Нити Морока

Alex Coder

Нити Морока

Глава 1. Тишина

Снег в этом году лёг рано. Тяжёлый, мокрый, как саван на покойника. Он глушил все звуки. Шаги тонули в нём, дыхание замерзало белёсым облачком и тут же оседало инеем на бороде. Лес стоял мёртвый. Не скрипнет ветка, не каркнет ворон. Тишина. Вот она-то и была самой хреновой.

«Знаешь, когда боишься по-настоящему? – спросил я у пустоты перед собой, у еловых лап, присыпанных белой дрянью. – Не когда волк воет или медведь ревёт. А вот так. Когда тишина становится такой плотной, что в ушах звенит. Будто весь мир затаил дыхание перед тем, как тебе глотку перегрызть».

Никто, конечно, не ответил. Я поправил на плече тяжёлый охотничий лук, потёр замёрзшие пальцы. Сохатый, которого я гнал с самого утра, ушёл. Ушёл чисто, будто растворился. А ведь след был жирный, чёткий. И кровь на снегу – я его всё-таки зацепил. А потом – раз, и следа нет. Только ровная, нетронутая белизна на добрых сто шагов вокруг. Так не бывает. Зверь не птица, по воздуху летать не умеет.

Я присел на корточки, коснулся снега. Холодный. Никакой магии, никакого тепла, которое могло бы растопить следы. Просто… пустота.

– Что, старые, опять шутки свои шутите? – пробормотал я, глядя в гущу леса. – Леший, дед, это твои проделки? Мясо мне верни, не зли Лисьего.

Тишина. Густая, липкая. И тут я это почувствовал. Запах.

Не запах прелой листвы или сырой земли из-под снега. И не запах хвои. Пахло неправильно. Пахло, как в мясной яме летом, когда мухи гудят так, что кажется – сама земля стонет. Пахло гнилью и страхом. И ещё чем-то сладковатым, тошнотворным.

Мои пальцы сами легли на рукоять ножа у пояса. Я медленно, стараясь не скрипеть снегом, пошёл на запах. Инстинкт орал: «Беги, дурак!», но охотник во мне был сильнее. Что могло так вонять в мёрзлом лесу?

За небольшим холмом, в низине, я увидел его. Моего сохатого. Точнее, то, что от него осталось.

Он был разорван. Нет, не так. Не разорван, как разорвал бы его волк или медведь – с клочьями шерсти, с вырванными кусками мяса. Его будто вывернули наизнанку. Грудная клетка была вскрыта, как сундук, и рёбра торчали вверх, белея на фоне красного месива. Внутренности аккуратной, дымящейся на морозе кучей лежали рядом. Но самое жуткое было не это.

Вокруг туши не было ни одного следа. Ни моего, ни лосиного, ни того, кто это сделал. Снег лежал девственно чистым, если не считать ошмётков плоти, разбросанных вокруг, будто кто-то вытряхнул кровавый мешок. А на шкуре зверя, на его боку, было что-то нацарапано. Не когтями. Ровные, чёткие линии, складывающиеся в узор, похожий на паутину с пустым центром.

Я стоял, и холодный пот катился по спине, смешиваясь с потом от долгой погони. Это работа не зверя. И не человека. Человек бы забрал мясо. Волк бы жрал тут же, оставляя следы. Это было… неправильно. Это было послание. Бессмысленное и оттого ещё более страшное.

«Вот видишь, к чему приводит твоё упрямство? – сказал я себе. Мысленно, конечно, вслух я уже боялся звук издать. – Говорил тебе дед: "Не ходи в лес, когда тихо". Нет же, мы упрямые. Мы не верим в бабские сказки».

Пора было валить. Быстро и без оглядки. Я развернулся и побежал. Не оглядываясь, не разбирая дороги, ломая ветки, проваливаясь по колено в снег. Сердце колотилось где-то в горле, а в голове стучала одна мысль: «Увидеть людей. Увидеть стены. Огонь в очаге».

Запах гнили преследовал меня до самого края леса.

***

Наше городище, Волосово, стояло на холме у слияния двух речушек. Крепкий частокол, дозорная вышка. Дым из труб. Жизнь. Сегодня я был рад этому виду как никогда. Страж на воротах, старый Клим, кивнул мне.

– Что, Всеволод? Пустой? – он хмыкнул в седую бороду. – Лес нынче не кормит.

– Лес нынче жрёт, дед Клим. Жрёт и не давится, – бросил я, проходя мимо.

Клим посмотрел мне вслед, нахмурившись.

Внутри было шумно. Лаяли собаки, визжали дети, бабы таскали воду. Обычная жизнь, от которой на душе стало чуть теплее. Я направился прямо к дому старосты, старого Рогдая. Только он мог понять. Остальные просто покрутили бы пальцем у виска.

Рогдай сидел у очага и строгал рукоять для топора. Седой, морщинистый, с глазами, которые, казалось, видели больше, чем положено человеку.

– Вернулся, – сказал он, не поднимая головы. – Не слышал я от тебя звука рога. Значит, пустой.

– Хуже, – я присел на лавку напротив, протягивая замёрзшие руки к огню. – Я сохатого нашёл. Моего. Его… выпотрошили.

Я рассказал всё. Про тишину. Про пропавшие следы. Про вонь и про узор на шкуре. Рогдай слушал молча, и только желваки ходили на его худых щеках. Когда я закончил, он отложил нож и рукоять.

– Морок, – выдохнул он.

– Да брось, отец. Это сказки для детей. Какая-то тварь завелась. Больная, может. Или…

– Ты видел узор? – он посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд у него был тяжёлый, как могильная плита. – Паутина без паука в центре?

Я кивнул.

– Это его знак. Знак Пустоты. Морок не тварь. Он… обман. Он приходит, когда мир слабеет. Когда вера уходит. Он питается страхом. То, что ты видел – это он играл с тобой. Показывал, что правила больше не действуют. Что волк может летать, а след – исчезать.

Я нервно усмехнулся.

– И что делать? Перуну требу принести? Козла зарезать? Я уже резал, когда мать помирала. Не помогло.

– Не язви, мальчишка, – в голосе Рогдая прорезалась сталь. – Тут не до язвы. Это плохое знамение. Очень плохое. Сегодня он зверя вывернул, завтра…

Он не договорил. Снаружи раздался крик.

Не крик боли или ярости. Это был визг, полный такого животного, запредельного ужаса, что у меня кровь застыла в жилах. А потом закричали другие. Много. И мужчины, и женщины. Визг, рёв, хруст. И тут же – запах. Тот самый. Сладковатый запах гниющего мяса и палёной шерсти, но теперь в сто раз сильнее. Он ворвался в избу, заполнил лёгкие, вызывая рвотные спазмы.

Мы с Рогдаем переглянулись. В его старых глазах я впервые в жизни увидел то, чего не видел никогда – страх.

– Он пришёл, – прошептал старик.

Я выхватил топор, который висел на стене, и бросился к двери.

«А вот сейчас, – пронеслось у меня в голове, пока я бежал навстречу крикам и вони, – мы и посмотрим, чьи сказки страшнее».

Глава 2. Красный снег

Я рванул тяжёлую дубовую дверь на себя, и в лицо ударил не мороз. Ударил рёв.

Это был не рёв битвы, не слаженный крик дружины, идущей на щиты. Это был вой скотобойни, где скотина внезапно сама взялась за ножи. Смесь предсмертных хрипов, гортанных воплей, полного ужаса женского визга и тонкого, пронзающего до самого нутра, детского плача. Воздух был густым, как кисель. Он пах горящей соломой, свежей кровью – этот особый, медно-сладкий запах, – палёным мясом и страхом. О, этот запах страха, его ни с чем не спутать – резкий, как запах мочи и дерьма, когда тело понимает, что оно сейчас умрёт.

«Знаешь, есть такое мгновение? – прошептал я сам себе, пока глаза привыкали к пляшущему красному свету. – Мгновение, когда твой мозг отказывается верить в то, что видят глаза. Он отчаянно ищет объяснение попроще. Набег? Печенеги? Варяги-отморозки? Что угодно, лишь бы не принять правду».

Но правду нельзя было не принять. Она стояла посреди улицы и смеялась.

Правда имела облик кузнеца Микулы. Огромный, как медведь, мужик, который мог согнуть подкову голыми руками. Он стоял над своей женой, Одаркой, маленькой, пухлой женщиной, которая пекла лучший хлеб в городище. И бил по ней своим ковочным молотом. Не со злобой. Не в ярости. Он бил методично, с каким-то жутким, экстатическим рвением, и с каждым ударом, от которого хрустели кости и брызгала во все стороны тёплая жижа, он кричал одно и то же:

– Сгинь, тварь многоногая! Сгинь, паучья матка! Я выпущу из тебя гниль!

Я видел его глаза. Они были широко открыты, но в них ничего не было. Пустые, стеклянные шары, отражающие пламя горящих изб. Он не видел Одарку. Он видел чудовище из своих худших, самых потаённых кошмаров. И он был счастлив, что может наконец его убить.

«Вот так, – пронеслось у меня в голове, пока я цепенел в дверях. – Вот так выглядит безумие. Оно не плачет. Оно смеётся».

Старый Рогдай, выскочивший за мной, охнул и схватился за сердце. Но времени на это не было. Картина разворачивалась во все стороны. Два брата, Фома и Ерёма, всегда неразлучные, катались по снегу, пытаясь выдавить друг другу глаза. Ерёма выл, что Фома «украл его солнце». Старая повитуха Агриппина сидела на крыльце своей избы и монотонно билась головой о столб, что-то напевая себе под нос.

А потом я увидел матерей. Нескольких. Они шли, протягивая руки к своим визжащим детям. Только вместо лиц у них… У них была тьма. Пульсирующий, клубящийся мрак, который искажал черты, превращая их в безглазую, безротую маску пустоты. Дети бежали от них, спотыкаясь, падая в красный снег, а матери шли за ними, и из этой тьмы доносился их обычный, ласковый голос: «Иди к мамочке, сынок… Куда же ты, доченька?..»

– Этого не может быть, – прохрипел я, делая шаг вперёд. – Спиридон! Это я, Всеволод! Что ты творишь?!

Мужик, которого я окликнул, обернулся. Он как раз заносил топор над своей соседкой. Его взгляд скользнул по мне, не останавливаясь. Будто меня не было. Будто я – пустое место, просто часть пейзажа. Он посмотрел сквозь меня на горящий сарай за моей спиной и заорал:

– Огненные бесы! Они повсюду!

Он не видел меня. Никто из них меня не видел. Я был призраком в их общем, персональном аду. Я и Рогдай. Может, были и другие, кто ещё не ослеп, но в этом кровавом хаосе их было не найти.

И тогда я увидел её. Маленькая Лада, дочка ткачихи. Ей лет шесть, не больше. Она стояла посреди улицы, оцепенев от ужаса, и смотрела, как на неё надвигается Горазд, мужик тихий и безобидный, вечно слегка дурковатый. Он тащил в руке тяжёлую дубину. Его губы были растянуты в счастливой, идиотской улыбке.

– А вот и крыса болотная! – бормотал он, глядя на девочку. – Хорь гнилозубый! Сейчас я тебе хребет переломаю!

Время для меня замедлилось, стало вязким. Я видел, как Горазд замахивается. Видел слёзы, замёрзшие на щеках Лады. Слышал хрип Рогдая за спиной: «Всеволод, нет…»

Вы когда-нибудь видели, как мир сходит с ума? Не в книжках, не в сказках пьяного волхва. А вот так, по-настоящему. Когда воздух густеет от криков, а снег под ногами становится тёплым и липким. В этот момент понимаешь одну простую вещь: никаких богов нет. Есть только мясо, страх и острый кусок железа в руке. И ты либо режешь, либо режут тебя. Просто, да?

Я не помню, как принял решение. Тело сделало всё само. Три быстрых шага. Мой топор, тот, что висел на стене у Рогдая, показался лёгким, как пёрышко. Я ударил Горазда в плечо, у ключицы. Не насмерть. Я хотел его остановить.

Но топор вошёл глубоко. С хрустом кости и влажным, рвущимся звуком мяса. Безумная улыбка сползла с лица Горазда. На секунду в его глазах промелькнуло узнавание. Он посмотрел на меня, потом на топор в своём плече, потом снова на меня. В его взгляде был немой вопрос: «За что?»

А потом его глаза остекленели, и он рухнул в снег, дёргаясь.

Я стоял над ним. Руки дрожали. На моём топоре была кровь. Не звериная. Кровь человека, которого я знал всю жизнь. Который, может, и не хотел этого делать. Но сделал бы.

Маленькая Лада смотрела на меня. Она не плакала. Она просто смотрела. В её глазах я был не спасителем. Я был ещё одним чудовищем с топором, от которого пахло кровью.

Всё. Черта пройдена. Что-то во мне сломалось. Затвердело. Превратилось в холодный, острый осколок льда.

– В избу! Ко мне! Живые, ко мне! – раздался за спиной властный рёв Рогдая. Старик нашёл в себе силы.

Я схватил оцепеневшую Ладу за руку и потащил за собой, обратно в дом старосты. Вокруг продолжалась вакханалия. Кто-то пытался зубами перегрызть горло коню. Кто-то плясал в огне, распевая песни. Но я больше не смотрел по сторонам. Я смотрел только на красный снег под ногами. Красный от крови моих людей.

И чувствовал липкое тепло рукояти топора в своей руке. Он стал частью меня. Единственной частью, которая имела смысл в этом обезумевшем мире.

Глава 3. Дом лжи

Мы завалили дверь тяжелой дубовой лавкой и сундуком с добром Рогдая. Стук массивной задвижки прозвучал, как удар могильной лопаты. Конец. Снаружи остался мир, который мы знали. Внутри, в полумраке избы, оказались те, кто успел добежать. Горстка. Не больше дюжины.

Мужики, которых я знал как крепких, здравомыслящих охотников и пахарей, теперь выглядели как затравленные звери. Глаза бегают, руки дрожат. Бороды слиплись от пота и, возможно, крови. Женщины сбились в дальнем углу, прижимая к себе уцелевших детей. Они не плакали. Слёзы, кажется, закончились там, снаружи. Теперь они просто тихо, прерывисто выли, как волчицы над мёртвыми щенками. И маленькая Лада, которую я притащил, сидела у моих ног, вцепившись в мой сапог. Её глаза были взрослыми, пустыми, она смотрела на тлеющие угли в очаге и молчала. Молчание детей страшнее любого крика.

«А вот сейчас самое весёлое и начнётся, – подумал я, прислонившись спиной к холодной стене и чувствуя, как липнет к коже рубаха. – Снаружи – обезумевшее стадо. Внутри – клетка с перепуганными до усрачки крысами. Угадайте, где опаснее?»

Снаружи доносились приглушённые крики и треск горящего дерева. Время от времени в дверь с той стороны глухо ударялось что-то тяжёлое. Чьё-то тело. Мы старались не слушать.

Рогдай, бледный как полотно, но с твёрдым взглядом, взял на себя командование.

– Воды всем, – его голос был хриплым, но не дрожал. – Бабы, найдите тряпки, раны перевязать. Мужики – к окнам. Закрыть ставнями. И тихо. Не издавать ни звука.

Люди задвигались, подчиняясь знакомому голосу власти. На мгновение показалось, что всё будет хорошо. Что мы отсидимся, дождёмся утра, и этот кошмар закончится. Как же мы были наивны.

Морок не ломился в дверь. Он уже был здесь. Он просочился вместе с нами, въелся в нашу одежду, забился в наши лёгкие с запахом крови. Он не кричал. Он шептал.

Первым сломался Онуфрий, здоровенный дровосек. Он сидел и тупо смотрел на свои ладони. А потом тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

– Руки… Они не мои. Кожа чужая.

Ему сказали заткнуться. Он послушно замолчал. Но я видел, как он продолжает украдкой разглядывать свои пальцы, будто это приползшие на его тело пауки.

Потом кто-то тихо всхлипнул в женском углу. Молодая девка Весняна, известная на всё городище своим звонким смехом, сидела, скорчившись, и смотрела на Рогдая. Просто смотрела, не отрываясь, и по её щекам текли слёзы.

Паранойя густела в воздухе, как дым от сырых дров. Люди начали коситься друг на друга. Взгляд соседа, который ты вчера встречал за кружкой медовухи, теперь казался тяжёлым, испытующим. Ты чего смотришь? У тебя кровь на рукаве. Чья это кровь? Может, моей сестры? Ты почему дышишь так громко? Хочешь меня оглушить, а потом напасть?

Страх – заразная тварь. Хуже любой лихорадки.

– Рогдай… он не моргает, – прошептал Ратибор, один из мужиков у окна. Его голос дрожал так, что слова рассыпались. – Я считал… уже минуту… он не моргает!

Рогдай сидел в своём кресле у очага, прямо, как изваяние. Он действительно не моргал, глядя на пляшущие языки пламени.

– Заткнись! – шикнул я на Ратибора, подходя ближе. – Мы все на пределе! Это обман! Не поддавайся!

Я положил руку старосте на плечо. Оно было каменным.

– Отец Рогдай? Ты в порядке?

Он медленно повернул голову, и его глаза впились в меня. Они были ясными, спокойными, но в их глубине прятался такой холод, от которого у меня волосы на загривке встали дыбом.

– Порядок, Всеволод. Я думаю, – сказал он ровно и снова отвернулся к огню.

Но этого хватило. Весняна вскочила. Её глаза были безумны.

– Его глаза! – взвизгнула она, указывая на Рогдая дрожащим пальцем. – Я видела! Там огня нет! Там уголья чёрные! Он – не он!

– Тихо, дура! – рявкнул на неё её собственный муж, пытаясь усадить. – С ума сошла от страха!

– Его тень… – продолжала всхлипывать она, вырываясь. – Посмотрите на его тень! Она неправильно падает! Она длиннее его самого! Она… она тянется!

Я посмотрел. Очаг отбрасывал на стену за Рогдаем пляшущую, кривую тень. У всех нас были такие же. Ничего необычного. Я уже хотел сказать ей это. И тут язык прилип к гортани.

«А ведь она, сука, права…»

На мгновение, когда пламя в очаге качнулось, тень старосты действительно отделилась от его плеч. Она вытянулась, изогнулась, как чёрная змея, дотянулась до потолочной балки, обвила её и снова вернулась на место. Это длилось не дольше удара сердца. Никто, кроме меня, кажется, не заметил. Или все заметили, но испугались поверить.

Но мой мир перевернулся. Всё. Ловушка захлопнулась. Он внутри. Он носит лицо нашего старосты.

А дальше всё произошло быстро, как удар молнии.

Весняна, видя, что ей никто не верит, выхватила из-за пояса маленький, остро отточенный нож для чистки рыбы. Тот, который всегда носила с собой. С воплем, в котором смешались ужас и какая-то отчаянная решимость, она бросилась к креслу.

– Не он! Не наш!

Никто не успел её остановить. Лезвие с глухим, влажным звуком вошло Рогдаю в бок, под рёбра. Староста не вскрикнул. Он крякнул, как будто его просто толкнули. Медленно посмотрел на рукоять ножа, торчащую из его бока, потом на Весняну. На его лице не было боли. Только удивление.

– Девка… что же ты…

А потом в его глазах погас последний огонёк разума. Муж Весняны с рёвом бросился на жену. Ратибор, который видел, как «не моргает» Рогдай, заорал, что она спасла их всех, и вцепился в волосы мужа Весняны. Ещё один мужик решил, что Ратибор тоже «заражён», и ударил его поленом по голове.

Изба взорвалась. Началась резня. Слепая, бессмысленная, страшная в своей замкнутости. В крошечном пространстве люди, полчаса назад бывшие соседями и друзьями, калечили друг друга, крича обвинения, вырванные из самых глубин их параноидального ужаса.

– Ты смотрел на мою жену!

– Ты украл моего поросёнка в прошлом году, я видел!

– В твоих глазах плещется вода из Нави!

Я оттолкнул от себя Ладу, запихнул её под лавку. И поднял топор.

Морок снова смеялся. Только теперь он смеялся внутри. Смеялся моим собственным голосом.

«Видишь, охотник? – шептал он мне. – Не нужно ломать стены. Нужно просто чуть-чуть подтолкнуть. Они всё сделают сами. Всегда. Просто дай им хороший повод бояться друг друга».

Я стоял в центре этого маленького ада. Топор в моей руке казался невыносимо тяжёлым. Кровь Горазда на нём уже успела застыть. И я понимал, что скоро к ней добавится ещё. Не потому что я хотел этого. А потому что, когда все вокруг сошли с ума, единственное, что ты можешь сделать, чтобы выжить – это сойти с ума вместе с ними. Или хотя бы притвориться.

Глава 4. Единственный выживший

Я не помню, как закончилась ночь. Кажется, она никогда не должна была кончиться. Последнее, что отпечаталось в памяти – звук собственного хрипа, когда я боролся с Онуфрием, дровосеком, который решил, что я хочу «украсть его дыхание». Его руки, которые я помнил могучими и добрыми, когда он вытаскивал застрявшую в грязи телегу, теперь сжимали моё горло с силой мельничного жернова. Я ударил его в лицо рукоятью топора, снова и снова, пока хватка не ослабла. Потом кто-то ударил меня сзади по голове. Тьма.

Первым был холод. Липкий, проникающий холод, который бывает только от остывающей плоти. Я лежал лицом вниз в чём-то мокром. Дышать было трудно. Пахло железом, потрохами и страхом, который въелся в сами стены. Я открыл глаза. Перед лицом, в нескольких вершках, лежала рука. Женская, с дешёвым медным колечком на пальце. Рука Весняны.

Я пришёл в себя под грудой тел. Меня просто завалило в общей свалке. Чьи-то ноги, чьи-то руки, волосы… Всё это переплелось в один жуткий, неподвижный узел. Меня спасло то, что я оказался внизу. Кажется. Или просто повезло. А им нет.

Воздух был недвижим. Ни стона, ни хрипа, ни вздоха. Только моё собственное тяжёлое, рваное дыхание, которое казалось оглушительным в этой мёртвой тишине. Я единственный дышал в этой избе. Эта мысль была не радостной, не страшной. Она была никакой. Просто факт. Как то, что камень – твёрдый, а вода – мокрая.

С усилием, от которого затрещали все кости, я начал выползать из-под этой груды мяса. Голова раскалывалась, в боку что-то остро кололо при каждом движении. Одежда промокла насквозь от чужой крови и примёрзла к телу. Наконец, я выбрался. Встал на дрожащие ноги, опираясь о стену.

В избе царил полумрак. Тусклый серый свет пробивался сквозь щели в ставнях. Рассвет. В его безжалостном, честном свете всё выглядело ещё омерзительнее. Это была уже не сцена трагедии. Это была работа мясника-неумехи. Искажённые, застывшие в нелепых позах тела. Разинутые рты. Выпученные глаза, в которых навсегда застыл последний кошмар. Я нашёл глазами маленькую Ладу. Она всё так же сидела под лавкой, свернувшись калачиком. Я на секунду понадеялся. Но потом увидел неестественно вывернутую шейку и тонкую струйку крови из уголка рта. Видимо, её просто затоптали.

Мне захотелось блевать. Но желудок был пуст. Вместо рвоты из груди вырвался какой-то сухой, удушливый спазм.

Дверь была завалена, но не до конца. Я нашёл в себе силы растолкать сундук и лавку. Морозный воздух ударил в лицо, обжигая лёгкие. Я выпал наружу. И увидел своё городище.

Оно не сгорело дотла. Огонь пожрал несколько крыш и погас сам собой. Городище было… тихим. Той самой тишиной из леса, но теперь она была пропитана запахом крови и пепла. Над улицами висел лёгкий дымок от тлеющих углей. И падал снег. Редкие, ленивые хлопья ложились на тела, на красные лужи, на брошенное оружие, пытаясь укрыть весь этот срам белым саваном. Не получалось. Краснота проступала сквозь белизну, как незаживающая рана.

Я пошёл. Куда – не знал. Просто шёл, переступая через то, что ещё вчера было моими соседями.

Есть вещи хуже смерти. Например, выжить. Идти по улице своего детства, где каждый камень помнит, как ты бегал босиком, и переступать через тех, кто учил тебя ходить. Знаешь, какое чувство самое сильное? Не горе. Не страх. Облегчение.

Вот она, Малуша, которая давала мне, сопливому пацану, парное молоко. Лежит с серпом, воткнутым в глазницу. Я переступаю через неё и чувствую укол. Нет, не скорби. Укол липкого, омерзительного облегчения от того, что это не я лежу здесь с серпом в глазу. Что моя шкура ещё цела. И от этого омерзения к себе хочется выть.

Вот Клим, страж с ворот. Старый, ворчливый, но добрый дед. Он задушен. А рядом с ним валяется его сын, тот, что хвастался своей силой. С проломленным черепом. Наверное, кто-то успел отомстить за старика. Или это была уже совсем другая история. Здесь у каждой смерти своя история, и все они одинаково бессмысленны.

Я дошёл до дома старосты. Он лежал на крыльце, вытащенный кем-то наружу. Почти всё городище лежало здесь. Он один из тех, кто начал резню внутри, но видимо, кто-то его выволок из избы. С ножом в боку он далеко не ушёл. Снег под ним был тёмно-бурым. Я думал, он мёртв.

Но когда я подошёл, он открыл глаза.

Мутные, подёрнутые плёнкой боли, но в них ещё теплился разум. Он не видел меня, смотрел куда-то сквозь. Потом его взгляд сфокусировался на моём лице. Он узнал меня.

Его губы, запёкшиеся кровью, шевельнулись.

– Все… волод…

Он протянул ко мне руку, ухватился за край моего тулупа. Хватка была слабой, но отчаянной.

– Ты… живой… – прохрипел он. Из его рта пахнуло смертью. – Хорошо…

Он закашлялся, и изо рта пошла розовая пена.

– Беги… – выдохнул он одно-единственное слово. В этом слове было всё: приказ, мольба, завещание. – Беги… отсюда… Оно… ещё… здесь…

Я смотрел на него. На старика, который учил меня ставить силки на зайца, который заступался за меня перед отцом, когда я провинился. Сейчас он умирал. Долго. Мучительно. Он не просил о помощи. Он просил, чтобы я спас себя.

И я понял, что есть ещё одна, последняя просьба в его глазах. Невысказанная.

Мой топор всё ещё был в моей руке.

Я опустился на колени рядом с ним. Положил свою свободную руку на его ладонь, сжимавшую мой тулуп.

– Спи, отец Рогдай, – сказал я тихо. – Ты устал.

Он закрыл глаза. Возможно, это было согласие. Возможно, он просто потерял сознание. Мне было уже всё равно.

Удар был коротким и точным. Я умею это делать. Я охотник.

После этого я сидел на крыльце рядом с ним ещё очень долго. Снег всё падал. Я смотрел на свои руки. Они были в чужой крови. Руки убийцы. Руки единственного выжившего.