Печать Мары: Кольцо. Книга II

Периодически он проваливался в небытие. С трудом открывал глаза, чтобы увидеть перед собой нескончаемую череду деревьев.

Лес тянулся мимо, как бесконечный калейдоскоп стволов деревьев, пожухлой зелени и причудливых теней. Силин пытался сосредоточиться, но его разум был окутан туманом боли и усталости. Он чувствовал, как уходят его силы. Пытался оставаться в сознании, но с каждой минутой это становилось все труднее и труднее. Николай все чаще проваливался в секундное небытие. В эти моменты конь, чувствуя слабость хозяина, инстинктивно замедлял шаг. Но боль бесцеремонно выдергивала Силина из спасительных беспамятств. Причем не сколько тянущая, привычная боль в руке, а резкая, как от укуса тонкими острыми зубами. Николка даже не делал попытки понять, что это. Он просто сильнее сжимал повод и позволял Баяну вести его дальше по лесным тропам. Куда они идут, зачем… он не думал.

Время тянулось бесконечно. Шум леса, редкие ночные звуки, шелест листвы – все это сливалось в один неразличимый фон. А на этом фоне в ушах Силина гулко и тяжело стучало его собственное сердце. Да еще раздавались спокойное дыхание и мерный топот коня, приглушенный опавшей листвой.

Темнота окутывала лес. Луна, изредка выглядывая из-за облаков, освещала их путь бледным светом. Ветви деревьев, местами уже обнаженные после осеннего листопада, создавали странные, почти призрачные силуэты. Воздух был холодным и свежим, с легким запахом гниющих листьев и влажной земли. Хотя иногда к нему добавлялся горький запах полыни и пряных луговых трав. А может, Силину это просто казалось. Время от времени его голова опускалась на шею Баяна. Он с трудом поднимал ее обратно. Боль возвращалась, вытаскивая воина за собой из небытия.

Периодически начинал накрапывать дождик. Слабый, чуть заметный, но очень назойливый. Мокрая листва под копытами Баяна становилась скользкой, но конь уверенно шел вперед. Ледяные капли проникали сквозь одежду, делая ее тяжелой и холодной. Время от времени Николай поднимал голову, подставляя лицо под капли дождя. Вода на краткий миг смывала туман, путающий мысли в голове. Но холодные капли стекали по щекам и шее за ворот. И тогда всепроникающий холод заставлял Силина съеживаться и плотнее вжиматься в седло.

Неожиданно Баян остановился. Силин огляделся. Увидел перед собой небольшую поляну с едва различимыми в темноте строениями. Он даже не заметил, как лесная тропа превратилась в узкую торную дорожку, приведшую его к незнакомому скиту. Небольшая деревянная часовня, низкие приземистые то ли сарай, то ли кельи. Никого. Тишина. Только равномерный шум дождя и стук капель о крытые дранкой крыши.

Сын боярский попытался слезть с коня. Он попробовал перенести ногу через седло, но не смог. Прижался к шее Баяна, хотел сползти на землю. Руки дрогнули. Тело поехало вниз, и Силин просто вывалился из седла. Упал, как мешок, на землю. Тяжело и почти беззвучно. Удара он не почувствовал – сознание потерял еще в полете.

Баян громко заржал. Фыркнул, затряс шеей. Металлические части сбруи загремели, сталкиваясь друг с другом. Конь заржал снова. Он не останавливался до тех пор, пока из келий не появились монахи в потрепанных рясах.

#

По указанию старца Макария, настоятеля Гордеевого скита, Силина перенесли в одну из келий. Омыли раны, уложили в лубок из бересты сломанную руку и стали молиться за спасение грешной души. Один из монахов, сведущий во врачевании, сказал, что раненый – не жилец. Вот только тот был с этим не согласен. Пока тело металось в горячечном бреду, душа его упорно цеплялась за жизнь. Она зависла где-то во тьме, между Явью и Навью. Израненное тело лежало в тихой келье скита, а сам Николай путешествовал по волнам своих воспоминаний. Образы прошлого мелькали перед его внутренним взором, то четкие, то расплывчатые, как тени в тумане.

Он видел Настю, свою дочь, ее ясные глаза и смех, который всегда наполнял его сердце светом и теплом. Она бежала к нему по зеленому лугу, раскидывая руки, словно пытаясь обнять весь мир. Иногда ее образ менялся, и он видел другую девочку. Ту, из далекого, уже позабытого прошлого, с тихой улыбкой и мягким взглядом. И тогда ему казалось, что келью наполнял запах летних лугов. Так, как пахнет скошенная поутру трава, сохнущая на ярком летнем солнце.

Часто перед ним вставали боевые товарищи – те, кто шел с ним бок о бок в самые темные времена. Лики их мерцали в его памяти, словно свечи в темной комнате, но имена ускользали от него, оставляя ощущение незавершенности и потери.

Иногда к нему приходили родители. Странно, но он почти не помнил лица матери. Очень далекий, размытый образ. Откуда-то издалека он чувствовал ее любовь и беспокойство. Молчаливое теплое чувство. И прикосновение мягкой ладони по непокорным вихрам. В отличие от матери, лицо отца он помнил хорошо. Крупное, словно вырубленное из дерева топором неумелого плотника, выдубленное степными ветрами южных украин. Редкие слова, такие же жесткие и твердые, как его рука. Это он сосватал сына за Анну, дочь погибшего боевого товарища.

Анна… Даже в бреду Силин гнал ее образ подальше. Запрещал себе даже думать о ней. Но она все равно являлась. Вновь и вновь. В одном и том же обличье. Как Змора – с собственной улыбающейся головой в руках. Но как ни старался Николка отогнать от себя страшные видения, Анна снова и снова улыбалась ему окровавленными губами.

В этих воспоминаниях была и боль, и радость, и ностальгия по тому, что было и что могло бы быть. Силин ощущал, как эмоции переплетаются в его разуме, создавая калейдоскоп чувств, который был столь же реален, сколь и неуловим. А потом явилась она. Мара.

#

Прошлогодние травы, подернутые инеем, шуршали и ломались под ногами. Местами они еще стояли редкими островками, опустив гриву колосьев к земле. Но в основном большая часть травы полегла еще в период осенних холодов и теперь путалась в ногах Николая. Он в очередной раз остановился, тяжело выдохнул и огляделся по сторонам. Волки отстали и теперь следовали за ним в небольшом отдалении. Крупные, размером с небольшого теленка, они просто шли рядом с человеком. Не приближаясь, но и не давая забыть о своем присутствии. Как загонщики. Силин горько усмехнулся.

Он отдышался и поднял голову вверх. Чудно. Они с отцом несколько раз проезжали мимо Шум-горы, что на Передольском погосте. Но никогда бы он не подумал, что подъем на вершину небольшого с виду кургана дастся ему так тяжело. Ночь была светлая. Иней блестел и искрился в призрачном свете луны. Силин снял рукавицы, согрел дыханием озябшие пальцы. Снова обернулся на волков. Странно. Пар от их дыхания был почти незаметен. Николка одернул толстый, простеганный зипун, поправил перевязь и снова пошел вверх.

Сделал пару шагов и остановился. Что-то изменилось. Галки, верещавшие всю дорогу, замолкли. Силин снова оглянулся на тянущуюся за ним стаю. Волки остановились и больше не приближались. Мужчина усмехнулся. Хотел кликнуть своих незваных спутников с собой, но удержался. Поднял голову вверх, на покатую голову кургана, и замер. Дыхание перехватило. На вершине стояла молодая женщина, даже скорее девушка. Она была простоволоса. Только тонкий обруч удерживал густые, отливающие белизной волосы, стянутые в тугие косы. На плечи – небрежно накинута легкая шубейка с отложным воротником. Легкий ветерок трепал пару прядей, выбившихся из-под обруча.

Чуть заметная, едва уловимая улыбка скользнула по ее губам. «Ты пришел». Силин услышал эти слова как будто у себя в голове. А может, ему просто показалось. Нет, не показалось. Улыбка стала заметнее. Глаза, полные глубокой синевы, смотрели, не отрываясь, на приближающегося Николая, проникая в самую его душу.

А идти ему было все труднее. Мороз забирался под воротник зипуна, залезал за горловину рубахи, растекаясь по спине неприятным злым холодком. Пальцы снова онемели. Щеки, еще недавно горевшие от холода, казалось, потеряли чувствительность под натиском бесчисленных уколов морозных иголок. Правая нога провалилась в невидимую под травой яму, и Силин тяжело опустился на колено. Поднял голову. Она стояла прямо пред ним. Правильные, чуть заостренные черты лица, непокорная прядь светлых волос, пересекающая лоб и закрывающая брови. Ее глаза. Два огромных голубых колодца, чуть подернутые едва заметным ледком.

«Николка…» Он поднял взгляд и сразу нырнул в обжигающую ледяную глубину. Его тянуло, затягивало в бьющий холодом водоворот, все дальше и глубже. Все вокруг засветилось нежным призрачным светом. Он уже не чувствовал себя. Весь растворился в манящем и затягивающем взгляде.

Неожиданно умиротворяющее сияние сменилось почти черной темнотой. Силину стало не хватать дыхания. Как в детстве. Тогда он нырнул, не рассчитав силы, в местное бучило, бездонный омут в небольшой речушке в окрестностях Ставков. Но на этот раз поверхность не маячила над ним светлым пятном. Все пространство вокруг было темным, без малейшего просвета. И без малейшей надежды. На Николку нахлынула тоска. Дикая и отчаянная в своей безнадежности. Ему показалось, что он лежит под этим огромным курганом, и вся тяжесть Шум-горы давит ему на грудь.

«Николка…» Силин с отчаянной надеждой прислушался к голосу, снова прозвучавшему в его голове. Она была с ним. Она видела его сквозь толщу земли. Она давала ему неуловимую, призрачную возможность вернуться наверх. Под холодное низкое небо. «Николка… Освободи его!» Силин крутанул головой. Тьма вокруг вмиг обрела прозрачность, и он увидел где-то под собой давно сгнившую могильную колоду, заваленную камнями. Внутри гроба лежал высохший скелет, облаченный в проржавевшие доспехи. Сам Силин как будто парил над ним в полупрозрачной холодной темноте. Ему захотелось опуститься туда, вниз, и слиться с этим… Голос в голове звучал ясно и четко. Значит, так тому и быть… Слиться с ним, с этим, сотни лет назад погребенным человеком, вместе вырваться туда, наверх. Скинуть с себя невероятную тяжесть Шум-горы… И…

Неожиданно Николай почувствовал легкий, чуть уловимый запах. Совершенно здесь неуместный. Словно появившийся из другого мира. Так пахла трава. Летняя, терпкая и живая. Живая. Боль резанула неожиданно и мощно. Так, что слезы брызнули из глаз. Горячие, настоящие. Силин застонал, стискивая зубы, чтобы сдержать стон. Холодный успокаивающий голос пропал. Призрачные стены могильного склепа потеряли свои очертания. В голубых омутах глаз, которые поглотили было Николку, треснул лед. На секунду они покрылись трещинками удивления. По поверхности огромных голубых колодцев пробежала легкая рябь разочарования и обманутой надежды. Но тут же улыбающиеся губы исказила злобная гримаса, и на мгновение под бледной гладкой кожей проступили скулы оголенного черепа. Перебивая запах трав, на Силина пахнуло смертью и тленом.

#

День клонился к вечеру. Брат Сильвестр подошел к святому источнику, что был сразу за скитом, заметил настоятеля и остановился. Отец Макарий часто коротал здесь вечера в молитве и уединении. Сильвестр любил это место, особенно перед закатом. Вода в источнике искрилась на солнце, отражая золотые лучи. Нежный звук журчания заполнял пространство, словно сама природа молилась вместе с ним. Старик сидел на камне, сложив руки на коленях. Сильвестр постоял еще немного, потом нарочито громко откашлялся.

– Отец Макарий, – начал он, стараясь сохранять спокойствие.

Но не получилось. Его голос предательски дрожал от волнения.

– Раненый, он… одержим. Демоны в нем сидят. Тьма в душе его. Нет Христа, Мару в бреду зовет.

Сильвестр замолчал, ожидая ответа старца. Но тот даже не пошевелился.

– Мару зовет… – голос монаха дрогнул, но отец Макарий так и не ответил, – Изгнать его надо, беду он на нас накличет. Беду!

Последние слова Сильвестр почти выкрикнул. Наконец Макарий повернулся к нему. Поднял взгляд на брата. Его глаза, полные твердой, спокойной силы, остановились на Сильвестре.

– Беду говоришь…

– Беду, отец…

Оба замолчали. Было тихо. Только журчание воды в источнике и далекие, едва слышные удары клюва дятла по дереву. Отец Макарий первым прервал тишину.

– Брат мой, не все темные души поглощены безвозвратно. Мы все грешны. Но каждый, кто обращается к Богу, может найти прощение. Мы не можем судить его, не можем выкинуть его.

Сильвестр в ответ только покачал головой, не соглашаясь.

– Мара в нем сидит. Он не спасется! За ним придут. Волхвы эти… А если… Если сама Мара! Дьяволица… Семирогая Елизаздра…

Макарий молча встал с камня. Неторопливо подошел ближе к источнику. Зачерпнул в ладони воды, не торопясь омыл лицо. Снова набрал полную горсть и резко выплеснул на стоящего в нескольких шагах от него Сильвестра. Тот от неожиданности отпрянул в сторону, прикрывая лицо руками.

– Что ты от святой воды шарахаешься, как черт от ладана, – отец Макарий усмехнулся, – Может, тоже из этих, слуг антихристовых. А?

Сильвестр вытер мокрое лицо полой рясы. Он был явно недоволен, но смолчал. Отец Макарий неторопливо снял шапку, протер водой лысеющую седую голову.

– Вот что, брат Сильвестр. Долг наш – не с тенью бороться, а путь в свету указывать. Воин этот, может, и язычник. Может, и в Христа не верит, а может, разуверился. К свету его привести нужно, а не от тьмы убегать. Вылечить сперва тело, а потом и душу исцелить.

Сильвестр продолжал стоять, молча глядя на Макария.

– Беду он нам принесет, – Сильвестр не спорил. Он произнес эти слова тихо, чуть слышно, – не излечить его.

Макарий улыбнулся и ответил. Тоже тихо, но совсем другим, мягким тоном:

– Все возможно, если в нашем сердце есть вера. Сам видишь, как душа мается и от страстей сгорает. Но ведь страдает не только он, все мы страдаем за него. Терпимыми мы должны быть, ибо Господь дал нам пример терпения.

Сильвестр стоял молча. Отец Макарий смотрел на него, словно дожидаясь ответа. Не дождался.

– Так, брат Сильвестр, – будешь канон за болящего читать над ним. Семь раз утром и семь вечером. Может, и сам в силу Божью крепче поверишь. Сейчас и начни.

Сильвестр молча поклонился в пояс и быстро пошел прочь от источника.

– Стой, – голос настоятеля звучал резко и требовательно, – как звать его?

– Николка…

Отец Макарий больше не обращал на монаха никакого внимания. Опустился на колени, на покрытую вечерней росой траву.

– Боже сильный, милостию строяй вся на спасение роду человеческому, посети раба Своего сего Николая, нарицающа имя Христа Твоего, исцели его от всякаго недуга плотскаго и душевнаго; и отпусти грех, и греховные соблазны, и всяку напасть…

Солнце медленно заходило за верхушки. За спиной старца красное светило казалось застряло между двумя рядами деревьев, стоящих по бокам просеки, которая вела к скиту. Багровый закат бросил прощальный отблеск, окрашивая воду источника в багровый свет. Но отец Макарий этого не видел. Он молился, закрыв глаза, и только губы его чуть заметно шевелились:

– И воздвигни от одра греховнаго, и устрой его во Святу́ю Твою Церковь, здрава душею и телом, и делы добрыми славящаго со всеми людьми имя Христа Твоего! Аминь.

#

Силин выпрямился на узкой лавке, тяжело дыша. Его непонимающий безумный взгляд метался по сторонам. Грудь ходила ходуном, нательная рубаха была мокрой от пота. Часть его была еще в подземельях Шум-горы. Ему потребовалось время, чтобы осознать, что он уже не там. Бревенчатые стены, мох, забитый между бревнами, небольшое оконце под низким потолком, иконы. Много икон. И одинокая, почти угасшая свеча. Место было незнакомым, но почему-то привычным. Так, как будто провел здесь много-много дней.

Николай попытался встать с лавки, но ни ноги, ни руки не слушались его. В него снова закрался страх. Может, он уже не живой. И это все уже шатания его грешной души на том свете. С усилием сжал кулак так, чтобы ногти врезались в кожу ладони. С облегчением почувствовал боль. Живой.

Силин с трудом приподнялся на локте и еще раз огляделся. Было тихо. Только иногда потрескивала свеча. Но он быстро понял, что все-таки не один. Ласка, сверкая темными бусинками глаз, сидела у его ног. Мордочка зверька была окровавлена. На рубахе пламенели пятна свежей крови. Его, Николки! Он тут же почувствовал боль в разодранной руке, одновременно с тем, как увидел эти следы. Силин поднес к глазам окровавленные пальцы и тут увидел лежавший под ними золотистый медальон с оборванной истлевшей веревкой. Тот самый, который он нашел на капище на Дедовом острове. В бороздках зигзагообразных линий на его глазах исчезала кровь. Она медленно скатывалась в канавки и уходила куда-то в глубь металла. Ласка подскочила к медальону, толкнула его мордочкой в сторону Силина, спрыгнула с кровати и исчезла в темноте покоя. Николай зажал медальон в кулаке. Откинул голову на набитую соломой подушку. Закрыл глаза, но уже твердо знал: время воспоминаний прошло.

Глава 3: Царский канон

Василь придержал коня. Ехавшие за ним стрельцы тоже остановились. Литвин обернулся на них. Два здоровых мордатых парня. То ли охрана, то ли соглядатаи от вологодского воеводы. А может, то и другое сразу. Ну да ладно. Может, и к лучшему. Оба на виду, да и с местными в этой глухомани и поспокойнее будет. Воевода дал ему провожатых, когда Василь решил приехать, чтобы посмотреть, как местные крестьяне и духовенство борются с эпидемией кликушества, которая буквально захлестнула Вологду и Железный Устюг.

Василь спешился и осмотрелся. Поляна, площадью не меньше семи добрых десятин, была похожа на кипящий жизнью лагерь. Во все стороны, сколько хватало взгляда, стояли сотни повозок и палаток, горели костры, а вокруг них копошилась разноликая толпа – мужчины, женщины, дети, все, кто пришел в это затерянное среди непроходимых лесов место.

Стрельцы, отыскав пустое местечко, занялись устройством палатки и приготовлением еды. Василь, оставив коня на их попечение, принялся вглядываться в это оживленное действо. Сперва все казалось бестолковым и беспорядочным. Глаза литвина разбегались от обилия движения и излишней, ненужной, казалось, толкотни. Но постепенно, привыкнув к этому миру, он стал различать в таборной суете скрытый порядок. Только что прибывшие побыстрее устраивались с палатками, другие хлопотали у костров, варили и жарили, но основная масса народа, одетая во все чистое, готовилась к чему-то очень важному.

Женщины, одна к одной, были в белых рубахах, но в черных сарафанах и платках. Мужчины, по большей части, были одеты в длинных кафтанах, похожих на рясы священников или монахов.

Василь вернулся к уже установленной палатке.

– Что ждут?

Один из стрельцов, тот, который пытался развести огонь, поднял закрасневшееся от натуги лицо.

– Так знамо, что – иконы выносить скоро начнут.

И действительно. Со всех сторон люди толпами шли под длинный навес, сбитый из свежих, остро пахнущих досок. Навес был поставлен в самой середине поляны. Мужики и бабы, быстрым движением осеняли себя крестным знамением и, поклонившись в пояс, направлялись к простой деревянной колоде. В ней покоился прах преподобного Иоанна Устюжского, ради Христа юродивого. Тут же, под второй колодой, покоился еще один подвижник, чье имя унесло с собой время. Колода была старая, прикрытая простой деревянной крышкой с многочисленными выбоинами и царапинами. Ни драгоценных риз, ни золоченой раки – только потемневшее от времени дерево. Под стать похороненному в ней человеку. Преподобный Иоанн при жизни ходил в рубище, терпел голод и нужды, отдавая всего себя Господу. Простая, но глубокая святость.

Солнце уже высоко стояло на небе, заливая теплом и светом святую могилу и всю округу. Ни облачка над головой. Ясный осенний день разгорался со всей своей силой. Народ все прибывал. Из лесной просеки шли пешком, ехали на телегах все новые и новые паломники. Воздух гудел от множества звуков: возгласы людей, ржание лошадей, скрип телег, стук топоров. И среди этого шума все время слышался особый, словно малиновый перезвон, который разливался, не смолкая ни на миг. Василь не сразу разобрал, откуда он шел. Потом понял. В лесу, окружающем поляну, паслись десятки таборных лошадей. У каждой на шее был медный колокольчик, и всякий шаг лошади отзывался легким звоном. В итоге выходила настоящая музыка, живая, переливчатая, на которой, казалось, расцветала жизнь на поляне.

Когда окончательно рассвело, с дороги донесся отдаленный звук пения. Многочисленный хор мужских и женских голосов. Они то набирали силу, то отступали, становясь почти неуловимыми, затем вновь поднимались, будто волны. Гимны звучали все ближе, по мере того как певчие приближались к святому месту. Это шел крестный ход с иконами от самой Вологды. На поляне понемногу начала устанавливаться тишина. Мужики и бабы выходили из палаток, оставляя свои хлопоты у костров и телег. Живая многолюдная толпа готовилась встретить прибывших в тишине и благоговении.

#

Через некоторое время среди толпы показались иконы, сопровождаемые сотнями людей. Их осторожно внесли к навесу и установили у самой могилы на простых, сколоченных из досок подставках. Вокруг вспыхнули сотни свечей, в воздухе разлился запах ладана, и началось богослужение. Вся поляна, окруженная стеной столетнего леса, озарилась мягким, теплым светом. Огни мерцали в каждом уголке, словно даже тени от деревьев стали светлее от пламени. Свет ложился на лица людей так, словно сам воздух вокруг могилы святого юноши дышал светом. Запах ладана наполнил воздух, густой и сладковатый, как туман. Он медленно поднимался к дневному небу, переплетаясь с холодным дыханием леса. Казалось, что все вокруг – и люди, и сама природа – возносят Богу слова молитвы. Запах ладана был теплым и пряным. Он словно проникал в самую глубину людских сердец, успокаивая и умиротворяя даже самые тревожные мысли. Церковное чинопочитание соблюдалось не так строго, как в каком-нибудь городском храме. Но тем не менее, все богослужение было наполнено искренней молитвой, пением псалмов и стихир, объединяющим всех вокруг.

Голос священника, глубокий и уверенный, разливался над собравшимися, словно он принадлежал не одному человеку, а исходил от всей толпы, собравшейся на лесной поляне. Он звучал мощно и проникновенно, наполняя пространство благоговением и святостью. Затем к нему присоединился хор, и многоголосое пение поднялось над головами, разливаясь по кругу, как волны, расходящиеся по воде. Мужские и женские голоса, то сливаясь в единый строй, то перекликаясь, образовали мелодию, которая казалась не от мира сего, как будто сама природа пела вместе с ними.

– Наготою телесною и терпением, обнажил еси вражия коварствия, обличая неподобное его деяние, зе́льне стражда солнечный вар и нуждныя великия студени мраза…

Эта симфония света, ладана и молитв словно приподняла поляну над землей, создав свой отдельный мир, в котором царили покой и священный трепет. Лес стоял недвижно, погруженный в полумрак. Казалось, что тени среди деревьев слушают, затаив дыхание. У Василя, как и у многих стоящих на поляне, перехватило дыхание от одновременно простоты и величия происходящего действия.

– И огня не чул еси, Божиею помощию покрываем, Иоанне премудре, моли с верою творящих память твою честно и усердно притекающих к раце мощей твоих, избавитися от бед и падения избежати!

Тропарь глас пятый в честь Блаженного Иоанна, Христа ради юродивого, Устюжского, закончился. Наступила напряженная тишина, в которой слышалось лишь чтение святой книги, пока голос священника не запел первую стихиру. Певчие под навесом подхватили его, затем присоединились те, кто стоял ближе, и звуковая волна, крепнущая с каждым мигом, разлилась по всей поляне, долетела до последних палаток и далеко эхом отозвалась в лесах и горах. Василь замер, теперь уже от удивления. Он уже слышал этот Кано́н Ангелу Грозному Воеводе. Тот самый, который написал сам Иван Грозный, владыка московитов, под именем Парфения Юродивого, почти сто лет назад.

– О великий Михаил Архангел, прогоняющий демонов! Господи Иисусе Христе, ты добр и человеколюбив, пролей миро на рабов твоих, и поставь преграду на пути всех врагов, борющихся со мной, преврати их в овец и развей их, как ветер пыль…

Грозные слова канона после молитв мирному блаженному юноше показались Василю слишком резким и даже неуместным переходом.

– О чудный архистратиг, внушающий ужас, Михаил Архангел, хранитель неизреченных тайн! Когда услышишь голос рабов Божиих, призывающих тебя на помощь, Михаил Архангел, услышь нас и поспеши на помощь нам, и прогони от нас все враждебные нечистые духи силою твоего Святого Духа…

Слова звучали тяжело и весомо. Постепенно толпа верующих, теснившаяся на поляне, подхватила их. И скоро под светом сотен свечей, отбиваясь эхом от притихшего леса, разносилось мощно и грозно:

– Молитвами святых апостолов и святых пророков, святых святителей и святых мучеников, святых отшельников, святых бессребреников и святых столпников, святых мучениц и всех святых праведников, угодивших во все времена Христу…

Голос священника оборвался. С красным от напряжения лицом он быстро вытер пот, заслепивший глаза, глубоко вздохнул и продолжил: