Светлейшая

Гондола изящно прикоснулась к маленькому мостику, и Шато-Рено помог Франческе выбраться на него. Монастырь был прямо перед ними. Вернее, перед ними, очевидно, была монастырская церковь, а корпуса самого монастыря располагались за ней.

– Кельи там, – показала девушка и повела Филиппа за собой.

Пройдя мимо церкви, они оказались в небольшом чистом и аккуратном дворике с тремя деревьями и безупречно ровным газоном.

– Монахини здесь трудолюбивы… – констатировал Шато-Рено.

– Монахини здесь не работают, – весело ответила Франческа. – И не молятся.

– Почему?

– Потому что они все из хороших семей, потому что работать им из-за этого нельзя и потому, что монастырь чудовищно богат, так что может нанять сколько угодно работников. Заходите, господин де Шато-Рено! Нам на второй этаж.

Франческа открыла небольшую дверь и пропустила Филиппа вперед. Шато-Рено осторожно поднялся по лестнице и оказался в длинном коридоре, который оканчивался окном. Два ряда дверей располагались по обоим стенам коридора, выкрашенного в белый цвет и украшенного картинами и скульптурами отнюдь не религиозного содержания. Скорее, это место напоминало небедный дом или палаццо, а вовсе не монастырь.

Стараясь идти тихо, как и приличествует в святом месте, Шато-Рено последовал за девушкой, которую его уважительный трепет перед религиозным учреждением почему-то веселил.

Вдруг раскрылась одна из дверей, но вместо закутанной в черное монахини Филипп увидел выходящего из кельи солидного господина лет сорока, богато одетого и при шпаге. Господин учтиво поклонился, Шато-Рено поклонился в ответ.

– Родственники здесь имеют право свободно посещать монахинь? – спросил Филипп, и на этот раз Франческа не удержалась и рассмеялась. Шато-Рено с непонимающей улыбкой смотрел на девушку, и та, сдерживая смех, ответила:

– Ну, если любовника считать за родственника, то – да, имеют.

– Этот господин…

– Любовник одной из дам, вероятно.

– Да… Видимо, устав монастыря не очень строг… Так везде в Венеции?

– По-разному. У доминиканцев, например, очень строгие правила. Но есть монастыри… где женщины просто живут, будто снимают квартиру… Им даже молиться не обязательно, а тем более работать. Но Алесса работает, она разбирает книги в библиотеке… Вот дверь моей сестры.

Франческа постучала и негромко сказала:

– Алесса, открой, это я!

Через несколько секунд дверь открылась, на пороге показалась девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Она была невероятно, почти неотличимо похожа на Франческу: тот же овал лица, те же темно-каштановые волосы, только не заплетенные сзади, а в две полураспущенные косы, уложенные на голове несколько небрежно, так что часть локонов спадала на плечи. Фигурой она тоже была похожа на сестру, разве только чуть повыше. Ее простое серое платье было очень скромным, но все же не напоминало наряд монахини. И карие глаза ее были такими же как у Франчески, а вот взгляд был совершенно иным.

Сейчас ее взгляд был удивленным и немного испуганным. Увидев сначала сестру, она радостно улыбнулась, но потом за ней она разглядела Филиппа, и улыбка исчезла с ее лица.

– Алесса, ты пустишь нас? – спросила Франческа у застывшей сестры. Та молча сделала несколько шагов назад, приглашая гостей.

Келья монахини тоже никак не напоминала, что они находятся в монастыре. Она состояла, похоже, из двух комнат; вторая, вероятно, была спальней. В гостиной же было очень уютно и совсем нетесно. На стенах, обтянутых шелком, висело несколько картин, четыре мягких стула располагались вдоль стены, а на круглом столе стояла ваза с цветами. Рядом с вазой лежала открытая книга и несколько листов бумаги с какими-то записями. Перо и чернильница тоже стояли рядом.

– Познакомься, пожалуйста. Это господин де Шато-Рено. Он вызвался охранять меня в опасном путешествии на Мурано. А это моя сестра Алессандра.

– Я счастлив видеть вас, сударыня, – поклонился Филипп.

– И я вас, сударь, – холодновато ответила девушка и обратилась к сестре: – Ты могла бы предупредить меня, чтобы я не выглядела чучелом.

– Ты же в монастыре, – язвительно ответила Франческа, – и должна быть вся завернута, чтобы только нос торчал.

– Сударыня, уверяю вас, – произнес, снова кланяясь, Филипп, – ничего в вашем облике не требует изменения. Он прекрасен и совершенен.

– Господин де Шато-Рено из Франции, – будто пояснила его слова Франческа, – мы познакомились у Джулии.

– Как она? – спросила Алессандра тоном, говорящим о том, что Джулия Фроскезе ее сейчас совершенно не интересует.

– Цветет и пахнет, что с ней будет? Приглашает музыкантов, читает стихи… Алесса! Я обещала господину де Шато-Рено, что ты прочтешь ему свои стихи!

Старшая сестра нахмурила брови и устремила на младшую взгляд полный огня и сверкающих молний. Вот теперь и взгляды их стали похожи.

– Прежде всего, Франческа, – мягко произнес Шато-Рено, – вы обещали называть меня по имени. А для стихов ведь нужен настрой и желание. Госпожа Алессандра сама решит, есть ли у нее такое желание.

– Благодарю вас, господин де Шато-Рено…

– Меня зовут Филипп. Был бы счастлив, если бы вы называли меня по имени.

– Тогда вы можете называть меня Алессой. Так все меня и называют… На улице чудесный день, можно было бы пройтись… Одна ведь я в город не выхожу.

– Ну и зря, – решительно заявила Франческа. – Приличным девушкам, конечно, нельзя ходить в одиночку, но монахиням-то можно. Одевай рясу, платок, заматывай шею и гуляй сколько хочешь!.. Только есть ли хоть у кого-нибудь в этом монастыре ряса?

– Не язви, Франческа! Ты же знаешь, что сестры сюда приходят не по своей воле. Тяжело принять такую жизнь, если в обитель тебя ведет не вера… Их жалко.

– Вот уж ничуть! Похотливые сестры Христовы! Живут, как в палаццо, развратничают и при этом называют себя монахинями!

– Прекрати! Не все такие…

– И уж меня, во всяком случае, – не унималась Франческа, – здесь не ждите! Лучше быть честной шлюхой, чем такой же, но под личиной добродетели! Хотя, может, ряса возбуждает их клиентов?

Алесса отвечать не стала. Она теперь смотрела на сестру с теплотой, нежностью и, как показалось Филиппу, с жалостью. Потом погладила ее руку и улыбнулась немного опешившему от спора девушек Шато-Рено:

– Франческа не столь цинична, как хочет показаться.

– Я это знаю… – зачаровано ответил Алессе Филипп. Он не мог оторвать взгляд от ее улыбки. Так улыбалось только воспоминание: та же грусть в глазах и тот же свет… Может быть, от того, что она стояла напротив окна, и струящиеся лучи солнца проникали сквозь ее волосы? Словно нимб… Сейчас с нее можно было бы писать портрет святой…

Франческа тоже увидела этот свет, а может быть, увидела взгляд Филиппа и опустила голову:

– Ты хотела гулять… Пойдем?

– Конечно, я только одену платок…

– Зачем? – по-настоящему удивилась Франческа.

– Чтобы ты, сестренка, меньше стеснялась развратной монашки!

Они вышли на набережную и не спеша пошли вдоль канала, шириной не уступающему Большому каналу в Венеции. Иногда шли молча, иногда говорили о чем-то несущественном. Улицы Мурано напоминали улицы Венеции, но внутри острова каналов было мало, и было больше деревьев.

– Вы давно в Венеции, Филипп? – спросила Алесса.

– Скоро будет полмесяца.

– И сколько пробудете еще?

– Я планировал поступить на службу… Ищу подходящее место.

– А где вы жили во Франции?

– В последнее время в Париже, а до этого у себя на родине, на севере Гиени.

– И у вас там замок?

– Скорее, просто дом… Это место называется Фроманталь.

– А что там за природа?

– Там очень красиво, особенно осенью. Каждый день новые краски… Дордонь извивается между холмов… Дубы, буки, ивы… Но поздней осенью и зимой там грустно.

– Осенью всегда грустно…

Алесса замолчала, потом улыбнулась, подняла голову и, продолжая идти, тихо начала читать:

Осенний лист, кружась, летит под ноги,

Ложится в мертвый золотой ковер.

Он унесет мои заботы и тревоги;

Не заберет он только грустный взор,

Мечты, слова, что были так жестоки,

И карих глаз невидимый укор.

Удел твой – ветер, солнце, дальние дороги;

Мне остается память летних дней

И в серых сумерках постылые чертоги.

Когда-нибудь ты вспомнишь и о ней;

О той, чьи дни прошли и были одиноки,

Той, так и не ставшей никогда твоей.

– Это ваши стихи?

– Они вам понравились?

– Я ничего не понимаю в поэзии, но это… Я не слышал ничего прекраснее!

– Все мои стихи – грустные, к сожалению, но по-другому у меня не получалось. Вот у Франчески они совсем не такие, полные надежды, жизни!

– Быть может, вы прочтете что-нибудь свое, Франческа? – предложил Шато-Рено.

– Нет, – ответила девушка. – Я не могу состязаться с Алессой. Даже с Джулией. Не дал Бог таланта.

– Перестань, Франческа, ты капризничаешь!

– Нет, сестренка. После твоего выступления… Признаю поражение…

– О чем ты?

– Да так… Лучше скажи, что тебе принести в следующий раз?

– Ты же знаешь, у меня все есть… А впрочем… раздобудь где-нибудь Туллию д`Арагона12! Только если недорого.

– Попробую…

***

Вечер только начался, было еще совсем светло, но солнце уже не палило. Тот же гондольер, что вез их на Мурано, послушно ждал у деревянного мостика. Увидев Филиппа и Франческу, он расцвел в счастливой улыбке:

– О, господа, прошу!

– Канал Сан-Больдо, к мосту Коломбо, – приказал Шато-Рено, и гондола отправилась в обратный путь.

Гондольер продолжал изображать понимание и мудрость. Мысли его текли все в том же нехитром направлении. Вернулись. Братишка с сестренкой… Что-то они долгонько… Девочка-то больно не весела, в первый раз, что ли? А братишка доволен, вон как глаза блестят. Господи! С ребенком!.. И куда только Совет десяти смотрит? Ведь разврат кругом и извращения! Куда смотрит… куда смотрит… Туда и смотрит! Сами они первые развратники и есть. Рыба, как говорится, с головы гниет, чего уж от молодежи ждать…

Молодежь тем временем молча сидела в лодке. Франческа и правда была грустна, а Шато-Рено, думая об Алессе, не сразу это заметил.

– Что вас так опечалило, Франческа?

– Алесса вам понравилась?

– Если честно, то да.

– Конечно честно… Вы ей тоже понравились.

– С чего вы так решили? Она всего лишь была любезна со мной, и ее можно понять. В ее жизни мало развлечений, она была бы рада любому гостю.

– Вы еще не знаете сестру – она не станет любезничать с первым встречным. А я ее знаю – вы ей понравились. Можете раздобыть ей Туллию д`Арагона, будет повод познакомиться поближе.

– Кто это, Туллия д`Арагона? – спросил Филипп, несколько обескураженный словами Франчески.

– Как обычно – шлюха и поэтесса…

***

К себе Шато-Рено подниматься не стал, постучался сначала к Рошфору. Его друг оказался на месте. При полном параде, оставалось только нацепить шпагу. Впрочем, понятно – ему скоро идти «на службу». Утром поговорить не успели, но сейчас у Рошфора еще было время.

– Как дела? – спросил Рошфор.

– Был в монастыре на Мурано, познакомился с сестрой Франчески.

– Да, вы говорили, что собираетесь… Ну и как сестра?

– Красива и умна, пишет стихи…

– В этом городе, кажется, все женщины пишут стихи.

– Она мне понравилась…

– Это замечательно.

– Почему, Рошфор?

– Хорошо, что вам нравятся женщины, это значит, что вы живете и мне можно больше не беспокоиться за вас.

– Даже сразу после смерти Адель мысли о самоубийстве не приходили ко мне…

– Нет, друг мой, это я давно понял и мое беспокойство несколько иного рода… Одно дело не мечтать о смерти, совсем другое – не мечтать о жизни или жить с окаменевшим сердцем. Это было бы не полезно ни для вас, ни для дела… Только я прошу вас, не влюбляйтесь уж очень сильно.

– Извините, Рошфор, но вы говорите глупость.

– Согласен, пожалуй. Не влюбляйтесь сильно… Это уж как получится, человек здесь ничего не решает… Ну ладно, давайте к делу.

– У вас есть что-то новое?

– Я провел эту ночь у Джулии.

– Знаю и поздравляю, – улыбнулся Филипп.

– Попытался аккуратно разговорить ее про вербовщика.

– Ну и…

– Ну и провалился. С грохотом.

– В каком смысле?

– В прямом. Она засмеялась и спросила, на кого я работаю.

– Так… И что же вы?

– А я… Я, признаться, растерялся. Хотел уже начать что-то выдумывать, но она вдруг сказала: «Молчи. Не говори мне ничего. То, что ты шпион я догадалась в первый же вечер. Не хочу знать твоих тайн». Ну и еще кое-что сказала про меня, но это к делу не имеет отношения. Вернее, конечно, имеет…

– В общем, она сказала, что вы ей понравились, и ваше ремесло ее не пугает. Это понятно. Очень неглупая женщина… Ловко она вас, Рошфор. И что дальше?

– В целом – так и было. А дальше она разрешила спрашивать ее, о чем угодно. Я и расспросил, и узнал кое-что, чего бы точно никогда не вытянул из нее по-другому – просто не знал бы, как об этом спросить.

– Что-то важное?

– Как минимум интересное. Если кратко, то человека, который завербовал Деказвиля и Гриссака и который нам известен, как вербовщик, Джулия знает, как Энрико Бризолли. Она уверена, что он итальянец, но уж точно не венецианец.

– А не помнит ли госпожа Фроскезе, как он оказался у нее? Быть может, его кто-то привел?

– Это было еще зимой, во время карнавала. Тогда было особенно много народа… Она лишь сказала, что он человек хоть и не богатый, но и не бедный – на подарок у него денег хватило. Причем, как она сказала, подарок со вкусом.

– Он редко у нее бывает? Почему мы не разу не видели его?

– Вот тут самое интересное. Точных дат она, конечно, не помнит, но я сопоставил, прикинул, и получается, что за пару-тройку дней, когда последний раз видели Ломбарди, оба: и он и Бризолли были у нее! Джулия, естественно, уже не помнит подробностей, но утверждает, что Ломбарди и Бризолли почти весь вечер говорили о чем-то в отдалении от гостей, и Бризолли ушел задолго до окончания вечера. Больше она его не видела.

– А Ломбарди?

– Ломбарди был у нее еще в тот самый вечер, после которого его никто уже не видел.

– Что ж, кое-что проясняется, но остается нерешенным вопрос – как найти этого Энрико Бризолли?

– Кажется, у меня есть ответ на этот вопрос. Пока вы занимались вашими венецианскими красавицами, ко мне приходил Фуртад. Он видел вербовщика, то есть Бризолли.

– Где?

– В кабачке, конечно. Он разговаривал с каким-то наемником: то ли немцем, то ли голландцем. Говорили они вроде бы по-итальянски, но очень тихо и осторожно. Фуртад был один и проследить мог только за одним. Он разумно выбрал вербовщика. Но шел он за ним недолго. На набережной Скьявони тот сел в топо и отчалил.

– Топо?

– Местная парусная лодка.

– Она его ждала?

– По-видимому. Она ушла в сторону Лидо, но куда на самом деле – неизвестно, могла потом сменить курс.

– И что вы предлагаете, Рошфор?

– Если штаб-квартира господина Бризолли на Лидо, или одном из островов, и он всегда будет пользоваться лодкой, то нам трудно будет найти его логово.

– Ситуация напоминает Париж и испанцев – за городом непросто вести наблюдение.

– И заметьте, в Париже в нашем распоряжении имелось несколько десятков человек, и вообще мы были там хозяевами. Здесь наши средства крайне скудны. Поэтому я вижу лишь один вариант…

– Захват?

– Да. Нужно придумать, как это лучше сделать, не привлекая к себе излишнего внимания. Где потом проводить доверительную беседу, ну, и…

– Что с ним делать потом?

– Надеюсь, друг мой, у вас нет иллюзий по этому поводу? Вариантов тут немного…

Шато-Рено ничего не ответил и задумался. Рошфор тоже молча смотрел на него, думая о чем-то своем. Наконец Филипп произнес:

– Я понимаю, что правила наших игр не позволяют нам действовать по своему желанию… У меня есть предложение по поводу того, как это сделать.

– Отлично. Осталось только найти этого осторожного господина.

Глава 7 Занимательные планы на август

В десять утра июньское солнце над Адриатикой уже было жарким, а на небе, как на зло, не имелось ни облачка, чтобы защитить людей от обжигающих лучей. Но люди защищались сами. Торговцы на площади накрывали свои лотки грубой парусиной, гондольеры и лодочники прятались под навесами, установленными на своих суденышках, а кто мог – тот просто не покидал свои дома или вечно затененные узкие улицы.

Два уважаемых патриция, что прогуливались в это жаркое время по площади Сан-Марко, тоже искали тени, а потому не отходили далеко от незаконченного еще здания новой прокурации. Стройка там хоть и остановилась год назад из-за смерти архитектора, но вся конструкция уже была возведена, и высокое трехэтажное здание давало отличную тень. Возможно, тень от здания привлекала и других людей на площади, которым тоже хотелось укрыться от безжалостного солнца, но никто из простых горожан не смел подходить близко к двум аристократом, несомненно обсуждающим важные государственные проблемы.

Один из этих благородных господ, тот, что постарше, был одет в пурпурную тогу с перекинутым через плечо красным бархатным палантином – отличительным знаком сенатора. На вид ему было под пятьдесят, он был сух, подтянут, с острым внимательным взглядом и аккуратной окладистой бородой без всяких признаков седины.

Второй был значительно моложе, никак не более лет тридцати пяти, но в его-то аккуратной бородке как раз уже посверкивала седина. Он был одет в черную тогу, из-под которой была видна шпага. Молодой патриций внимательно слушал старшего, но на лице его не видно было ни одобрения, ни несогласия, оно было задумчивым и непроницаемым.

– Как вам выступление Бальби, дорогой Андреа? – скорее не спрашивал, а жаловался тот, что был в сенаторской тоге. – И не отвечайте. Я сомневаюсь, что он еще помнит свое имя. Наверняка жена каждое утро напоминает ему, что его зовут Теодоро. Боллани уже восемьдесят, но он по сравнению с Бальби просто римский оратор.

– Возраст не уйдет ни от кого из нас, господин Фоскарини, – ответил тот, которого звали Андреа. – И возьмет свое… Если доживем, конечно.

– Я же просил вас, называйте меня Антонио. Право, я не так стар еще. А насчет возраста… Дураком можно стать и в шестьдесят, а можно не стать и в девяносто – как повезет. Дело не в этом, а в том, что дураком можно быть с рождения. Выходя из нашего Большого совета, вам не кажется, что как минимум у трети его, если не больше, врожденное слабоумие? Или родовая травма в сочетании со старческим маразмом?

– Людей, о которых вы говорите, действительно немало, но в Сенат и в советы выбирают достойных. В этом и есть смысл нашей системы.

– Всегда ли? – вдруг остановившись резко спросил Антонио Фоскарини. – Я имею ввиду – всегда ли достойных? Вот ваш отец, Франческо Корреро, человек более чем уважаемый. Я уверен, к нему нет и никогда не будет никаких претензий. Он мудр и рассудителен в свои шестьдесят, таким он будет и в глубокой старости. Он член Малого совета дожа, в Совет десяти он избирался уже три раза, и это о многом говорит! Но все ли таковы? Нет! А почему? Потому что выбирают их все, кому не лень! Необразованные барнаботти, выжившие из ума старики, кретины от рождения! И все мы, все, кто хочет и может служить своей стране, все, кто обладает хоть какими-нибудь талантами, все мы зависим от этого стада! Каким образом две с половиной тысячи человек могут управлять таким сложным механизмом, как государство?

– Это наша традиция… – уже не так уверенно под напором сенатора ответил Андреа. – Выборность защищает нас от узурпации.

– От узурпации? – возбужденно воскликнул Фоскарини, так, что, увидев удивленные взгляды горожан, вынужден был умерить свой пыл и понизить голос. – От узурпации – защищает. Бесспорно. А что дает? Один человек может принять решение. Ошибочное или мудрое, жестокое или милосердное, справедливое или предвзятое! Но тысячная толпа всегда будет глупа, жестока и несправедлива! Человек может посоветоваться с одним, с двумя, с десятком советников. Но как он может советоваться с бестолковой толпой, где у каждого своекорыстные интересы, а хуже того, как я уже говорил – умишка маловато? Даже в великом Риме на время войны власть отдавалась диктаторам! Потому что не может толпа править! Она может защищать от узурпации – это да. И только. Она не может двигать государство вперед… В конечном итоге она не сможет и защитить его от падения.

– Каков же выход? Власть одного?

– А вы заметили, дорогой Андреа, – уже совершенно успокоенным голосом произнес сенатор, – как сильны монархии? Особенно там, где монарх настоящий, а не ограничен каким-нибудь сословным представительством. Случайно ли это?

– Не все монархии сильны…

– Смотря с чем сравнивать… Но вы правы: введение монархического правления в Венеции будет подобно концу света… Собственно, а кто будет монархом? С тем, о чем я тут вам разглагольствую, наверняка согласны многие думающие люди в Венеции. Но как только дойдет до дележа власти – все тут же перегрызутся и начнется война и бойня, какой наш город никогда не видел. Тогда уж лучше, как сейчас: сидеть по пояс в болоте, а не по горло в крови…

– Я согласен, что республика в тупике. Нам трудно двигаться дальше…

– А мы никуда и не двигаемся, дорогой Андреа. Мы стоим на месте. Даже не стоим, а сели на задницу и ждем, что будет дальше.

– Но, может, не все так и плохо? У нас ведь есть шанс реформировать наши институты…

– Реформы? Их многие хотят, я знаю это. Особенно молодое поколение образованных людей. Но чтобы осуществить реформы нужна власть! Сильная, твердая, целеустремленная! А кто обладает властью у нас? Да никто! Все органы управления, все Советы только и занимаются тем, что предотвращают появление какого-либо центра силы в государстве! У нас в стране полное безвластие! И все только и трясутся, как бы она, эта сильная власть, не появилась. Отсюда все наши беды, а вы говорите – реформы… Нет, это нереально. Ну кто их может осуществить? Дож? Сенат? Это же одни старики! В Большом совете можно участвовать только с двадцати пяти лет! И то не в один Совет не попадешь – старики не изберут! Куда-то с тридцати пяти, куда-то с сорока, куда-то с шестидесяти! Жди своей очереди! Если доживешь… И куда, я вас спрашиваю, мы с такой системой придем? Только к краху.

– Но если реформы невозможны, а монархия чревата войной, то что же делать, по-вашему? Нельзя же равнодушно смотреть, как наша страна слабеет и увядает!

Голос Андреа уже не был спокойным и бесстрастным. Фоскарини снова остановился и смотрел на него с явным удовольствием. В душе сенатор радовался, что вел беседы с молодым человеком уже не один месяц – все оказалось не напрасно. К нужным мыслям он подводил Андреа постепенно, заходя издали, иногда шутя, иногда намеками, никогда не делая выводов сам и предоставляя их делать молодому человеку. Лишь сегодня он зашел так далеко, что подтолкнул Андреа Корреро в своих рассуждениях к той черте, за которой стоит его непосредственное участие в игре, в которой уже давно участвовал сам сенатор.

Но сегодня он еще не скажет ему ничего важного. Нужно сделать так, чтобы Андреа сам нашел ответы на все вопросы и сам рассказал бы о них Фоскарини. Андреа был не глуп, как казалось. Конечно, и не семи пядей во лбу, не то что его папаша… Но ведь это и хорошо, с другой стороны, – таким легче управлять. И власть мальчишку интересует, хоть он и не говорит об этом. И обида, наверное, гложет – отец постоянно избирается во все Советы, а ему скоро тридцать пять и ничего! Хорошо. Чем больше нас – тем лучше. Пожалуй, продолжим…

– А вы не находите, Андреа, – задумчиво улыбаясь, произнес сенатор, – что не только сама система управления, над которой смеются все в Европе, мешает нашей стране? Вот представим на минутку, что завтра очередной дож устроил переворот и объявил себя наследственным монархом. Герцогом, например, или даже королем. Разогнал все Советы, Сенат, коллегии… Остался один и все ему подчиняются.

– Может, это был бы не плохой вариант. Можно будет осуществлять реформы… Власть будет сильной.

– Возможно. Но скажите, а кем будете вы рядом с этой властью?

– Не понял…

– Ну, сейчас у вас права патриция, вы состоите в Большом совете. Именно для того и состоите, чтобы ограничить власть дожа. Но теперь, как мы представили, дожа никто не ограничивает, ведь он распустил Советы, потому что они ему не нужны, еще хуже – опасны! Претендентов на трон ведь по-прежнему выше крыши! Значит, и у вас, и у других патрициев больше не останется тех прав и полномочий, что есть сейчас. У вас, конечно, останутся деньги, а значит, влияние, но чем вы будете отличаться от обычного небедного горожанина?

– Ни один дож не станет королем, если лишит людей из Золотой книги их привилегий…