Нити Морока

– А люди? – спросил я в другую ночь, после того, как мы прошли очередное пепелище. – Они просто скот на заклание? Глупые нитки, которые можно рвать?

– Люди, – она подняла на меня свои бесцветные глаза, и в свете костра они казались почти чёрными, – самые опасные нити. Они могут менять свой цвет. Могут сами сплетаться в узоры. Или распускать узоры вокруг себя. Морок потому и любит людей. Они – лучшая игла для того, чтобы рвать полотно. И лучший моток ниток, чтобы зашивать дыры.

Я не всегда понимал её ответы. Но я слушал. И в её диких, первобытных словах я находил больше правды, чем во всех поучениях волхвов и старост, которые я слышал за свою жизнь. Она не пыталась ничего приукрасить. Мир в её глазах был жестоким, безразличным и прекрасным в своей сложности.

Иногда ночью я просыпался от холода и видел, что она не спит. Сидит у догорающего костра и смотрит на меня. Просто смотрит. И в её взгляде не было ничего – ни желания, ни злобы, ни любопытства. Она смотрела на меня, как смотрит на огонь или на текущую воду. Как на явление природы. Как на нить, которая почему-то вплелась в её собственную.

И я понимал, что дорога в Смоленск – это не просто путь к ответам. Это дорога к самому себе. К тому новому, кем я становился рядом с ней. И этот новый я пугал меня гораздо больше, чем любые лесные твари.

Глава 14. Пустозвоны

Метель застала нас на старом, заброшенном тракте. Ветер выл, как стая голодных волков, швыряя в лицо пригоршни колючего снега. Видимость упала до нескольких шагов. Нужно было искать укрытие, и срочно.

– Туда, – Заряна ткнула рукой в белую муть, где едва угадывались тёмные силуэты. – Там камень молчит. Там пусто.

Место, куда она нас привела, оказалось заброшенным погостом. Покосившиеся кресты, полузасыпанные снегом могильные холмики и небольшая деревянная церквушка, ещё языческая, с вырезанным на крыше ликом Велеса, который почти стёрли ветра и дожди. Она была цела, и это было спасение.

Мы зашли внутрь. Сквозь щели в стенах завывал ветер, но здесь, по крайней мере, было сухо и не было метели. Внутри пахло пылью, гнилым деревом и… чем-то ещё. Странным, сладковатым запахом, который я уже знал. Запах пустоты.

– Здесь были люди. Недавно, – прошептал я, кладя руку на топорище.

– Не люди. Эхо, – поправила меня Заряна. Её ноздри хищно раздувались. – Много. Они оставили свой след.

Мы собирались развести огонь, когда услышали голоса снаружи. Не крики, не брань. А тихое, монотонное бормотание, похожее на молитву. Я выглянул в щель. Они шли прямо к погосту. Человек десять. Снежная буря, казалось, им совсем не мешала.

Я ожидал увидеть воинов, разбойников, кого угодно. Но это были… обычные люди. Я видел крестьян в лаптях, мужика, похожего на ремесленника, в добротной, хоть и рваной одежде, несколько женщин, закутанных в платки. Но их обычность была обманчива. У всех были обриты головы, а на лбу темнело клеймо. Выжженный знак паутины без паука.

Они вошли в церквушку, не выказав ни удивления, ни враждебности при виде нас. Просто вошли и расселись по углам, не обращая на нас внимания. Они не достали оружия. Они просто сидели, и их бормотание становилось всё громче, сливаясь в единый, усыпляющий гул.

«Знаешь, что по-настоящему страшно? – пронеслось в моей голове. – Не тот, кто идёт на тебя с топором наперевес. А тот, кто садится рядом, улыбается и предлагает тебе яд, называя его лекарством. От топора можно увернуться. А от слов, которые лезут тебе прямо в душу, – нет».

Один из них, старик с глубокими морщинами и беззубым ртом, отделился от остальных и подошёл ко мне. Он не выглядел угрожающе. Он выглядел… умиротворённым. На его лице играла слабая, добрая улыбка.

– Мы не желаем вам зла, странники, – сказал он. Его голос был тихим и скрипучим. – Мы – Пустозвоны. Мы слышим зов Великой Тишины.

– Проваливай, – прорычал я, крепче сжимая топор. – Слышали мы ваши сказки.

Заряна молча стояла у стены, наблюдая. Она не вмешивалась.

Старик, казалось, не заметил моей угрозы. Его взгляд был мягким, сочувствующим. Он подошёл ещё на шаг ближе, понизив голос до шёпота.

– Ты ведь устал, охотник?

Его слова ударили меня под дых. Я не ожидал такого. Он не угрожал, не требовал. Он… сочувствовал.

– Устал носить в себе крики. Устал помнить их лица. Каждую ночь, когда закрываешь глаза, они ведь приходят, да? – он говорил тихо, и его слова были как вкрадчивый яд. – Родные, соседи… Те, кого ты не спас. И тот, кого ты убил. Он тоже приходит? Старик, которому ты помог умереть?

Я похолодел. Откуда он знает? В его пустых, затуманенных глазах я вдруг увидел отражение крыльца Рогдая.

– Морок заберёт твою боль, – продолжал он свой тихий, обволакивающий шёпот. – Он не просит ничего взамен. Он просто стирает. Всё. Ты станешь пустым. Чистым. Свободным. Как гладкий речной камень, с которого вода смыла всю грязь. Не нужно будет ни за что бороться. Не нужно будет помнить. Не нужно будет чувствовать эту вину, которая грызёт тебя изнутри, как червь. Просто… отпусти.

Я сжал топорище так, что побелели костяшки. Внутри меня шла война. Мой разум кричал: «Убей его! Это враг!», но какая-то уставшая, измученная часть меня… она слушала. Она соглашалась.

«А ведь он, гад, прав. Я устал. Боги, как же я, сука, устал…»

Я чувствовал, как слабеет моя рука, как тяжелеет топор. Хотелось просто сесть. Закрыть глаза. И отпустить. Перестать быть.

В этот момент одна из женщин-культисток подошла к Заряне.

– Ты тоже ищешь тишины, сестра, – прошептала она ей. – Я слышу, как гудит твоя сила. Как она рвёт тебя изнутри. Мир слишком громкий для тебя. Ты слышишь боль каждого листа, стон каждого камня. Великая Тишина успокоит их. Ты наконец-то отдохнёшь.

Я увидел, как Заряна на мгновение вздрогнула. Я никогда не видел её такой. Казалось, слова женщины тоже попали в цель.

– Нет, – голос Заряны прозвучал резко, как треснувший лёд. Он вырвал меня из оцепенения. – Тишина Морока – это не покой. Это смерть песни. Вы не Пустозвоны. Вы – глухие.

Старик, который говорил со мной, вздохнул. Вздохнул с неподдельной грустью и разочарованием, как отец, чей сын не понял простого урока.

– Жаль. Вы выбрали боль.

После этих слов они все встали. Так же синхронно, как и вошли. И, не говоря больше ни слова, вышли из церквушки, растворившись в снежной буре.

Мы остались одни. Внутри было тихо. Только ветер выл за стенами. Я тяжело дышал, пытаясь унять дрожь. Мой топор казался невероятно тяжёлым.

– Что это было? – выдавил я.

– Искушение, – ответила Заряна, не глядя на меня. – Самое сильное оружие Морока. Он не предлагает тебе ложь. Он предлагает тебе твою самую потаённую, самую стыдную правду. И обещает избавить от неё.

Я опустился на пол, прислонившись спиной к стене. Я не убил никого. Не пролил ни капли крови. Но этот бой был страшнее той резни с бродягами. Там я сражался с чудовищами снаружи. А здесь – с тем, которое шептало у меня внутри. И я чуть не проиграл.

Глава 15. Первое прикосновение

Пустозвоны ушли, но их ядовитый шёпот остался. Он висел в стылом воздухе заброшенной церквушки, смешиваясь с воем ветра и запахом пыли. Мы разожгли в центре небольшой костёр, прямо на земляном полу. Огонь давал слабое тепло и ещё более слабую иллюзию безопасности.

Я пытался не думать о словах старика, но они вцепились в меня, как клещи. «Ты ведь устал…» Да, устал. «Устал помнить их лица…» Да. «Он тоже приходит? Старик, которому ты помог умереть?» Да, приходит.

Заряна, казалось, тоже была не в своей тарелке. Она сидела, сжавшись в комок, и её взгляд был устремлён в огонь, но видела она что-то другое. Впервые я ощутил от неё не силу, а уязвимость. Их слова пробили и её броню.

Я задремал, сидя у стены, убаюканный теплом и воем метели. Но сон не принёс отдыха. Он принёс кошмар.

«А вот и снова мы дома», – прозвучал у меня в голове насмешливый голос, тот самый, внутренний, который я уже начал ненавидеть.

Я стоял посреди своей избы. Всё было как прежде, до бойни. Чисто прибрано, пахло хлебом и сушёными травами. Но что-то было неправильно. Свет. Он был тусклым, серым, как будто солнце светило сквозь слой мутной воды. И тишина. Не живая, а мёртвая, могильная.

За столом сидела мать.

Она сидела спиной ко мне, перебирая в руках пряжу. Точно так же, как она делала это тысячи раз. Но её движения были медленными, рваными, как у сломанной куклы.

– Мам? – позвал я. Голос был чужим, детским.

Она не обернулась. Продолжала своё странное, дёрганое прядение.

– Зачем вернулся? – её голос был глухим, лишённым всяких эмоций. Словно говорил камень.

– Я… я…

– Ты сбежал, – так же ровно сказала она. – Когда резали отца. Когда резали меня. Ты сбежал.

– Это неправда! Вы умерли до…

– Ты выжил.

Она медленно, с хрустом, который, казалось, сломал ей шею, повернула голову. И я увидел её лицо. Оно было серым, как пепел. А вместо глаз – две пустые, чёрные дыры. И из этих дыр на меня смотрела не она. На меня смотрел Морок.

– Ты выжил, потому что ты трус, Всеволод, – сказало оно голосом моей матери. – Ты всегда был трусом. Прятался за моей юбкой. Прятался за отцовской спиной. А когда нас не стало, ты просто сбежал. Оставил нас гнить в земле.

Яд, который Пустозвоны влили в меня наяву, во сне пророс. Они взяли мой самый потаённый страх, мою самую глубокую вину и облекли её в самый дорогой для меня образ.

– Ты позволил им умереть, – продолжало оно, поднимаясь из-за стола. – А теперь ходишь с ведьмой. Хочешь спрятаться и за её спиной? У тебя не получится. Мы найдём тебя. Мы всегда будем с тобой. В твоей голове. В твоей крови. В твоей гнили…

Оно протянуло ко мне свои серые, пепельные руки. Я хотел закричать, но из горла вырвался лишь беззвучный хрип. Ужас был не просто в картинке. Он был физическим. Я чувствовал, как могильный холод её прикосновения проникает мне под кожу.

Я проснулся от собственного крика.

Резко сел, хватая ртом воздух. Костёр почти погас, лишь угли тлели красными глазами во тьме. Вокруг была холодная, реальная церквушка. Но ужас сна был таким явным, что, казалось, он всё ещё здесь, стоит в углу и смотрит на меня своими пустыми глазницами. Я весь был в холодном поту, рубаха прилипла к телу. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная в клетку птица.

И тут я почувствовал прикосновение. На моём лбу лежала рука.

Я вздрогнул, готовый ударить. Но это была Заряна. Она сидела рядом со мной на корточках. Так тихо, что я даже не заметил, как она подошла. Её рука была холодной. Не мертвецки холодной, как во сне, а прохладной и твёрдой, как речной камень, омытый тысячей потоков. Этот холод отрезвлял, вытягивая лихорадочный жар кошмара.

– Он пробует тебя на вкус, – сказала она тихо, и её голос был единственной реальной вещью в этом зыбком мире. – Твои страхи. Твою вину. Они для него слаще мёда.

– Я… я не… – начал я, пытаясь оправдаться, отрицать, но слова застревали в горле. Я не мог признаться в том, что видел. Не мог признаться в том, что слова мёртвой матери попали точно в цель.

Её пальцы на моём лбу чуть сжались. Хватка стала твёрдой, требовательной.

– Не ври, – её голос был резким, как удар кнута. – Не мне. Не сейчас. Ты – открытая, кровоточащая рана. И он это чует. Либо ты научишься её закрывать, сам, изнутри, либо он будет пить из неё, пока ты не иссохнешь. Пока не превратишься в такую же пустую оболочку, как те на дороге.

Её слова были жестокими, но в них не было осуждения. Это была правда. Голая, неприкрытая правда. Я был сломлен. Открыт всем ветрам. И этот кошмар – лишь первое прикосновение бури, которая собиралась меня сожрать.

В этот момент, во тьме, рядом с догорающим костром, что-то произошло. Она всё ещё держала руку у меня на лбу. Я смотрел в её глаза, которые во мраке казались бездонными. И я видел в них не ведьму, не существо. Я видел такую же рану. Такую же уязвимость, которую она прятала за своей дикостью и силой. Мы были двумя израненными зверями, забившимися в одну нору во время страшной бури.

Не было нежности. Не было слов. Был только инстинкт. Животное, отчаянное желание доказать себе и тьме вокруг, что мы ещё живы. Что в нас ещё есть кровь, тепло и плоть.

Я потянул её на себя. Она не сопротивлялась. Её холодные губы нашли мои. Это был грубый, голодный поцелуй, пахнущий дымом и страхом. Я рвал на ней её шкуры, она – мою рубаху. Её тело было худым, жилистым, покрытым шрамами. Моё – тоже. Мы не занимались любовью. Мы сражались. Сражались с холодом, с одиночеством, с призраками, которые стояли за нашими спинами.

Это было грубо. Отчаянно. Почти жестоко. Каждый толчок, каждый стон, каждый укус был криком: «Я ещё здесь! Я ещё чувствую!» Мы сплелись в одно целое на холодном полу, рядом с угасающими углями.

Это не было ни началом любви, ни даже похотью. Это был самый первобытный способ на секунду забыться. Утонуть в чужом тепле. На мгновение заслонить одной живой раной другую. Чтобы потом, когда всё закончится, снова остаться одному. Но, может быть, чуть менее сломленному.

Глава 16. Кривые зеркала

После ночи в заброшенной церквушке между нами повисла неловкость. Мы шли молча, избегая смотреть друг на друга. То, что произошло у костра, не сблизило нас. Наоборот, создало новую пропасть. Мы разделили друг с другом не тепло, а отчаяние, и это знание было тяжёлым, как мокрый тулуп. Но времени на рефлексию не было. Лес решил, что с нас хватит отдыха.

– Здесь пахнет криво, – сказала Заряна, когда мы вышли на край большой поляны. Она остановилась и втянула носом воздух. – Земля врёт.

Я не понимал, о чём она, но тоже чувствовал – что-то не так. Тишина была неестественной. Деревья на той стороне поляны, казалось, подрагивали, как марево над костром, хотя воздух был морозным и ясным.

– Нужно обойти, – сказал я, инстинктивно сжимая топор.

– Поздно, – её голос был напряжён. – Мы уже внутри. Смотри.

Я обернулся. Тропа, по которой мы только что шли, исчезла. За нашими спинами стояла сплошная, непроходимая стена из ельника, которого секунду назад там не было.

«Вот дерьмо», – было всё, о чём я мог подумать. Мы попали в ловушку. Не в капкан из веток и верёвок. А во что-то куда хуже.

Мы шагнули в лес. И реальность посыпалась.

Сначала изменились звуки. Хруст снега под ногами стал отдаваться странным, музыкальным эхом, будто мы шли по битому стеклу. Карканье ворона Заряны, который тревожно кружил над нашими головами, растягивалось в долгое, жалобное «кха-а-а-арррр», похожее на стон. И повсюду слышались голоса. Шёпот. Обрывки фраз на незнакомых языках, детский смех, женский плач, мужская ругань – всё смешалось в один звуковой хаос, который, казалось, лез прямо в череп.

Потом начал плыть мир. Деревья меняли форму. Прямая сосна на моих глазах изгибалась, как змея, а потом снова выпрямлялась. Берёзы вытягивались, становясь неестественно высокими, почти до самого неба, а потом съёживались до размеров куста. Под ногами земля то вздымалась, как грудь спящего великана, то проваливалась в глубокие, бездонные ямы, которые тут же исчезали.

Это был Морок. Но не тот, что сидел в людях. Этот Морок искажал саму ткань мира. Это было царство кривых зеркал, где ничему нельзя было верить.

– Не смотри глазами, – прошипела Заряна, хватая меня за руку. Её ладонь была ледяной, но на этот раз это был успокаивающий холод. – Глаза лгут. Чувствуй ногами. Земля помнит, где была тропа.

Я пытался. Пытался игнорировать безумные картинки перед глазами, голоса в ушах, и сосредоточиться на ощущениях. Но Морок бил не только по глазам и ушам. Он бил по самому больному.

Я вдруг увидел себя со стороны. Как будто моя душа отделилась от тела и смотрела на него. Я видел жалкого, грязного, заросшего мужика в рваном тулупе. В его глазах – смесь страха и тупой злобы. Он плёлся за босоногой ведьмой, цепляясь за неё, как испуганный ребёнок. Он был никем. Беглец. Трус, выживший случайно. Образ был настолько ярким, настолько правдивым, что я споткнулся, захлебываясь омерзением к себе.

– Это не ты! – голос Заряны прозвучал резко, прямо у моего уха. – Это твой страх! Он дал ему облик. Не смотри на него!

Я отвернулся, тяжело дыша. И увидел её. Она замерла, её лицо стало белым, как снег. Её нечеловеческая уверенность исчезла. Она смотрела прямо перед собой, и в её обычно пустых глазах стоял неподдельный ужас.

– Что ты видишь? – крикнул я, пытаясь перекричать шёпот.

– Пепел… – прошептала она. – Всё – пепел.

Я проследил за её взглядом. Я видел искажённые, танцующие деревья. А она… она видела свой собственный ад. Лес, который был для неё живым организмом, обратился в прах. Деревья-трупы. Мёртвая земля. Безмолвие. То самое, которого она боялась больше всего. Смерть её мира.