвучал голос Коррадо:

– Стой.

Я остановилась и медленно повернула голову. Он не подходил ближе – просто смотрел. Так долго и спокойно, будто измерял.

– В этом доме, – сказал он ровно, – никто не спорит со словами отца.

– А если слова неправильные? – спросила я так же ровно.

– Здесь правильность не обсуждают, – ответил он. – Здесь её исполняют.

– Я не хотела сюда приходить, – сказала я. Голос был хриплый, но не слабый. – Но я здесь.

– И это – единственное правильное решение, которое ты приняла сегодня, – он едва заметно кивнул. – Остальные тебе подскажут.

– Кто? – спросила я. – Вы?

– Дом, – сказал он. – И те, кто в нём старше тебя.

– И сильнее? – уточнила я.

Коррадо повернул голову медленно, как будто выдерживал паузу, чтобы её слова пустили корни в её груди. Его голос был тихим – и оттого ещё опаснее:

– Сильные не уточняют. Сильные берут то, что им нужно, и выбрасывают всё остальное. Кто пригоден – живёт. Кому не суждено – я укажу место в земле. Поняла? Для меня ты – не вопрос, ты – распоряжение.

– Хватит, – Вито даже не поднял голоса. – Роза.

Мы вышли из зала. Я чувствовала те самые взгляды – как обшивки у корабля, когда он идёт по мелкой воде. Роза шла рядом, не касаясь меня, но мне казалось, что она держит меня за руку.

Комната, которую нам отвели, была большой. Окно на сад. Кровать шире той, на которой мы с мамой иногда засыпали вдвоём. На столе – кувшин с водой и белые цветы в узкой вазе.

– Вы устали, – сказала Роза. – Еда будет позже. Если вам что-то нужно – позовите.

– Можно… – мама замялась. – Можно ключ?

Роза чуть улыбнулась.

– От комнаты? Он не закрывается изнутри.

– Понятно, – кивнула мама. – Тогда… спасибо.

Роза ушла. Мы остались вдвоём. Я подошла к окну. Сад был ухоженный, правильный, слишком правильный. Трава подстрижена, розы – как на открытке. Мой сад дома был живой – этот был примерный. Примерных не любят.

– Он смотрел на меня так, будто я… – я не нашла слово. – Будто я вещь.

– Он смотрит так на всех, – тихо сказала мама. – На вещи – иначе.

– Я не стану вещью, – сказала я, и сама удивилась, как ровно это прозвучало. – Ни здесь, ни где-то ещё.

Мама кивнула.

– Пообещай, – попросила она.

– Я обещала тебе вчера, – напомнила я. – Помнишь? «Возвращать себя – себе».

– Помню, – она улыбнулась. – Я просто хотела услышать ещё раз.

Мы вымыли руки, переоделись. Мама устала. Я предложила ей лечь. Она отказалась и села на край кровати.

– Погуляй, – сказала. – Посмотри сад. Пока светло.

Я колебалась. Но потом всё-таки вышла.

Снаружи пахло тёплой водой фонтана и свежей глиной. Птицы спорили за тень кипарисов. Я шла медленно, как будто каждую секунду могла услышать своё имя – шёпотом или приказом. Но никто не звал. И это было почти страшнее.

– Эй, – знакомый голос прозвучал откуда-то сбоку. Я обернулась. Армандо стоял у стены, прислонившись к ней плечом, руки в карманах. – Можно я… – он махнул ладонью. – Просто постою тут.

– Это твой дом, – сказала я. – Ты можешь стоять, где хочешь.

– Иногда мне кажется, что это дом – стоит где хочет, – криво улыбнулся он. – А мы – как мебель.

Я чуть улыбнулась впервые за сегодня.

– Я – не мебель.

– Я тоже стараюсь, – он подошёл ближе, но остановился на расстоянии, в котором ещё можно было дышать. Лицо у него было усталое, глаза – тёплые. – Ты… как?

– Никак, – честно ответила я. – Хочется обратно. Но «обратно» – это сказка.

– Сказки пахнут не жасмином, – сказал он неожиданно. – Так сказала одна хорошая женщина.

– Моя мама, – я кивнула. – Да.

– Она светлая, – сказал он. – Я… рад, что она здесь.

– Я – нет, – ответила я. – Но рада, что она не одна.

Мы помолчали. Сад шуршал листьями, как будто подсматривал.

– Послушай, – сказал Армандо после паузы. – Я знаю, как это… нехорошо. То, что происходит. И как это звучит. И как это пахнет. Я знаю, что ты думаешь: «Этот дом – про кровь». Ты права. Но… – он поднял глаза. – Здесь не все выбирали этот язык.

– Это не оправдание, – сказала я, не грубо.

– Это объяснение, – он пожал плечами. – Я не прошу понимать. Просто… я хотел, чтобы ты знала: если что-то пойдёт не так – ищи меня. Я не умею решать всё, но умею слушать. Иногда это спасает.

– Ты странный Нери, – сказала я.

– Спасибо, – он улыбнулся. – Самый главный комплимент из всех, что я слышал.

– Ты правда не любишь это всё? – спросила я. – Клятвы. Цепочки. Пули.

– Я не люблю, – ответил он. – Но я – здесь. И если я здесь, я буду делать то, что могу. Например, быть рядом с теми, кого сюда тянет против их воли.

– Меня никто не тянул, – я дёрнула плечом. – Меня поставили перед фактом.

– Факты – тяжёлые, – сказал он. – Но иногда их можно двигать.

– Ты умеешь? – я прищурилась.

– Пытаюсь, – ответил он. – Если не получается – хотя бы подставляю плечо.

Он сел на край каменной лавки, посмотрел на меня: «можно?». Я села рядом. Между нами – пустая ладонь пространства.

– Коррадо… – я всё-таки произнесла имя. – Он…

– Он – как мрамор, – сказал Армандо спокойно. – Холодный, ровный, тяжёлый. Мрамор держит дом. И делает его холоднее.

– Он ненавидит меня уже сейчас, – я не знала, зачем это сказала. Но сказала.

– Он не ненавидит, – Армандо качнул головой. – Он не доверяет. Здесь это почти то же самое.

– А ты? – спросила я. – Ты доверяешь мне?

– Я хочу, – он посмотрел на меня прямо. – И буду. Пока ты не скажешь, что тебе не нужно.

– Мне нужно, – сказала я, и голос впервые прозвучал как голос. – Хоть кто-то, кто не смотрит на меня как на проблему.

– Тогда я – «хоть кто-то», – он улыбнулся. – Договорились?

– Договорились.

Мы ещё немного сидели. Ветер трогал листья. Где-то шагали люди – глухо, по коврам. Сверху, из окна, падала светлая полоска на гравий. Всё было чужим. Но рядом со мной сидел человек, и чужое стало на один миллиметр ближе к терпимому.

– Ты любишь читать? – спросил он.

– Люблю писать, – ответила я.

– Тогда ты сильнее, чем я думал, – сказал он. – Потому что читать – это дышать. А писать – жить.

– Иногда – наоборот, – сказала я. – Писать – это задыхаться.

– Если что – дыши мной, – произнёс он слишком быстро и покраснел. – Я… я хотел сказать: просто приходи поговорить.

– Я поняла, – улыбнулась я. – Спасибо.

Из дома позвали на ужин. Голос Розы был тёплым, как суп.

– Идём, – сказал Армандо. – А то они начнут искать, и это будет уже не тёплый суп.

– А холодный порядок, – закончила я.

– Именно, – усмехнулся он.

Мы поднялись. На пороге я остановилась и посмотрела на сад. Он был чужим. Но в этом чужом появился маленький след – наши с Армандо шаги к лавке и обратно. Я вдруг ясно поняла: если оставлять следы – аккуратные, упрямые – дом перестанет глотать шаги.

Перед дверью Армандо задержался.

– Катерина, – сказал он тихо. – Ты здесь не одна. Я – здесь. И… – он повёл плечом. – Иногда Ренцо тоже. По-своему. И Роза. Даже дом иногда бывает не таким, как его рисуют.

– Спасибо, – повторила я. – За «не одна».

– А ты – держись, – он посмотрел серьёзно. – И не дай им сделать из тебя стекло.

– Я – не стекло, – сказала я. – Я уже решила.

Мы вошли. В зале снова пахло холодом и властью. Вито сидел во главе стола, Бруно – на полшага позади, Ренцо вертел бокал, как будто видел в нём мир, который можно перелить. Коррадо поднял глаза, коротко задержал их на мне, на Армандо, и ничего не сказал. Но я услышала: «Я вижу». Этого было достаточно.

Я села рядом с мамой. Она сжала мою руку под скатертью. Я ответила тем же. Впервые с утра мне стало не так страшно. Впервые за два дня я захотела открыть блокнот.

«Если тебя хотят забрать, – написала я строчку, пока никто не видел, – оставляй следы. Они – твои дороги назад».

Я закрыла тетрадь. Над столом загудели голоса. Дом дышал, как зверь. Я тоже дышала. Пока рядом сидит человек со светлыми глазами и упрямым сердцем – я не стекло. И не мебель. И не вещь.

Ночь обещала быть долгой. Но теперь я знала: у меня есть с кем её прожить.

Глава 4

Дом Нери не знал праздников в обычном понимании. Здесь не было смеха детей, не было музыки, что лилась бы до рассвета. Здесь даже свадьба была больше приговором, чем радостью.

Катерина сидела в гостиной, гладя подол простого голубого платья. Рядом – Альма, её мать, такая спокойная и красивая, что сердце обрывалось. Сегодня она станет женой Вито Нери. Сегодня они окончательно переедут в этот дом.

Роспись была тихой, почти деловой. Несколько свидетелей, пара подписей, сухие слова чиновника. Ни цветов, ни музыки. Всё выглядело так, словно речь шла не о свадьбе, а о заключении сделки.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал Вито, чуть склонив голову к Альме. Его голос был мягким, но в глазах отражалось не тепло – только собственность.

Альма кивнула, не споря.

Катерина смотрела на них и сжимала кулаки. Ей хотелось закричать: «Мама, беги! Мы можем уехать, скрыться, найти другую жизнь!» Но взгляд матери – тихий, смирённый, уставший – говорил: поздно.

Вечером вся семья собралась за длинным столом. На белой скатерти стояли блюда, но вино и мясо казались холоднее мраморных стен.

Вито сидел во главе стола. Рядом – Альма. Напротив неё посадили Катерину. По бокам расположились сыновья: Коррадо, Ренцо, Армандо. И где-то позади, в тени, всегда маячил Бруно Коста.

– За новую главу в нашей семье, – произнёс Вито, поднимая бокал. – За порядок и верность.

– За порядок, – повторил Ренцо с усмешкой, глотнул вино и откинулся на спинку стула.

Катерина чувствовала на себе взгляд. Холодный, цепкий. Она подняла глаза – и столкнулась с Коррадо. Его руки лежали на столе спокойно, но в этой неподвижности чувствовалась угроза.

– Ты с завтрашнего дня будешь под охраной, – вдруг сказал он, словно обсуждал погоду. – Везде. На учёбе, в саду, даже в городе.

Катерина чуть не уронила бокал.

– Простите? – её голос дрогнул. – Я… я не нуждаюсь в охране.

– Ошибаешься, – его тон был ледяным. – Здесь никто не живёт без охраны. Особенно те, кто слишком много смотрит.

– Это несправедливо! – вырвалось у неё.

– Справедливости нет, – отрезал Коррадо. – Есть правила.

– Она ещё ребёнок, – вмешался Армандо. Его голос был хрипловатым, но решительным. – Зачем ей охрана?

– Потому что дом Нери – не детская площадка, – сказал Коррадо. – И потому что я так сказал.

В воздухе повисла тишина. Катерина вцепилась в вилку, как в оружие, но Ренцо легко рассмеялся:

– Расслабься, ангелочек. Тут всё просто: если брат что-то решил, мир соглашается. Даже если мир в платье.

– Заткнись, – рявкнул Коррадо.

Катерина опустила глаза, но внутри у неё горело пламя. Она знала одно: с этого ужина её жизнь перестала принадлежать ей.

Прошло несколько месяцев.

Катерина жила в доме Нери, как тень. Она ходила по коридорам бесшумно, словно боялась потревожить сам воздух. Каждый её шаг сопровождал охранник. На улицу она выходила только в школу и обратно, всегда под присмотром.

Сад, который был её убежищем, теперь стал клеткой: высокие стены и чужие глаза за спиной. Она садилась с тетрадью, пыталась писать, но слова застывали на кончике пера.

«Если тебя хотят забрать, запомни себя сильнее» – эти строчки она прятала между страниц, будто боялась, что кто-то прочитает её мысли.

Альма, её мать, казалась всё более усталой. Сначала Катерина думала, что это просто адаптация. Но однажды, обнимая мать, она заметила на её руке лёгкий синяк. Потом ещё один – на ключице.

– Мам… это что? – спросила она, сжимая пальцы на тонкой коже.

– Ничего, девочка, – улыбнулась Альма. – Я уронила вазу.

– Ты врёшь! – Катерина едва не закричала. – Это он? Он тебе сделал?!

Альма приложила палец к её губам.

– Тише, Кэт. Ты не понимаешь. В этом доме всё держится на молчании.

Катерина оттолкнулась, сжала кулаки. Внутри кипела злость. Она ненавидела Вито. Ненавидела его дом. Ненавидела Коррадо за то, что он смотрел на неё, как на вещь, а не как на человека.

Только Армандо оставался для неё светом. Он часто находил её в саду. Садился рядом, молча протягивал яблоко или книгу.

Однажды вечером, когда закат заливал стены кровавым светом, он сказал:

– Здесь тяжело дышать, правда?

– Здесь невозможно дышать, – ответила Катерина. – Каждый шаг – как под надзором. Каждое слово – как приговор.

Армандо смотрел вдаль, где за морем таяла линия горизонта.

– Я тоже не хочу быть частью этого, – сказал он. – Я не как они.

– Ты Нери, – напомнила Катерина.

– И ты теперь тоже, хочешь или нет, – горько усмехнулся он. – Но я найду выход. Для себя. Для тебя.

Катерина посмотрела на него, впервые за долгое время чувствуя, что не одна. Армандо был слишком юн, слишком наивен для этого мира, но именно в этом заключалась его сила. Он был ангелом среди хищников.

Она знала одно: пока он рядом, у неё есть шанс не сойти с ума.

Ночь в доме Нери всегда была особенной.

Тишина здесь не была пустотой – она жила, дышала, прятала в себе шёпоты, шаги и тайны.

Катерина проснулась от жажды. Сняла с тумбочки стакан, но он был пуст. Пришлось выйти в коридор. Дом спал, только где-то вдалеке слышался глухой звон часов.

Она дошла до кухни, налила воды. Но вдруг уловила звук – низкий, протяжный, словно стон. Не громкий, но настойчивый. Звук шёл снизу, из подвала.

Сердце ударило сильнее. Она знала: в этот дом лучше не совать нос куда не просят. Но шаги сами повели её к лестнице. Деревянные ступени скрипнули под её ногами.

Чем ниже она спускалась, тем отчётливее становились звуки. Мужской голос – глухой, срывающийся в крик. И другой – холодный, спокойный.

Она выглянула из-за стены.

В подвале, среди тусклых ламп, стоял Коррадо. В его руках был нож. Перед ним – связанный мужчина, лицо в крови.

Рядом, откинувшись на стул, сидел Ренцо. Он курил и смотрел, как его брат работает, с ленивой ухмылкой.

– Ещё раз, – сказал Коррадо, его голос звучал так, будто не оставлял выбора. – Кто заказал наш дом? Имя.

Связанный прохрипел что-то невнятное. Коррадо ударил ножом в стол рядом с его рукой.

– Следующий раз – в кость, – спокойно добавил он.

Катерина зажала рот рукой. Её вырвало бы, если бы она осталась ещё секунду. Она резко развернулась, но споткнулась о нижнюю ступеньку. Дерево жалобно скрипнуло.

– Стоять.

Голос был ледяной, будто металл.

Она застыла, сердце ударило в горло. Медленно обернулась. Коррадо смотрел прямо на неё. Его глаза сверкнули в полумраке, как два лезвия.

– Что ты тут делаешь? – каждое слово хлестнуло, как удар кнутом.

– Я… я случайно… – она заикалась, сжимая стакан так, что пальцы побелели. – Услышала… подумала, что…

Ренцо усмехнулся:

– Смотри-ка, у нас зритель появился. Маленькая Валенти.

Коррадо шагнул ближе. Он был выше, сильнее, страшнее, чем в её воспоминаниях. Его взгляд прожигал, дыхание было холоднее ночи.

– В этом доме нет «случайно», – произнёс он, нависая над ней. – Здесь случайность зарывают под землю.

Катерина дрожала, но не отвела взгляд.

– Я не хотела…

– Хочешь или нет, – перебил он, – мне плевать. Ты здесь – значит, ты принадлежишь этому дому. И если ещё раз сунешь нос, куда не просят…

Он склонился ниже, почти касаясь её уха, и его голос стал шёпотом, но от этого ещё страшнее:

– …я сам вырою для тебя яму.

Ренцо ухмыльнулся:

– Жёстко, брат. Но зато по делу.

Коррадо выпрямился, бросил взгляд сверху вниз – холодный, окончательный.

– Убирайся.

Катерина рванула вверх по лестнице, почти не чувствуя ступеней под ногами. В груди горело, голова кружилась.

В своей комнате она упала на кровать и впервые позволила себе расплакаться. Слёзы текли сами, а в голове звучали его слова: «Ты часть этого».

И именно тогда она поняла: если они останутся здесь, её мать и она сами станут мишенями этого мира.

Катерина лежала в темноте и не могла уснуть. Казалось, стены давят, воздух стал тяжелым, и даже сад за окном – её любимое место – больше не казался тихим.

Он пытал человека. Хладнокровно. Спокойно. Как будто пил чай…

Она закрыла глаза, но перед ними вставали руки Коррадо, в крови, его цепочка с пулей, блеск глаз.

Стук в дверь заставил её вздрогнуть.

– Катерина? – голос был тихий. Армандо.

Она вскочила, распахнула дверь. Он стоял босиком, в рубашке нараспашку, сам бледный, глаза красные.

– Ты тоже не спишь? – прошептала она.

– В этом доме вообще кто-то спит? – горько усмехнулся он. – Можно к тебе?

Она кивнула. Они прошли в комнату, присели на край кровати. Тишина между ними висела, но не давила. Армандо провёл рукой по лицу: