Нити Морока

И где-то глубоко внутри, под слоем шока и омерзения, шевельнулся тот самый червяк. Липкий, холодный червяк облегчения.

«Ты выжил, – шептал он. – Ты. А не они. Значит, ты сильнее. Значит, ты был прав».

Я встал и пошёл прочь от тела. Нужно было искать еду, оружие, тёплую одежду. Нужно было жить. И эта простая, животная мысль была отвратительнее всего, что я видел этой ночью.

Глава 5. Эхо в пепле

Время перестало существовать. Был просто серый свет дня и чёрный провал ночи, который я проводил, забившись в самый дальний угол пустой избы, вздрагивая от каждого скрипа и воя ветра. Ветер теперь звучал как крики умирающих. Я не спал. Я просто отключался, проваливаясь в вязкую, тревожную дрёму без сновидений.

Сколько прошло времени? День? Два? Не знаю. Я двигался на автомате. Как хорошо отлаженная кукла, у которой дёргают за верёвочки древние инстинкты: голод, холод, выживание.

«Нужно больше еды», – говорил внутренний голос, и мои руки сами лезли в чужие лари, набивая мешок вяленым мясом, сушёными грибами, горстями зерна. Я проходил мимо тел, стараясь не смотреть на их лица. Но они всё равно смотрели на меня. Их стеклянные глаза провожали каждый мой шаг. И я начал с ними разговаривать.

– Извини, Микула, – пробормотал я, вытаскивая из его кузни хороший топор и пару ножей. – Тебе они уже ни к чему. А Одарке… Одарке, прости, мужика твоего какая-то дрянь ослепила. Хлеб у тебя был знатный.

Я стоял посреди разграбленной кузни, разговаривая с двумя трупами, и не чувствовал себя сумасшедшим. Сумасшествием был весь этот мир. Я был единственным нормальным.

Я таскал еду, оружие, тёплую одежду. Складывал всё в одной избе, самой целой, создавая себе что-то вроде берлоги. Берлога в городе мёртвых. И всё это время они были со мной. Их голоса звучали у меня в голове, привычные, родные, только теперь в них была какая-то едкая ирония.

– И мой тулуп забери, Всеволод, он теплее твоего, – будто бы говорил Клим, страж с ворот. – Тебе в нём ещё по лесам бегать. От себя самого.

– А на дорожку моих пирогов возьми, иродово отродье, – шелестел голос старухи Малуши. – Жри, не подавись. Тебе ещё долго жить. Дольше всех нас.

Я отвечал им. Спорил. Оправдывался.

– Заткнитесь, – бормотал я, укутывая ноги в новые портянки. – Я не просил этого. Я не хотел выжить.

«Врёшь», – отвечали они все хором, одним беззвучным, многоголосым шёпотом у меня в мозгу.

На второй день я решил, что их надо сжечь. Неправильно это. Не по-людски. Душам нужно помочь уйти к предкам, к Велесу на луга. А то так и будут ходить неприкаянные. Эта мысль показалась мне очень важной. Единственно правильной в этом разрушенном мире.

Я начал стаскивать тела к центру городища, к старому идолу Перуна. Таскал, пока руки не онемели. От напряжения и от мороза. Это была тяжёлая работа. Замёрзшие тела были неподатливыми, как деревянные колоды. Я складывал их в одну огромную кучу. Женщины, дети, мужчины. Складывал и плакал. Нет. Не так. Я не плакал. Я выл. Беззвучно. Просто из груди вырывался сухой, рваный хрип. Моё тело пыталось плакать, но глаза оставались сухими. Слёзы замёрзли где-то внутри.

Сложив тел двадцать, я понял, что у меня не хватит сил. Никогда. Их было слишком много. А я был один. Попытка придать этому хаосу хоть какой-то смысл, хоть какое-то подобие ритуала, провалилась. Я сел на снег рядом с этой горой замёрзшего мяса и бессильно рассмеялся. Смех был похож на карканье больного ворона.

«Да кому вы теперь нужны со своими ритуалами?» – прошептал я. – «Перун смотрел, как вас режут. Велес не пришёл за вашими душами. Вы просто мясо. Как тот сохатый в лесу».

Я бросил эту затею. И пошёл дальше. Бесцельно. Куда глаза глядят. И ноги сами принесли меня к моей избе.

Она стояла целая. Не сгоревшая, не разрушенная. Словно вся эта бойня обошла её стороной. Дверь была приоткрыта. Я толкнул её и вошёл.

Внутри… всё было как обычно.

Лавка, на которой отец любил строгать. Материн прялка в углу. Запах трав и сухого дерева. На столе стояла пустая глиняная миска – я ел из неё утром перед уходом в лес. Казалось, я просто вернулся с охоты. Что сейчас скрипнет дверь, войдёт мать, начнёт ворчать, что я опять натащил на сапогах снега. Сейчас из-за печки выйдет отец, хмыкнет в усы и спросит, пустой ли я.

Я медленно прошёл к столу. Провёл пальцем по его шершавой, знакомой до каждой царапины поверхности. Сел на своё место. И стал ждать.

Вот тут меня и накрыло. Не сразу. Сначала пришла тишина. Другая. Не та, что снаружи. Эта тишина была живая. Она состояла из непроизнесённых слов, несделанных шагов, незаданных вопросов. Тишина места, откуда навсегда ушла жизнь. Она была такой плотной, что в ушах зазвенело.

Холод начал пробирать до костей. Не тот, что с улицы. Этот холод шёл изнутри. Из самой глубины груди, где, наверное, должна была быть душа. Там теперь была просто дыра. Ледяная, бездонная дыра. Я сидел, ссутулившись, глядя в пустоту перед собой. На место отца. На место матери.

И тут из дыры в груди поднялся спазм. Сухой, беззвучный. Он сотряс всё моё тело. Раз. Другой. Третий. Будто из меня пытались вырвать позвоночник через глотку. Но крика не было. И слёз не было. Просто судорога чистого, незамутнённого горя. Не того горя, когда ты плачешь по кому-то. А того, когда ты осознаёшь, что тебя больше нет.

Человек, который жил в этом доме, смеялся за этим столом, спал на этой лавке – умер. Его зарезали вместе со всеми там, на улице. А я… Я не знаю, кто я. Я – то, что от него осталось. Оболочка. Эхо в доме, полном пепла. Призрак в городе призраков.

И в этой оглушающей тишине я понял одну простую вещь. Я могу забрать всю еду, всё оружие. Но я никогда не смогу забрать из этого дома тепло. Потому что его источником был не очаг.

Глава 6. Кровоточащий лес

Я не помню, как принял решение уйти. Наверное, его и не было. Просто в какой-то момент ноги сами понесли меня прочь. Прочь от тишины, от стеклянных глаз, от дома, который больше не был моим. Я шёл, не оглядываясь. Потому что если бы оглянулся, то каменные идолы, которыми стали мои односельчане, затянули бы меня обратно. Я просто шёл на север. Почему на север? Не знаю. Может, потому что там холоднее. Хотелось замёрзнуть окончательно, не только внутри.

Я пересёк замёрзшую речку, поднялся на холм и вошёл в лес. Мой лес.

Сколько себя помню, он был моим домом. Я знал в нём каждую тропинку, каждую ложбину. Знал, где растёт сладкая брусника, где медведь устроил себе берлогу, какое дерево стонет перед бурей. Я говорил с ним на одном языке. Я был его частью, а он – моей.

Теперь всё изменилось. Или изменился я.

С первых же шагов я почувствовал это. Лес стал чужим. Враждебным. Он смотрел на меня. Не как раньше – спокойно, по-хозяйски. Он смотрел на меня тысячами глаз, как на паршивую овцу, забредшую в волчью стаю.

Ветки, которые я раньше легко раздвигал, теперь цеплялись за мою одежду с какой-то злобной настойчивостью. Колючие, сухие, они скрипели, как старые кости, рвали мой тулуп, царапали кожу. Костлявые пальцы, которые пытались удержать, не пустить, затянуть в чащу и разорвать.

Под ногами хрустел наст, но звук был неправильным. Не знакомый звонкий хруст, а глухой, чавкающий, будто я шёл не по снегу, а по черепам. Я шёл, а рана в боку, полученная в избе Рогдая, начала оживать. Тупая боль сменилась острой, пульсирующей. Каждый шаг отдавался горячим ударом под рёбрами. Начинался жар.

Когда долго идёшь по лесу один, да ещё и с горячкой, начинаешь с ним разговаривать. Нет, не так. Он начинает разговаривать с тобой.

Сначала это был шёпот. Ветер, запутавшийся в еловых лапах, вдруг складывался в слова. Я не мог разобрать, что он шепчет, но интонация была ясна – насмешливая, осуждающая. «Убега-а-а-аешь… Тру-у-у-ус…»

Я мотал головой, пытаясь отогнать наваждение.

– Заткнись, – прохрипел я пустоте.

Но это было ошибкой. Произнесённое вслух слово будто развязало лесу язык. Он заговорил в полную силу.

Тени между деревьями перестали быть просто тенями. Они сгущались, принимали знакомые очертания. Вот мелькнул высокий силуэт Микулы с молотом. Вот проковыляла, припадая на ногу, старая Агриппина. Они не нападали. Они просто были там, на периферии зрения, исчезая, как только я пытался на них сфокусироваться. Молчаливые, осуждающие призраки.

Реальность начала плыть, как весенний лёд на реке. Узор на коре старого дуба вдруг сложился в лицо Рогдая. Глубокие морщины-трещины, сучки-глаза, а в них – вековой укор. Я споткнулся и упал. И пока лежал лицом в снегу, земля подо мной, казалось, вздохнула. Медленно, глубоко, как огромное спящее существо. И я услышал голос. Голос земли. Голос всех, кто лежал сейчас в ней там, в Волосово.

«Почему ты здесь, а мы там?» – спросили они.

Я вскочил, отряхиваясь от снега и липкого ужаса. Пошёл быстрее, почти побежал, не разбирая дороги. В голове стучал раскалённый молот лихорадки. Картинки сменяли одна другую. То я снова в избе, и чьи-то мёртвые пальцы вцепляются мне в горло. То я на улице, и маленькая Лада смотрит на меня своими пустыми, взрослыми глазами.

Я заблудился. Я, который мог найти дорогу в лесу с закрытыми глазами, заблудился в трёх соснах. Лес водил меня кругами. Я выходил к одной и той же уродливой, расколотой молнией сосне снова и снова. И каждый раз мне казалось, что она насмешливо кланяется мне своими изуродованными ветвями.

Мир окончательно превратился в кошмарный бред. Снег под ногами казался красным. Стволы деревьев сочились тёмной, густой кровью. Вой ветра превратился в слаженный хор голосов.

«Ты оставил нас!»

«Ты убил старика!»

«Ты взял мою одежду!»

«Ты дышишь нашим воздухом!»

Каждое дерево смотрело. Каждый камень дышал. И все они задавали один и тот же вопрос, который стучал у меня в висках, перекрывая боль от раны, холод и голод:

«Зачем ты выжил?»

А у тебя, блядь, нет ответа.

Нет ответа, потому что любой ответ будет ложью. Потому что ты выжил не потому, что был сильнее, умнее или храбрее. Ты выжил случайно. Как последний таракан в выгоревшем доме. Ты выжил, потому что просто оказался на дне кучи.

– Потому что! – заорал я в пустоту, вглядываясь в тысячи невидимых, осуждающих глаз. – Просто потому что! Отъебитесь!

Ответа не было. Только насмешливый шелест ветра в голых ветвях.

Силы оставляли меня. Рана в боку горела огнём. Ноги подкашивались. Я упал на колени. А потом завалился на бок, в глубокий сугроб. Холодный снег показался долгожданным, спасительным объятием. Он начал укрывать меня, засыпая лицо, руки, заползая под воротник. Боль начала утихать, сменяясь приятной, обволакивающей пустотой. Голоса стихли.

«Вот и всё», – подумал я без сожаления.

Я закрыл глаза. Лес победил.

Глава 7. Паук на мху

Пустота была тёплой. Удивительно, но это было первое, что я почувствовал. Не ледяной холод снега, а вязкое, обволакивающее тепло, как в материнской утробе. Оно баюкало, обещало покой, шептало, что больше не нужно бороться, не нужно бежать, не нужно помнить. Я с радостью отдавался этому теплу, погружаясь всё глубже в сладкое, белое ничто. Смерть оказалась не такой уж и страшной. Она была… уютной.

Я почти ушёл. Уже видел её, мать, на краю белого поля. Она улыбалась и манила рукой. И я почти шагнул ей навстречу. Но тут что-то изменилось.

В моё тёплое небытие вторгся звук. Резкий, гортанный, как скрип старого дерева, сломанного ветром. «Кхаррр!»

А потом боль. Острая, злая, унизительная. Что-то с силой ткнуло меня прямо в рану на боку. Ткнуло так, что моё умирающее тело взбрыкнуло, как подстреленный лось. Теплое одеяло забвения разорвалось в клочья, и в прореху хлынул ледяной холод реальности, рёв ветра и вонь собственной гниющей плоти.

Я с трудом разлепил ресницы. Снежинки таяли на них, превращаясь в мутные слёзы. Мир был расплывчатым белым пятном. Но в центре этого пятна проступала фигура. Тёмная, неправильная. Не отсюда.

Когда зрение наконец сфокусировалось, я увидел её.

Она не была похожа ни на одну женщину, которую я знал. Не лесная целительница из бабкиных сказок, не румяная деревенская девка. Это было что-то другое. Существо. Часть этого кровоточащего, обезумевшего леса.

На ней были какие-то звериные шкуры, грубо сшитые. Из-под них виднелись босые ноги – на снегу, в лютый мороз. Грязные, загрубевшие, как древесная кора. Волосы, цвета прошлогодней травы, были спутаны, в них застряли хвоя, мелкие веточки и, кажется, чьё-то перо. Она была худой, жилистой, угловатой, как сухая ветка.

Но дело было не в этом. Дело было в её глазах. Светлые, почти бесцветные, как льдинки в зимнем ручье, они смотрели не на меня. Они смотрели сквозь меня. Так смотрят на вскрытую тушу зверя, изучая потроха. Этот взгляд был лишён всего человеческого: жалости, любопытства, злобы, сострадания. Он был древним, как мир. Взгляд паука, разглядывающего попавшую в паутину муху.

На её плече сидел ворон. Огромный, старый, с облезлыми перьями и умным, злым глазом-бусинкой. Это он каркнул. Это она ткнула меня палкой – длинной, сухой палкой, которую держала в руке.

«Знаешь это чувство, когда ты беспомощен? – прошептал умирающий голос у меня в голове. – Когда ты просто кусок мяса, который можно съесть, а можно и пнуть. Не унижение. Нет. Просто осознание своего места в мире. Я был сломанной веткой на её пути. И она решала, переступить или поднять».

Она не спешила. Она медленно обошла меня по кругу. Двигалась бесшумно, ступая босыми ногами по снегу так, словно родилась в нём. Она изучала меня. Нюхала воздух, как волчица. Наклонилась, посмотрела на мои полузанесённые снегом следы, на бурое пятно крови рядом со мной. Потом снова ткнула меня палкой. На этот раз не в рану, а в грудь. Проверяя, есть ли ещё движение.

Наконец, она заговорила. Голос у неё был под стать внешности – низкий, грудной, скрипучий. Словно камни, перекатывающиеся на дне быстрой реки. Она говорила не со мной. Она говорила с вороном. Или с лесом. Или с самой собой. Но говорила достаточно громко, чтобы я, балансирующий на краю, её услышал.

– Мясо почти протухло. Но кость крепкая.

Она сделала паузу, снова принюхалась, склонив голову набок, как птица.

– И воняет от него… не только кровью. Воняет пустотой.

Ворон на её плече встрепенулся и издал свой резкий, утвердительный крик.

– Кхаррр!

Она кивнула, будто птица ответила ей на внятном языке, подтвердив её догадки. Её нечеловеческие глаза снова впились в меня, и на этот раз мне показалось, что она видит не мою рану, не мою кровь, а ту чёрную, ледяную дыру у меня в душе.

– Вижу, старый. От него тянется след. Чёрный. Липкий.

Она замолчала. Воцарилась тишина, которую нарушал лишь свист ветра и стук моих собственных зубов. Я ждал. Ждал, что она уйдёт. Оставит меня умирать в моём тёплом снегу. Это было бы самым милосердным.

Но она не ушла. Она воткнула свою палку в сугроб. Потом присела на корточки рядом с моим лицом. От неё пахло мхом, дымом и чем-то ещё – диким, животным, незнакомым. Она протянула свою грязную, исцарапанную руку и грубо откинула с моего лба слипшиеся волосы. Её пальцы были холодными и твёрдыми, как камни. Она посмотрела в мои глаза. Долго. Целую вечность.

А потом сказала, на этот раз уже мне:

– Плохая вышла охота, мальчик. Кажется, зверь выследил тебя первым. Ну что ж… Посмотрим, какая из тебя выйдет приманка.

После этих слов она бесцеремонно схватила меня за ворот тулупа и с силой, которой я никак не мог ожидать от такого худого тела, потащила меня по снегу, как мешок с требухой. Моя голова моталась из стороны в сторону и билась о корни деревьев. А я не мог даже застонать. Я просто смотрел в серое небо, на котором кружил одинокий чёрный ворон, и понимал, что моя уютная, тёплая смерть откладывается.

И, кажется, то, что ждало меня впереди, было куда страшнее.

Глава 8. Корень и клык

Она тащила меня, и мир для меня превратился в череду рваных, бессмысленных образов. Серое небо, чёрные стволы, белая земля. Хруст снега под её ногами и скрип моей одежды. Боль. Тупая, всепоглощающая боль, которая стала единственной реальностью. Я несколько раз терял сознание, но каждый раз грубый рывок возвращал меня обратно.

Наконец, рывки прекратились. Я лежал на чём-то жёстком. Вокруг пахло землёй, прелой листвой, сухими травами и дымом. Густым, едким дымом, от которого слезились глаза. Я с трудом разлепил веки.

Я был внутри. Но это была не изба. Это была нора. Вросшее в землю, присыпанное снегом жилище, где потолком служили переплетённые корни огромной, старой ели, а стенами – утрамбованная земля, укреплённая камнями. Посреди норы горел очаг без трубы, и дым, прежде чем найти себе щель в крыше, заполнял всё пространство. Было темно, тесно и душно.

«Так, наверное, чувствует себя лиса в своей норе, – промелькнула слабая мысль. – Или мертвец в могиле».

Заряна стояла ко мне спиной у огня. Её силуэт плясал в свете пламени, казался огромным, кривым, неправильным. Она что-то делала. Что-то варила в глиняном горшке. Из горшка шёл пар и тошнотворный, горький запах. Ворон сидел на одном из корней-стропил под потолком и молча наблюдал за ней, склонив голову набок. Он был похож на судью.

Она обернулась. В её руке была деревянная плошка, полная тёмного, дымящегося варева. Она подошла ко мне. Её бесцветные глаза были пусты, как у хирурга, который собирается резать. Ни жалости, ни сомнения. Только дело.

– Пей, – сказала она. Это был не вопрос и не просьба. Это был приказ, такой же естественный, как приказ волка своей стае.

Я попытался мотнуть головой. Всё моё нутро вопило, что эта отрава убьёт меня. Но сил не было даже на это. Она присела рядом, бесцеремонно зажала мне нос своими каменными пальцами. Когда я инстинктивно открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, она влила мне в глотку всё содержимое плошки.

Жидкость была горячей и отвратительной на вкус. Словно смесь желчи, сосновой смолы и гнилой земли. Она обожгла горло, пищевод и огненным комом рухнула в желудок. На секунду я перестал дышать. А потом моё тело взбунтовалось. Меня вывернуло наизнанку. Сухой, судорожный спазм вытряхнул из меня всё, что там ещё оставалось. Но она была к этому готова. Она просто держала мою голову, пока меня рвало чёрной горечью на земляной пол.

– Хорошо, – сказала она с каким-то странным удовлетворением, глядя на то, что из меня вышло. – Гниль выходит.

Не успел я перевести дух, как она взялась за рану. Она просто разорвала на мне тулуп и рубаху, оголив бок. Я увидел свою рану. Она была страшной. Края почернели, кожа вокруг опухла и налилась багровым цветом. От неё шёл жар и слабый сладковатый запах разложения. Я начал умирать ещё в лесу, просто не знал об этом.

Заряна, не говоря ни слова, сунула в огонь широкий нож с почерневшим от времени лезвием. Я смотрел, как металл сначала краснеет, потом начинает светиться оранжевым, а потом почти белым. Я понял, что она собирается делать. Животный ужас парализовал меня. Я попытался отползти, закричать.

– Нет… не надо…

Она даже не посмотрела на меня. Просто поставила своё босое колено мне на грудь, придавливая к лавке, и с силой, которой я бы не ожидал от стаи волков, прижала раскалённый нож к моей ране.

Боль была неземной. Запредельной. Такой, для которой нет слов. Она была белой, как лезвие ножа, и чёрной, как сама Навь. Мир взорвался ослепительной вспышкой. Я заорал. Заорал так, как не орал никогда в жизни, – долго, пронзительно, безгласно, потому что звук застрял где-то в пережжённых лёгких. Я почувствовал запах собственного горящего мяса. И отключился.

Но это не было спасением. Я провалился из одного ада в другой. В лихорадочный бред.

Я снова был в Волосово. Ночь. Пожар. Кровь на снегу. Всё было как тогда. Но теперь она была там. Заряна. Она ходила среди мёртвых тел. Она не спасала. Не убивала. Она… разговаривала с ними. Наклонялась к остывающим трупам, что-то шептала им, и мне казалось, что их синие губы шевелятся в ответ. Она собирала их последние вздохи в маленький кожаный мешочек у себя на поясе. Старый Рогдай сидел на крыльце с ножом в боку и почтительно кланялся ей. Кузнец Микула протягивал ей свой молот, как дар. Она была не гостем в этом кошмаре. Она была его хозяйкой.

Потом картина сменилась. Я лежал на алтаре в лесу, и она стояла надо мной с ножом, собираясь принести меня в жертву. А вокруг стояли все мои мертвецы и одобрительно кивали. Их лица были не злыми. Они были… спокойными. Они ждали меня. А она была жрицей, которая должна была отправить меня к ним.

Я пытался вырваться, бежать. Я кричал, но голоса не было. Я дёргался всем телом, но что-то держало меня. Морок отступал на мгновение, и я осознавал, что лежу на лавке в её норе. И я действительно связан. Мои запястья и лодыжки были прикручены к лавке тугими, жёсткими сыромятными ремнями.

Спасительница и мучительница. Хозяйка кошмара, которая вытащила меня из него, чтобы погрузить в свой собственный, ещё более древний и страшный.

Я метался между бредом и реальностью. Иногда я открывал глаза и видел её лицо над своим. Она вливала мне в рот то воду, то какие-то горькие отвары. Иногда она сидела в углу и что-то пела себе под нос – тихую, тягучую, нечеловеческую песню без слов. Эта песня, казалось, проникала мне прямо в мозг, и от неё образы в моей голове становились ещё ярче и страшнее.

В один из таких моментов, в полузабытьи, я увидел, как она склонилась над моей раной. И она не просто меняла повязку из мха. Она… лизала её. Как волчица зализывает раны своему щенку. И в её бесцветных глазах не было ничего, кроме животной, первобытной сосредоточенности.

В тот момент я окончательно понял. Эта женщина, или кто она там, не лечит меня. Она меня… присваивает. Заново перекраивает. Клеймит, как свой скот. И кем я стану, когда этот жар спадёт, если вообще спадёт, я не знал. Но я точно знал, что тем охотником Всеволодом из Волосово я не буду уже никогда.

Глава 9. Разговор с бурей

Бред отступил не сразу. Он уходил медленно, неохотно, как уходит ночной туман, цепляясь рваными клочьями за деревья. Ему на смену приходила тупая, ноющая боль во всём теле и оглушающая слабость. Первое, что я осознал с полной ясностью – я лежу. И я не связан. Ремней на запястьях и лодыжках не было. Этот простой факт ощущался как огромная победа.

Я медленно открыл глаза. Дым в норе уже не казался таким едким. В очаге тлели угли, давая ровно столько света, чтобы различать очертания. Моя рана в боку была закрыта толстой лепёшкой из какого-то зелёного мха и листьев, перевязанной полоской из оленьей кожи. Она всё ещё болела, но теперь это была чистая, понятная боль заживающей плоти, а не гнилостный жар заражения.

В углу, на куче старых шкур, сидела Заряна.

Она что-то плела из сухих, душистых трав, ловко перебирая тонкими, грязными пальцами. Пучки трав висели повсюду, свисая с корней на потолке, как волосы убитых великанов. Ворон дремал на её плече, засунув голову под крыло. Она была абсолютно спокойна, поглощена своим занятием, и, казалось, не замечала, что я очнулся. Будто я был просто частью обстановки. Как камень или полено.

Я лежал и смотрел на неё, собираясь с силами. Горечь и злость поднимались в груди, вытесняя слабость. Эта женщина, это существо, вытащила меня с того света, но сделала это так, что сам процесс был хуже смерти. Она истязала меня, держала в плену моего собственного разума, и я не знал, зачем. Из милосердия? Не похоже. У неё не было глаз милосердного человека.

Горло было сухим, как пустыня. Я откашлялся. Звук получился хриплым и жалким.

Ворон на её плече встрепенулся, недовольно каркнув. Она же не шелохнулась. Только её пальцы на мгновение замерли, а потом продолжили своё плетение.

– Кто ты, ведьма? – наконец выдавил я. Голос был чужим, слабым. – Что тебе от меня надо?

Она не сразу ответила. Закончила завязывать узелок, отложила плетёнку. И только потом медленно подняла на меня свои бесцветные глаза. В её взгляде по-прежнему не было ничего человеческого.

– Я – та, кто слушает, – её голос, казалось, шёл не из горла, а откуда-то из-под земли, низкий и рокочущий. – А ты – тот, кто кричит.

Я нахмурился, не понимая. Это был ответ не на мой вопрос, а на какой-то свой собственный.

– Что за бред ты несёшь? Я задал простой вопрос.

– А я дала простой ответ, – она чуть склонила голову. – Ты кричал так, что мёртвые в земле зашевелились. Твой крик порвал узор мира в вашем городище. Мне нужно было увидеть, кто так громко вопит.

Я молча смотрел на неё, пытаясь осознать сказанное. Мой предсмертный хрип… порвал узор мира? Что это за безумие? Она сумасшедшая. Точно. Лесная отшельница, тронувшаяся умом от одиночества. От этой мысли стало ещё хуже. Я умирал, а спасла меня полоумная.