Русь милая, люблю тебя: Донбасс накануне спецоперации

Наталия Курчатова

Русь милая, люблю тебя: Донбасс накануне спецоперации

Памяти моей мамы Лилии Рассохо,

советской принцессы,

которая не успела увидеть,

как возвращается ее страна.

Серия «Уроки русского»

Иллюстрации в книге и фотографии на переплёте – Наталия Курчатова

В книге упоминаются вооруженные формирования «Айдар», «Азов», «Днепр-1» и организация «Правый сектор», признанные в России террористическими и экстремистскими организациями, чья деятельность запрещена на территории РФ.

© Наталия Курчатова

© ООО «Издательство АСТ»

От автора

Эта книга была собрана в те несколько лет до начала российской спецоперации на Украине, когда конфликт на Донбассе находился в состоянии «глубокой заморозки».

«Заморозка» при этом происходила на фоне боестолкновений между вооруженными силами Украины и республик Донбасса, обстрелов городов и поселков. Она сопровождалась потерями в рядах республиканских и – в меньшей степени – украинских военных и жертвами среди мирного населения.

Впервые меня сорвало в Донецк на фоне военного обострения начала 2017 года. Тогда были серьезные потери под Ясиноватой и на так называемой «Авдеевской промке», в том числе – среди республиканского комсостава: в конце января при попытке прорваться к своим бойцам, атакованным на позиции, погиб комбат, выходец из бригады «Восток» Иван «Грек» Балакая. Смерть эта осталась тогда за кадром.

Затем в собственном кабинете был взорван командир батальона «Сомали» Михаил «Гиви» Толстых – и вот это известие моментально облетело федеральные СМИ.

Эмоциональный мотив мой, если формулировать его прямолинейно, может показаться наивным – пока я собираюсь ехать в командировку на Донбасс, там поубивают всех ярких людей.

Люди эти даже заочно стали мне более интересны, нежели бо́льшая часть моего собственного интеллигентского круга двух столиц, включая и тех, с кем меня связывали глубокие личные отношения. Такое случается в эпоху катаклизмов. Необходимо заметить, что, отправляясь в Донецк в марте 2017-го, я была состоявшимся журналистом и литератором с изрядным списком газетных и книжных публикаций, друзьями и поклонниками в либеральных кругах, а также человеком определенно «западнического» бэкграунда. Окончив английскую школу в Петергофе и Санкт-Петербургский университет, я несколько раз посещала Западную Европу, также побывала в США. Начиная с 2014 года, мои друзья и коллеги недоумевали тому, что я частным образом высказываюсь в поддержку русских людей Донбасса, которых они считали в лучшем случае – мятежными украинцами, в худшем – взбунтовавшимися люмпенами.

Еще один принципиальный момент: интуитивно поддерживая Донбасс, я никогда не испытывала антипатии к украинскому народу и культуре Малороссии, будучи сама малороссийских корней по деду, советскому адмиралу Анатолию Ивановичу Рассохо, которому эта часть его идентичности никогда не мешала осознавать себя русским имперским человеком. В том числе поэтому мне нужно было разобраться в том, что же произошло и происходит на этой – не чужой для меня – земле. Увидеть происходящее своими глазами и понять, почему не чужие люди принялись ненавидеть и даже убивать друг друга из-за иллюзорного, на мой взгляд, «европейского выбора».

Профессиональных журналистских высказываний об этой войне – до первого визита на Донбасс – я себе не позволяла. Но в какой-то момент я должна была их позволить – и для этого необходимо было отправиться на место событий и увидеть происходящее своими глазами.

Если говорить совсем просто, я поехала на Донбасс в поисках правды.

К моменту моего первого визита в республики Донбасса здесь уже существовала довольно отлаженная система республиканской власти, работали светофоры, магазины и кафе. В то же время, прогуливаясь вечером по набережной Кальмиуса в центре Донецка, горожане могли наблюдать за рекой неизменный фейерверк артиллерийских прилетов.

А в один из первых дней в Донецке я увидела на стене граффити, которое и дало название этой книге. Там было написано: «Русь милая, люблю тебя» – и нарисованы сердечки в цветах флагов России и Донецкой Народной Республики.

После той ранней весны я видела Донецк осенью – во всём ее здесь великолепии, зимой – неожиданно мягкой для северянина, новой весной и летом; при первом главе Александре Захарченко – и после его смерти. Наблюдала, как меняется город, как возвращаются люди и автомобили на его улицах встают в первые пробки. Красила глаза для похода на эфир местного телеканала – и надевала бронежилет перед поездкой на передовую. Пыталась разобраться в том, что уже случилось, увидеть то важное, что происходило при мне, и хоть приблизительно угадать не только чаянный, но и возможный образ будущего.

Угадать доступным для меня способом – собирая, в старой русской традиции «гоголевской школы», полевые очерки о людях, событиях, традициях высокой культуры и традициях народных, домашних.

В момент публикации книги это будущее свершается на наших глазах. В своем трагизме и масштабности оно превзошло даже ожидания человека, знакомого с предысторией конфликта. Вместе с тем некоторым первым моим читателям именно знакомство с картиной событий до февраля 2022 года помогло понять смысл и горькую неизбежность происходящего.

Моя работа на Донбассе, несмотря на кажущуюся неожиданность подобного поворота биографии, была обычной деятельностью человека моей профессии. Главное, что придавало ей смысл, – даже не острота и трагизм военной ситуации, а люди, которых я здесь встречала. Те самые яркие люди, которые на Донбассе, слава богу, никак не заканчивались… И чувства, которые эти встречи сопровождали. Основным чувством, было, пожалуй, ощущение несоразмерности себя – человека, который в любой момент может вернуться в свое относительное благополучие, и их – людей, ничем по большому счету не отличающихся от нас в смысле языка, культуры, ментальности, и готовых за сохранение этих простых черт и неотъемлемого на них права пожертвовать не только благополучием, но и жизнью.

О них – эта книга.

Страницу и огонь, зерно и жернова, секиры остриё и усечённый волос – Бог сохраняет всё; особенно – слова прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьётся рваный пульс, в них слышен костный хруст, и заступ в них стучит; ровны и глуховаты, затем что жизнь – одна, они из смертных уст звучат отчётливей, чем из надмирной ваты…

Иосиф Бродский

Пролог

Весна семнадцатого

Первые впечатления о Донбассе – гуманитарное поручение Андрея Бабицкого – интервью с Александром Ходаковским – разговор с Александром Казаковым и странности в ДНР – сороковины «Гиви» – Иловайск – поездка на позиции «батальона Прилепина» – День Победы и День Республики в Донецке 2017 года

Донецк, три года на войне[1]

Записки из города, который не сдается

Донбасс – регион-город, агломерация. Обширные пятна степей еще случаются на Луганщине, Донецк же, на первый взгляд, разросся чрезвычайно широко. Здесь нет густых лесов, где могут укрыться партизаны; здесь нет такой степи, по которой полдня скачет казачий разъезд. Огонь артиллерии здесь непременно затронет чей-то домик, не разбираясь, за кого или за что стоят его хозяева.

Донбасс ранней весной выглядит как картина на евангельский сюжет в исполнении мастеров готического Возрождения – буро-желтая всхолмленная степь с пятнами прозрачных дубрав и низких кудрявых сосен, прерывающаяся гигантскими правильных и неправильных форм терриконами и заржавевшими вышками шахтных конструкций. На струну трассы один за другим нанизаны шахтерские и рабочие городки: советской постройки центр со школами, магазинами, обязательным ДК, и собственно, плоть города – малоэтажная индивидуальная застройка без примет села.

После пересечения границы ЛДНР внезапно стало всепроникающее пыльное солнце, и автобус плыл в нем то по этим степным холмам с далекими видами, то между зарослями серых осокорей и статуями белых тополей, редкими невесомыми дубравами и непристойными кудрями сосен. Отчетливо показалось, что мы вышли в какой-то особенный мир, вроде мира книг Андрея Платонова, но несколько смещенный – и тут-то в легком серовато-буром по марту месяцу перелеске мелькнул этот фантастический фазан: бронзово-рыжий, с длиннющим хвостом, напоминающий сказочную Жар-птицу. С того момента Донбасс связался у меня с этим впечатлением внезапной огненной вспышки посреди степи.

Донецк, да и та часть его агломерации, что я увидела, удивительным образом сочетает в себе советское, европейское и даже американское начала обустройства. Наряду с хрущевками и памятниками единству партии и народа, не сохранившимися даже в континентальной России, здесь торжествует порядок частного городского (пригородного) домика, пресловутого белого штакетника. Может, отсюда и упорство в борьбе за свою землю – потому что это не только степи и шахты, но и личное пространство от крыльца до калитки.

Центр же города, его сердце, при всей глобализованности и даже в хорошем смысле европейскости, обладает выраженным региональным характером; первая и самая отчетливая его примета – этот город очень дисциплинирован и чтит свое трудовое и воинское советское прошлое: столько памятных досок рабочим-передовикам, инженерам, ученым, солдатам и офицерам, причем не только героям ВОВ, но и, например, воинам-афганцам я не встречала ни в одном российском городе. Даже в нынешнее трудное время Донецк очень подтянут – за минуты до комендантского часа по пустынной центральной улице идет пылеуборочная машина, помигивая оранжевыми фарами. По набережной реки Кальмиус парочка движется при свете фонарей, подгулявшая молодежная компания торопится по домам, и одновременно далеко за рекой начинаются прилеты; они слышны как сквозь вату, и поначалу очень трудно всё это совместить в голове – освещенную набережную, веселых людей и артиллерийские залпы.

Непросто совместить также еще ряд вещей: уютный, одновременно величественный и очень чистый центр города с работающими хипстерскими кафе – и полный блэкаут банковской системы (карты Республиканского банка ДНР пока не в счет). Вытащить кэш с российской или украинской карты возможно только полулегальным образом и с некоторой комиссией; и это при том, что на главной площади города красуется здание Сбербанка. Два местных мобильных оператора – «Водафон» (украинский «МТС») и республиканский «Феникс» настолько не дружат друг с другом, что звонок с «Водафона» на «Феникс» и наоборот попросту не проходит. Продукты питания и лекарства продаются по ценам, сравнимым с петербургскими и московскими, а средняя зарплата составляет от пяти до семи тысяч рублей, и это при зашкаливающей безработице. Правда, в Донецке усилиями нынешней администрации дешевая коммуналка и сверхдешевый общественный транспорт – проезд, например, на троллейбусе стоит три рубля. Но троллейбусы и весело звенящие трамваи заканчивают ходить около десяти вечера, потому что в 23:00 начинается комендантский час. А такси (тоже недорогое) после девяти скорее всего обойдется по двойному тарифу.

Донецк очень красив даже без скидки на адреналин. Он представляет собой гармоничный синтез русского губернского и большого советского города; его архитектура, в объектах которой по отдельности нет ничего выдающегося, непротиворечива внутри ансамбля и отлично чувствует холмистый балочный ландшафт. Это город, по которому приятно гулять – здесь много зелени и достаточно эффектных ориентиров. В садике возле восстановленного кафедрального Спасо-Преображенского собора орут сойки и сороки, из клумб торчат аккуратно подрезанные черенки роз. Перед собором установлена стела с Михаилом Архистратигом, подаренная киевлянами каких-то пятнадцать лет назад: да хранят вас силы небесные, написано на мове. И они, видимо, хранят. Михаил с крыльями и сверкающим мечом теперь обосновался на гербе Республики.

Донецкие церкви – отдельная строка. Они в прекрасном состоянии, купола сверкают даже на прифронтовых храмах. Когда я спросила бойца, который вез меня в Ясиноватую, не боятся ли они давать такой хороший ориентир для артиллерии, – он только повел плечами. Казалось бы, известны специальные прилеты по церквям – но то ли фатализм дончан, то ли своеобразная рыцарская религиозность заставляет их храмы сверкать. Тут же, переваливая гребень очередной балки, мы увидели прилет на позиции ополчения под Ясиноватой – среди затишья, в которое мне повезло попасть. А в самой Ясиноватой на грохнувший издалека артиллерийский залп никто даже не почесался; позже один из местных, хозяин голубятни, сказал про своих птиц – видите, какие они сейчас спокойные… А если бы обстрел намечался, разлетелись бы!

Религиозность Донбасса – особого рода; здесь она явно сильнее, чем в «большой России», но при этом проявляется иначе, чем народное сельское православие Малороссии и Западной Украины, где чтут каждый церковный праздник недеянием. Донбасс религиозен в смысле сурового препоручения себя высшим силам – в забое, на войне, в повседневных лишениях. Праздник, не праздник – надо работать. Сколько раз я слышала здесь эту максиму: от судьбы не убежишь. Своего рода апофеоз подобного мироощущения – проходная Макеевского металлургического комбината, где заводские трубы соседствуют с церковным куполом.

Из разных точек агломерации видны огромные терриконы – черно-охристые, зачастую правильных геометрических форм. Они придают пейзажу несколько инопланетный характер.

На дверях некоторых магазинов и офисов висят перечеркнутые значки «калашникова» – это значит, что заходить с оружием нельзя. Центровой двор с балкона кафе: видны белые тополя и одна из ахметовских высоток. Можно курить, пить белое вино, в меню есть буйабес. Правда, кроме меня, меню и персонала, в кафе никого нет, вообще. На второй-третий взгляд город напоминает тщательно заправленную кровать, чей обитатель то ли в дозоре, то ли в отъезде, то ли вовсе ее более не сомнет.

Это довольно сложно уложить в голове: ты находишься в очевидно родном городе, здесь говорят по-русски, то же вероисповедание, тот же бэкграунд, тот же зеркальный новострой, провинциальный ампир и даже хрущевки те же, – но при этом совершенная Латинская Америка: вот по улице катится БТР, вот тебя задерживает патруль за фотографирование вокзала, и отпускает – при взгляде не на документы, но на сумку с гюйсом Российского флота, который, по случаю, напоминает флаг несбывшейся Новороссии.

И невозможно не осознавать, что твой третий-четвертый-тридцать четвертый Рим, как бы то ни было, за этих людей вписался, да и правда же не чужие, – но потом принялся вилять. И эти люди по-прежнему рады тебе, но радость эта уже переходит в настороженность и некоторое сложное чувство – потому что разница между тобой и ними, с одной стороны, совершенно не ясна: один язык, культурный код, можно обсудить с детьми шоу «Голос» (взрослым всё же не до этого); с другой стороны – вопиюще очевидна: завтра или через неделю ты уедешь в город, который не обстреливают, где не составляет проблемы зайти среди ночи в бар, и, о чудо, расплатиться карточкой, а если твоей маме захочется поехать отдыхать в другую страну – то с ее паспортом это возможно, и ее пенсия никуда не денется. А на Донбассе социальные выплаты перестают начислять после нескольких месяцев отсутствия – потому что мало ли что с человеком могло случиться…

И ты, в свою очередь, начинаешь испытывать ощущения тоже весьма непростые, которые составляются из близких к противоположным чувств гордости и досады, или даже стыда – потому что никак не без нашего участия – или безучастия – этот искренний и трудолюбивый город с его людьми превратился в такую латиноамериканскую окраину; и официанты в кафе извиняются, что не могут принять карты Сбербанка, и, краснея, объясняют тебе, как можно обналичить деньги, звонят знакомым, чтобы найти какие-то варианты, а ты всё не можешь врубиться, как это вообще, и в итоге приезжаешь на главную площадь города, где на углу через сквер со стендом «я сердце Россия» высится офис с зеленой вывеской и логотипом, и надписью на дверях: «отделение закрыто с 2014 года», и стоишь и не понимаешь уже того, как при этом закрытом отделении еще бо́льшая часть дончан продолжает вот это – «я сердце Россия», а с рекламного бокса на тебя смотрит убитый несколько недель назад комбат Гиви и сообщает, что если ты никогда не сдаешься, то рано или поздно увидишь, как сдаются другие.

Трудно также отделаться от мысли, что интуитивная стратегия России по отношению к регионам, стремящимся к воссоединению с метрополией или хотя бы культурной и экономической интеграции с ней, де-факто повторяет вековую практику создания своего рода «казачьих окраин» с определяющей ролью в них разного пассионарного люда и неизбежно относительной законностью. Возможно, это как-то работает в сельском Приднестровье или маленькой Южной Осетии, но более чем миллионная городская агломерация в таком режиме долго жить не может. Отсюда, при всей яркости и своеобразной привлекательности идеи «народных республик», – неослабевающее ощущение подспудной катастрофы ежедневного бытия для тысяч обывателей, причем оно не исчерпывается смертями и увечьями от украинских снарядов, потому что и помимо них здесь очень трудно живется обычному человеку. Проблемой становятся самые простые вещи, которые в режиме цивилизации и относительного российского благополучия мы попросту не замечаем, воспринимаем как должное.

…С тех пор, как я вернулась из Донецка, я каждое утро просыпаюсь в тревоге и некоторое время не могу понять, где нахожусь. Вижу за окном не белые пирамидальные тополя, но березу против дома, ивняк у железки и дальние липы парка Заячий Ремиз; с ними приходит ощущение безопасности, но фоном остается еще что-то, чему сложно подобрать определение. Пожалуй, точнее всего будет назвать это чувством того, что случилось нечто непоправимое.

Избавиться от него не получается. Наверное, потому что непоправимое – действительно произошло; и вместе с тем остается еще целый ряд вещей, которые всё еще можно поправить.

Интермедия первая

Поручение Бабицкого

…Приехав в Донецк, я по совету ленинградского писателя Сергея Носова остановилась в маленькой бюджетной гостинице в центре города, она так и называлась – «Отель Эконом». Сам Носов съездил на Донбасс осенью 2016-го в составе неформальной писательской делегации, там были еще наши «петербургские фундаменталисты» – Павел Крусанов, Александр Секацкий. А в феврале 2017-го Носов внезапно собрал вещи и уехал в Донецк сам по себе, на недельку. Когда к нему в соцсети набежали с вопросами, чего это почтенный литератор забыл у «сепаров», Сергей Анатольевич просто ответил: «Мне город нравится».

Вход в «отель» находился во дворе тихой улочки с символичным названием «50-летия СССР». На первом этаже высокого лестничного марша были квартиры, на втором обосновалась какая-то протестантская церковь из тех, что можно счесть и сектой, а уже на третьем была гостиница.

Улица 50-летия СССР пересекает оживленный бульвар Шевченко рядом с одной из городских достопримечательностей – Крытый рынок, гигантское многоярусное здание под куполом, издалека можно принять за цирк. Чуть дальше находятся кафедральный Спасо-Преображенский собор, автостанция, откуда отправляются автобусы в Макеевку, Харцызск, Пантелеймоновку, а также – «на Ростов». С других автовокзалов города можно уехать на территорию, подконтрольную Украине, а также в Москву, Санкт-Петербург, Севастополь. В отсутствии дальнего железнодорожного и авиасообщения весь Донбасс передвигается на колесах.

Отправившись в другую сторону по улице 50-летия СССР, можно спуститься к реке Кальмиус по узкой пешеходной улочке; спуск кое-где перебивается ступеньками, а по обеим сторонам дорожки растут высокие тополя с толстой и нежной зеленовато-белой корой, напоминающей шкуру очень светлого слона. Позже, не раз пересекая границу Ростовской области и Донецкой республики, я каждый раз буду искать еще и границу, где серые ростовские раины сменяются такими же пирамидальными донецкими «слонятами», сверкающими вдоль трассы белыми гольфами ножек.

Набережная Кальмиуса встретила меня при параде – лавочки, горящие фонари, ни один не поврежден, не разбит. Вдоль реки прогуливались жители ближнего квартала и торопилась по домам припозднившаяся публика: минут через сорок начинался комендантский час. За рекой один за другим вспыхивали артиллерийские залпы.

На следующий день я завела себе местный номер – и сразу набрала журналиста Андрея Бабицкого, с которым мы списались еще до моего отъезда из Петербурга. Бабицкий с ходу пригласил в гости. Человек небольшого роста, в «весе пера», очень энергичный, в котором репортерская хватка причудливо сочеталась с какой-то метафизической мечтательностью.

У Бабицкого необычная судьба: отпрыск советского интернационального союза кинематографистов, отец – режиссер из Таджикской ССР, мать – московская сценаристка еврейского происхождения, он с юности вращался в столичной либерально-диссидентской среде, писал репортажи из «горячих» регионов, а к началу Второй Чеченской войны, будучи сотрудником «Радио “Свобода”», вел репортажи из подконтрольного ичкерийским боевикам Грозного. Бабицкий – единственный журналист, задержанный «федералами» в Чечне – фактически, как пособник боевиков, – и впоследствии обменянный на наших бойцов. То есть журналиста передали ичкерийским боевикам, а они нам – нескольких российских военных…

В дальнейшем, уже будучи главным редактором службы вещания «Эхо Кавказа», Бабицкий неожиданно для всех весной 2014 года поддержал воссоединение Крыма с Россией. А после – отправился на Донбасс. Там ему случилось присутствовать при эксгумации тел убитых боевиками украинского нацбатальона «Айдар»[2] гражданских жителей региона. Материал об этом он отправил в редакцию «Радио “Свобода”» – и в сентябре 2014-го был оттуда уволен. Вскоре после этого Бабицкий переехал в Донецк и в 2015 году принял участие в организации телевидения ДНР.

…В марте 2017-го мы пили виски в малогобаритной квартирке Бабицкого на одном из донецких бульварчиков – и я рассказывала, с чего это меня понесло на Донбасс. Впрочем, долго объяснять не пришлось.

– …я-то давно понял, что здесь сейчас творится самое интересное, может быть, даже для России определяющее… – сказал Андрей. – Есть у тебя мысли по сюжетам, какие ты хочешь здесь разработать?

Я сказала, что хотела бы пройти с ночным патрулем по городу и посмотреть, как соблюдается комендантский час, кого задерживают, как вообще разбираются. Андрей с ходу забраковал тему:

– Ты там не увидишь ничего интересного. Шпионов и диверсантов задерживают совсем при других обстоятельствах… Максимум, что тебе светит, – истории каких-нибудь бухариков, опоздавших на троллейбус. – Он подумал немного, полистал телефонную книжку и сказал: – Я тебе вот что предлагаю. Завтра мне нужно поехать в интернат в Лутугино, это ЛНР, отвезти им денежное пожертвование от одного знакомого; он сейчас живет в Канаде, но когда-то воспитывался в этом интернате… ну и от себя кое-что. Ты сможешь написать об интернате, хорошая социальная тема. Приезжай ко мне завтра в восемь утра – и поедем. А потом я попробую устроить тебе встречу с Александром Ходаковским: человек очень интересный, дико умен, но из-за своей независимости и амбиций не вписался в структуры республиканской власти…

Вернувшись в гостиницу, я принялась искать в интернете информацию про Лутугино и Ходаковского. В Лутугино, как выяснилось, летом 2014-го шли активные бои, контроль над городом переходил от ополчения к ВСУ и наоборот. Про Ходаковского писали разное, но образ складывался вовсе не комплиментарный, едва ли не демонический: бывший СБУ-шник, «человек Рината Ахметова», «виновник трагедии в Донецком аэропорту 26 мая 2014 года», когда погибло много российских добровольцев…

Я отправила сообщение Захару Прилепину, с которым мы были знакомы и приятельствовали с его первого успеха на премии «Национальный бестселлер» с романом «Патологии» в 2005 году. В марте 2017 года Захар служил в Донецке одновременно советником главы Республики Александра Захарченко и заместителем командира разведывательно-штурмового батальона, и я очень рассчитывала на этот контакт.

Прилепин не отвечал, и я собралась в город, – но тут в дверь постучали. За дверью стоял, натурально, бурят. Я уже была в курсе историй про «боевых бурятов Путина» на Донбассе, но не ожидала визуализации подобной точности.

– Здравствуйте, – сказал бурят (позже человек оказался все-таки казахом). – Вы же из России приехали?