Нити Морока

«Отлично, – пронеслось у меня в голове, едко и зло. – Спасён сумасшедшей бабой, которая считает, что мой предсмертный хрип нарушил мировое равновесие. Лучше бы я, блядь, сдох в снегу».

Я попытался сесть, но тело пронзила острая боль. Я рухнул обратно на лавку, шипя от бессилия.

– Мои люди… – прохрипел я, глядя в дымный потолок. Горечь снова подкатила к горлу. – Моя деревня… Их всех убили…

Она резко прервала меня. Её голос не стал громче, но в нём появилась твёрдость камня.

– Твои люди ослепли. И сожрали друг друга.

Она произнесла это буднично, констатируя факт, не отводя взгляда. И эти слова ударили сильнее, чем раскалённый нож. Потому что это была правда. Та правда, которую я пытался загнать поглубже, прикрыть общими словами «убили», «напали».

– Не ври, – продолжила она так же ровно, и теперь её взгляд казался физически тяжёлым, он вдавливал меня в лавку. – Особенно себе. Ты видел всё. Я видела это в твоём крике.

Поединок начался. Она безжалостно срывала с меня все мои жалкие защитные покровы. Я, привыкший язвить и отшучиваться от боли, оказался безоружным.

– Даже если так, – выдавил я, переводя дыхание. – Что с того? Что за тварь это сделала? Почему я выжил?

Она снова отвернулась к своему плетению, будто разговор её утомил.

– На первый вопрос ответа не знает никто. Это старая, голодная пустота. На второй… ты сам знаешь ответ, охотник.

– Я не знаю! – выкрикнул я, и от крика рана снова отозвалась болью.

Её пальцы снова замерли. Она подняла на меня свой пронзительный взгляд, и в нём мелькнуло что-то похожее на тень нетерпения.

– Ты выжил, потому что убил первым. В том доме. И последним. На том крыльце. Ты не жертва. Ты такая же часть бури, как и все остальные. Просто твой зуб оказался острее.

Тишина. Её слова повисли в воздухе. Она назвала вещи своими именами. Без осуждения. Без похвалы. Просто факт. И это было хуже всего. Я – убийца. Я – часть бойни.

Я отвернулся к стене, чувствуя себя раздетым и выпотрошенным. Эта ведьма за несколько минут сделала то, чего не смог сделать ни один кошмар – она заставила меня посмотреть на себя без лжи.

– Уходи, – прошептал я. – Оставь меня.

Она не ответила. Я слышал только тихое шуршание сухих трав в её руках. Она осталась. Она выиграла этот раунд. И я понял, что её лечение только началось. Прижигание раны ножом было самой лёгкой его частью.

Глава 10. Урок тишины

Дни потекли медленно, вязко, как сосновая смола. Они были похожи один на другой. Серый рассвет, который едва пробивался сквозь корни над головой. День, проведённый в тумане слабости и тупой боли. Длинная, тёмная ночь, наполненная шуршанием трав в руках Заряны и редкими вскриками ночных птиц.

Рана затягивалась. Ведьма знала своё дело, это приходилось признать. Каждый день она меняла повязку из мха, предварительно прополоскав её в каком-то вонючем отваре. Я пытался рассмотреть, что за травы она использует, но это были просто сорняки, на которые я раньше и внимания бы не обратил.

Как только я смог стоять на ногах, не хватаясь за стены норы, она начала меня гонять.

– Дрова, – сказала она однажды утром, ткнув пальцем в сторону кучи поленьев у входа. – Очаг почти погас.

– У меня топора нет, – прохрипел я.

– Есть твои руки.

И я, шатаясь, пошёл ломать толстые, сухие ветки. Слабость была такой, что после третьей ветки я сел прямо в снег, тяжело дыша. Мне, который мог одним ударом свалить молодое деревце, теперь не хватало сил сломать сук толщиной в руку. Это было унизительно. Заряна молча наблюдала за мной, сидя на пороге своей норы. В её взгляде не было ни жалости, ни насмешки. Она просто наблюдала. Как наблюдают за муравьём, который тащит непосильную ношу.

«Терпи, – говорил я себе, стиснув зубы. – Ты окрепнешь. И как только окрепнешь, ты уйдёшь от этой полоумной к чертям собачьим». Эта мысль стала моим топливом.

Но просто работать она мне не давала. В этом и заключалось её тихое безумие. Каждое простое действие она превращала в какой-то ритуал.

– Неси воду, – говорила она, протягивая мне два тяжёлых деревянных ведра. Ручей был недалеко, шагов двести через лес.

Я взял вёдра, пошёл. Спину ломило, рана в боку тянула. Я зачерпнул ледяной воды и потащил её обратно, проклиная всё на свете.

– Неправильно, – сказала она, когда я, шатаясь, поставил вёдра у входа.

– Что неправильно? – рявкнул я. – Вода в вёдрах, вёдра здесь. Что ещё?

– Ты нёс воду. А нужно было слушать воду, – она подошла, окунула палец в ведро. – Она недовольна. Ты её торопил.

Я просто смотрел на неё, не зная, смеяться мне или бить. Она сумасшедшая. Окончательно и бесповоротно.

– В следующий раз, когда пойдёшь, – продолжила она, будто не замечая моего взгляда, – не думай о норе. Не думай о вёдрах. Почувствуй, как вода переливается. Как она бьётся о стенки. Она тебе споёт свою песню.

Это был бред. Полнейший, беспросветный бред. Но я был слаб, и у меня не было выбора, кроме как делать то, что она говорит.

Когда она посылала меня за дровами, это было то же самое.

– Ты принёс мёртвое дерево, – говорила она, осматривая мою охапку.

– Дрова и должны быть мёртвыми! Сухими!

– Это дерево умерло со злобой. Молния его убила. Оно будет плохо гореть, будет плакать в огне. Ищи дерево, которое уснуло само.

Как, черт возьми, отличить злое мёртвое дерево от уснувшего?! Я орал на неё, бесился. Она не отвечала. Она просто ждала, когда я выполню её приказ.

И я ходил по лесу, как идиот. Прикладывал ладонь к стволам, пытался что-то почувствовать. Сначала – ничего. Просто холодная кора и занозы. Потом, от бессилия и злости, я начал замечать детали, на которые никогда не обращал внимания. Этот ствол чуть теплее на ощупь, потому что солнце греет его сквозь лапы елей. А этот – влажный, почти скользкий, значит, внутри он ещё живой, просто притворился. Этот пахнет грибами и тленом. А этот – остро, смолисто, в нём ещё бурлит жизнь.

Я всё ещё считал это бредом. Но мой мир, сузившийся до её норы и ближайшего ручья, вдруг начал расширяться вглубь. Мои чувства, притупленные горем и шоком, начали обостряться. Сначала вернулись запахи – не только очевидные, вроде дыма и хвои, а сотни других: запах мерзлой земли под снегом, запах прелой коры, тонкий, едва уловимый аромат каких-то почек, готовых ждать весны.

Потом вернулся слух. Я начал слышать не только вой ветра и карканье её ворона. Я слышал, как потрескивает от мороза кора на деревьях. Как мышь шуршит под снегом в десяти шагах от меня. Как дятел не просто стучит, а выбивает определённый, только ему ведомый ритм.

Но самым главным был урок тишины. Я, выросший в шуме городища, а потом оглохший от криков бойни, не знал, что у тишины может быть столько оттенков. Была тишина утренняя, звенящая от мороза. Была тишина дневная, сонная, наполненная шуршанием снега, падающего с веток. Была тишина вечерняя, тревожная, когда каждый звук кажется в десять раз громче. И была тишина ночная – глубокая, бархатная, в которой, казалось, можно услышать, как звёзды ползут по небу.

Заряна редко говорила. Но когда говорила, то задавала свои идиотские вопросы. Мы сидели у огня, и она, глядя в пламя, могла спросить:

– Что говорит тебе ветер?

– Говорит, что завтра будет метель, – бурчал я, как старый дед.

– Нет. Это он говорит твоему телу. А что он говорит тебе? Твоей ране? Твоему страху?

Я молчал.

– О чём молчит этот камень? – спрашивала она в другой раз, указывая на валун у входа в нору.

– Камни не разговаривают!

– Разговаривают. Просто очень медленно. Иногда, чтобы услышать одно слово, нужно просидеть рядом всю жизнь. Он молчит о том, скольких таких, как ты, он видел. Тех, кто пришёл и ушёл, а он остался.

Она ничего не объясняла. Она просто давала мне загадки, на которые не было ответа. И это бесило больше всего. Но я злился, а сам, уходя за дровами, невольно останавливался и слушал ветер. Прикладывал руку к камню.

Она не лечила моё тело. Она перепрошивала мои чувства. Заставляла меня снова стать частью этого мира. Не гостем, не врагом, а его частью. Она учила меня быть не человеком. Она учила меня быть зверем. Зрячим, чутким, внимательным.

Я ещё не понимал, зачем. Но чувствовал, что этот урок – самый важный в моей новой, поломанной жизни. Урок тишины, в которой голосов было больше, чем в самом громком крике.

Глава 11. Первое эхо

Я становился сильнее. Медленно, со скрипом, как ржавый механизм, но тело вспоминало, что такое сила. Я уже мог почти без отдыха наколоть дров на целый день. Боль в боку превратилась из огня в тлеющие угли, лишь изредка напоминая о себе резким уколом. Вместе с силой возвращалась и злость. Здоровая, мужская злость, направленная на ведьму, которая держала меня здесь своими бредовыми уроками.

В тот день я как раз рубил толстое сосновое полено. Топор входил в дерево с глухим, сочным стуком. Морозный воздух обжигал лёгкие, мышцы горели от приятного напряжения. На мгновение я почти почувствовал себя прежним. Нормальным.

И тут тишина сломалась.

Это было первое, что я заметил. Птицы, которые до этого пересвистывались в ветвях, разом замолчали. Ветер, что шелестел в верхушках сосен, стих. Та звенящая, живая тишина, которую Заряна учила меня слышать, сменилась другой – мёртвой, ватной. Давящей. Мои обострившиеся чувства вопили о неправильности. О чужом следе.

Я замер, сжимая топорище. И увидел их.

Они вышли из-за густого ельника. Пятеро. На первый взгляд – обычные лесные бродяги. Лихие люди. Рваная одежда, спутанные бороды, в руках ржавые топоры и дубины. Типичная падаль, что всегда вьётся у больших дорог, грабя купцов, а зимой, от голода, и обычных путников. Но что-то было не так.

Они двигались странно. Не уверенной, развязной походкой разбойников, а как-то… дёргано. Словно марионетки на ниточках, а кукловод пьян и дёргает за все сразу. Их шаги были несогласованными, но при этом они шли в одном темпе, как одно многоногое, неуклюжее существо.

Я вгляделся в их лица. И холодок пробежал по спине. Их глаза. Они были подёрнуты мутной, белёсой дымкой, как замёрзшее стекло. Зрачки расширены, несмотря на яркий солнечный день. Они не смотрели на меня. Их взгляды были направлены на нору Заряны, но они будто видели не её, а что-то сквозь неё.

Они остановились шагах в двадцати. И заговорили.

Точнее, это был не разговор. Это был гул. Пять ртов открылись одновременно, и пять разных по тембру голосов произнесли одни и те же слова, почти в унисон. Почти. Из-за этого лёгкого разнобоя их речь походила на жужжание огромного, больного шмеля.

– От… дай… нам… ту… что… пахнет… жизнью…

Меня пробрало. Не от страха перед дракой. А от этой запредельной, потусторонней жути. Они не хотели ни еды, ни золота. Они пришли за ней. Они чуяли её, как волки чуют живую плоть.

Я встал между ними и норой, крепче перехватывая топор. Сил ещё мало. Пятерых я, скорее всего, не осилю. Но умру не просто так.

– Проваливайте, упыри, – прохрипел я. – Здесь вам ловить нечего.

Они не отреагировали. Их пустые глаза продолжали смотреть в сторону входа в её жилище. И они сделали шаг. Потом ещё один. Все вместе, как один механизм.

– Я сама, – раздался за моей спиной её низкий голос.

Заряна вышла из норы. Босая, в своих шкурах, она выглядела маленькой и хрупкой на фоне этих оборванцев. Но в её позе не было ни капли страха. Она встала передо мной, загораживая меня собой, и посмотрела на них. Просто посмотрела.

«Видел когда-нибудь, как ломается мир? – пронёсся в голове едкий внутренний голос. – Не тогда, когда режут и жгут. А вот так, тихо. Когда один человек выходит против пяти с пустыми руками. И ты, здоровый мужик с топором, понимаешь, что самое безопасное место – у него за спиной. В этот момент все твои понятия о силе и слабости летят к чертям».

Она не стала говорить. Она сделала вдох. И начала петь.

Это не было песней. Не в том смысле, как поют люди. Это был низкий, гортанный звук, идущий откуда-то из самого чрева земли. Он не имел мелодии. Он был похож на вибрацию. На гудение тетивы огромного, невидимого лука. Слова, если это были слова, были на языке, которого я никогда не слышал, – полный резких, щёлкающих согласных и долгих, тягучих гласных. Эта песня не успокаивала. Она скребла по нервам, как нож по камню. Воздух вокруг неё, казалось, уплотнился, стал холодным и тяжёлым.

Бродяги замерли. Их дёрганые движения прекратились. Они застыли, как мухи, вмёрзшие в янтарь. Их мутные глаза, кажется, впервые сфокусировались на ней. На их лицах появилось что-то похожее на муку.

А потом их начало трясти. Сначала мелко, потом всё сильнее. Будто её песня была ядом, который проник в них и теперь воевал с тем, что сидело внутри.

Один из них, самый высокий, вдруг захрипел, схватился за горло и рухнул на колени. Его спина выгнулась дугой, он забился в конвульсиях, стучась затылком о мёрзлую землю. Изо рта у него повалила чёрная, густая пена. А потом… потом из этой пены полезло нечто.

Одно. Потом второе. Скользкие, чёрные твари, похожие на пиявок или слепых слизней, но двигались они с противоестественной быстротой. Они извивались, вываливаясь из его рта вместе с пеной и кровью.

Я смотрел на это, и желудок мой ледяным комом подкатил к горлу. Вот оно. Эхо. Эхо того, что случилось в Волосово. Там Морок исказил разум, заставил видеть чудовищ снаружи. А здесь… здесь он сидел внутри. Он был физическим. Живым. Гниющей, паразитической тварью, которая пожирает человека изнутри, оставляя лишь оболочку-марионетку.

Вид выползающих тварей сорвал с цепи остальных. Их внутренние кукловоды запаниковали. Бросив жертву корчиться на снегу, четверо оставшихся с бессмысленным рёвом, который был уже их собственным, а не общим, бросились вперёд. Не на Заряну. Просто вперёд. В никуда.

И тут настала моя очередь.

Песня ведьмы сломала их, но не убила. Она лишь выгнала на свет гниль. Остальное нужно было делать железом.

Я шагнул вперёд. Это уже не было похоже на убийство людей. Когда я ударил первого, я посмотрел в его мутные глаза. В них не было ничего. Ни страха, ни боли, ни ненависти. Пустота. Как у больной собаки, которую пришёл добить хозяин.

Топор вошёл ему в череп с мокрым хрустом. Он упал, даже не вскрикнув. Второй замахнулся на меня дубиной, но его движения были медленными и неуклюжими. Я увернулся и рубанул его по ногам. Третий… четвёртый…

Это была не битва. Это была работа. Грязная, быстрая, необходимая. Я двигался, как во сне, и каждый удар был не актом ярости, а актом… очищения. Я не убивал людей. Я разбивал гнилые сосуды, чтобы то, что в них завелось, сдохло вместе с ними.

Когда последний упал, Заряна замолчала. И мир снова стал прежним. Почти.

Я стоял, тяжело дыша, посреди пяти трупов. На снегу чернела кровь и извивались последние издыхающие твари. Я смотрел на дело своих рук, и меня не мучила совесть. Меня мутило от омерзения. От понимания, с чем именно я столкнулся.

Это было не просто зло. Это была болезнь. Заразная, гнойная болезнь мироздания. И кажется, у этой ведьмы было от неё какое-то лекарство. Или, по крайней мере, очень острый нож, чтобы вскрывать нарывы.

Глава 12. Нити судьбы

Воздух всё ещё пах кровью. Я стоял, тяжело опираясь на топор, и смотрел на тела. Те чёрные, похожие на слизней твари, что выползли изо рта бродяги, уже сдохли на морозе, съёжились, превратившись в бесформенные комочки грязи. Я не чувствовал ни удовлетворения от победы, ни ужаса от убийства. Я чувствовал опустошение. И холод. Глубокий, костяной холод, который шёл не от зимнего воздуха, а изнутри, от понимания, что мир, который я знал, закончился.

Заряна спокойно обошла поле боя. Её босые ноги оставляли следы на окровавленном снегу, но её это, казалось, ничуть не волновало. Она не смотрела на раны, на лица. Она смотрела на что-то другое. Она подошла к первому упавшему, тому, из которого полезла мразь, присела рядом и пристально всмотрелась в его открытый, полный снега рот.

– Дыра, – пробормотала она себе под нос. – Маленькая. Но гнилая.

Она встала и подошла ко мне. Ворон, всё это время сидевший на ветке, слетел вниз и уселся ей на плечо, что-то недовольно каркая. Она почесала ему перья под клювом.

– Что это было? – спросил я хрипло, кивнув топором на тела. – Кто они… что они такое?

– Они – эхо, – ответила она, не глядя на меня. – Отголосок большого крика. Твоего крика.

Я стиснул зубы. Снова её бред.

– Прекрати говорить загадками, ведьма! – рявкнул я. Злость, единственное понятное чувство, которое у меня осталось, начала возвращаться. – Я только что раскроил пять черепов. Я думаю, заслужил внятный ответ.

Она наконец повернула ко мне голову. Её глаза, казалось, заглядывали мне за спину, в прошлое.

– Ты видишь мир, как видишь дерево, охотник. Ствол, ветки, листья. Ты можешь срубить его, сжечь. Ты думаешь, это и есть весь мир.

Она помолчала, давая словам впитаться в морозный воздух.

– А я вижу не дерево. Я вижу узор.

Она подняла руку, растопырив тонкие, как сухие веточки, пальцы.

– Мир – это полотно. Огромное, бесконечное. Его ткёт Великая Пряха, Мокошь. Каждая травинка, каждый зверь, каждый человек – это нить в этом узоре. Нити переплетаются, создают рисунок. Рождение, жизнь, смерть, любовь, ненависть – всё это лишь стежки на полотне. – Она говорила медленно, и её слова, как ни странно, не казались больше бредом. Они были… весомыми. Древними, как валуны.

– А теперь представь, – продолжала она, и в её голосе появились стальные нотки, – что есть нечто, что не плетёт. Оно только рвёт. Оно не создаёт узор, оно создаёт дыры. Ему не нужна твоя жизнь, твоя душа. Ему нужно, чтобы твоя нить оборвалась и на её месте в полотне осталась… пустота. Дыра, из которой начинает сквозить холод Нави. Это и есть Морок.

Я молчал, пытаясь переварить услышанное. Это было дико, но в этой дикой картине мира было больше смысла, чем в молитвах волхвов. Я вспомнил искажённое тело лося, деревню, сожравшую саму себя, этих пустых бродяг. Дыры.

– То, что случилось у меня… в Волосово…

– Была не просто дыра. Это был разрыв. Кто-то взял и полоснул ножом по полотну. Ткань мира там расползается. И из этого разрыва теперь лезет всякая мразь, которую притягивает запах гнили. – Она кивнула на тела. – Как черви на падаль.

Эта картина была такой ясной и такой безнадёжной, что у меня опустились руки. Что может сделать один человек с топором против того, кто рвёт саму ткань реальности?

– Так почему я выжил? – спросил я. Вопрос, который мучил меня с той самой ночи. – Почему я, а не кто-то другой?

Она не ответила. Вместо этого подошла вплотную и взяла мою руку. Не ту, что сжимала топор, а другую. Её пальцы были ледяными, но хватка – на удивление крепкой. Она перевернула мою ладонь и уставилась на неё. Она смотрела не на мозоли, не на шрамы. Её взгляд, казалось, проникал сквозь кожу.

– Потому что твоя нить не оборвалась, – наконец сказала она тихо, почти шёпотом. Её взгляд скользил по линиям на моей руке. – Она истёрлась, почти порвалась. Она стала грязной, почернела от крови и страха, но она тянется дальше. И теперь…

Она подняла взгляд и посмотрела мне прямо в глаза.

– Она переплелась с моей.

Мы стояли так, посреди пяти трупов и застывающей крови, держась за руки. В её словах не было ни тепла, ни обещания. Это был просто факт. Неизбежность. Как то, что после зимы наступает весна. Я смотрел на неё, на её спутанные волосы, на дикие, нечеловеческие глаза, и пытался понять.

– И что это значит?

И тут она впервые за всё время усмехнулась. Это была не улыбка. Просто уголки её губ чуть дрогнули и поползли вверх, обнажая крепкие, белые зубы. И от этой усмешки у меня по коже пробежал мороз, которого не было даже от прикосновения раскалённого железа.

– Это значит, что тебе придётся научиться видеть нити, мальчик, – проговорила она, и в её голосе прозвучало что-то похожее на хищное, голодное удовлетворение. – Видеть, где они натянуты, где провисают, где вот-вот порвутся. Придётся научиться отличать настоящий узор от лживого.

Она отпустила мою руку, и её усмешка исчезла так же быстро, как и появилась.

– Иначе следующая тварь, которая придёт на твой крик, сожрёт тебя вместе с твоей судьбой.

Глава 13. Дорога на север

Мы сожгли тела бродяг. Заряна настояла на этом. «Огонь очищает, – сказала она. – Он превращает гниль в пепел и дым, и ветру проще развеять пустоту». Она провела какой-то свой ритуал, бросая в пламя пучки трав и что-то нашёптывая. Я просто стоял рядом, скрестив руки на груди, и смотрел, как огонь пожирает останки тех, кто когда-то был людьми. Мне не было их жаль. Но и облегчения я не чувствовал. Я просто понимал, что таких костров на нашем пути будет ещё много.

Ночью у очага в её норе она впервые заговорила о будущем.

– Здесь узор слишком слаб, – сказала она, глядя в огонь. – Мы в самом сердце разрыва. Сколько ни штопай, расползается дальше. Нужно найти место, где нити ещё крепки. Где земля помнит старую силу.

– Что за место? – спросил я.

– Большой город, – ответила она, и я удивлённо на неё посмотрел. Ведьма, которая босиком ходит по снегу, рвётся в город? – Там, где много людей, узор плотнее. Больше нитей. Больше силы. Большой город у большой воды. Смоленск.

Смоленск. Я там был один раз, ещё пацаном, с отцом. Огромный, шумный, вонючий муравейник, обнесённый высокими стенами. Идея вернуться туда мне не нравилась. Но мысль оставаться в этом лесу наедине с этой ведьмой и её узорами нравилась мне ещё меньше.

В лесу я был во власти её мира, её правил. Там, в городе, были люди. Понятные люди с понятными желаниями – золото, власть, бабы. Была стража, был князь, была какая-то власть. Может, там кто-то знает, что это за зараза ползёт по нашим землям. Может, там есть ответы, которые можно потрогать руками, а не только услышать в вое ветра.

«А ещё, – сказал я себе честно, – если я останусь с ней здесь, я либо свихнусь окончательно, либо начну верить в её бред про нити. И я не знаю, что хуже».

– Хорошо, – сказал я. – Идём в Смоленск.

Наше путешествие началось на следующее утро. Это была странная дорога. Дорога на двоих, где каждый шёл в одиночестве. Я – со своим топором и мешком припасов. Она – босая, с вороном на плече и маленьким кожаным мешочком на поясе. Мы шли молча. Она задавала направление, ориентируясь не по солнцу и не по мху на деревьях, а по чему-то, что видела только она. «Здесь нить холодная, идём туда, где теплее», – могла сказать она, сворачивая на едва заметную тропу.

Это была мрачная дорожная романтика, если в этом слове вообще есть место романтике. Мы ночевали у костров, и тепло огня было единственным уютом в этом огромном, холодном мире. Днём мы шли, а вокруг нас разворачивалась молчаливая хроника смерти.

Мы прошли через две деревни. Обе были мертвы. Но мертвы по-разному.

Первая была похожа на Волосово. Следы резни, хаоса. Раскрытые двери, разбросанные вещи. Тела, уже припорошённые снегом, лежали там, где их настигло безумие. И на главной площади, на стене колодца, был начертан знакомый мне уродливый знак – паутина без паука. Знак пустоты.

Вторая деревня была страшнее. В ней не было следов борьбы. Она была просто… пустой. Дома стояли целые, в очагах остыла зола. На столах – остатки еды, в хлеву – ни коровы, ни козы. Люди просто исчезли. Испарились. Будто встали и ушли все разом в никуда. Эта тишина была ещё более жуткой, чем тишина после бойни. Здесь не было даже эха. Здесь была просто пустота. Заряна долго стояла посреди деревни, закрыв глаза. «Их нити не обрезаны, – прошептала она. – Их… распустили. Выдернули из полотна».

Напряжение между нами росло с каждым днём. Я был её телом, её топором. Я рубил дрова, таскал воду, освежёвывал редкую дичь, которую ей удавалось подманить. Она была моими глазами, моим чутьём. Она находила воду под снегом, указывала, какие коренья можно есть, а какие убьют быстрее любого яда. Мы были вынуждены доверять друг другу, и оба ненавидели эту зависимость.

Ночью у костра мы говорили. Точнее, спорили. Это были наши битвы. Битвы без оружия.

– Почему твоя Мокошь не починит своё полотно? – спрашивал я, подбрасывая ветки в огонь. – Или твои боги такие же слабаки, как наши?

– Боги не садовники, которые полют грядки, – отвечала она, глядя в пламя. – Они задают узор. А что делают с этим узором нити – это их дело.

– Бред. Значит, всем плевать? Ты молишься тем, кому на тебя насрать?

– Я не молюсь. Я слушаю. Иногда узор просит помочь ему. Иногда – просит не мешать. Сейчас он кричит. Поэтому я иду.