Крест на Ленине

Их тела нашли через двое суток те самые американцы.

Семь женщин лежали вместе (восьмую найдут позже под тканью палатки), лежали так, будто даже не пытались спастись. Выглядело всё это настолько ужасно, что у мужчин начались нервные срывы.

«We got back to the tent… (Мы вернулись в палатку), – рассказывал ошеломлённый увиденным американец, – and started having auditory hallucinations, Jack and I heard a voice outside – a girl’s faint, pleading voice. (У нас с Джеком начались слуховые галлюцинации, и мы услышали голос снаружи – слабый, умоляющий голос девочки). We stepped out to check, but all we could hear was the creaking of the guy lines under the weight of the snow. (Выходили из палатки посмотреть, но слышали только скрип растяжек под тяжестью снега.) Back inside the tent, the voice came back again. (Возвращались, и в палатке голос слышался снова)».

Восемь девушек ушли в вечность. Ленин открыл свой страшный счёт.

Эльвира Шатаева (35 лет);

Элла Мухамедова (33 года);

Нина Васильева (42 года);

Валентина Фатеева (37 лет);

Ирина Любимцева (41 год);

Галина Переходюк (35 лет);

Татьяна Бардашева (27 лет);

Людмила Манжарова (27 лет).

«Снежный барс» – не шутки. Горы вообще – не шутки.

А «простенький» Ленин ещё всех переплюнет.

Глава шестая.

Любовь – зла…

Витьку прозвали Ватником за то, что весь холодный сезон второго курса он проходил в ватнике и кирзовых сапогах. «Митёк» этакий. Не сказать, что у него не хватало денег, но чего-то не хватало точно. Наверное, в голове. Или там сломалось что-то. На третьем курсе военная кафедра голову ему починила, но прозвище осталось. День рождения у Витьки 7 июля.

А в начале июля 1989-го у Реброва вся семья уехала в Крым.

Роберт при этом на работе мучился бездельем: шеф отбыл в длительную командировку.

Седьмого после обеда Шура позвонил Мальцову на кафедру микроэлектроники и спросил, а есть ли у Роба планы на вечер, ибо в этот прекрасный пятничный день Шура хочет отдохнуть и отметить отъезд семьи. «И, кстати, – громким шёпотом добавил он в трубку, – у нас тут на Самарской винище без талонов!» (На минуточку: у нас 1989 год, антиалкогольный закон в действии.) Робин не заставил себя ждать и прикатил со своим знаменитым пластиковым дипломатом, рассчитанным на шесть бутылок по ноль семь.

Отстояв положенные полтора часа, они затарились по полной – по две бутылки портвейна по ноль семьдесят пять в руки, – и заявились к Витьке.

Сабантуй у Ватника был в полном разгаре. Витька тоже где-то удачно разгрузил машину, раздобыв шесть бутылок портвейна и два килограмма колбасы. Кто-то принёс солёной рыбы и бутылку водки. Имелась в ассортименте и экзотика – столовские слипшиеся пельмени с томатным соусом.

Кроме самого именинника, двух его однокашников и Витькиной подруги Нельки на торжестве тусовались две Нелькины подружки, студентки-четверокурсницы с факультета прикладной математики – Галя и Аня.

Когда друзья нагрянули, народ уже был изрядно навеселе: орал «Мираж», ему хором подпевали, портвейн лился рекой – ну, может, не рекой, но хорошей толстенькой струйкой.

Витька кинулся обниматься и знакомить. Девчонки Шуре сразу показались знакомыми, чуть позже он вспомнил, что как-то выгнал их из дисплейного класса ввиду окончания их рабочего времени – вот незадача. К счастью, девчонки его не помнили, выглядели весёлыми, дружелюбными, но особые знаки внимания оказывали почти исключительно Робу. Кто бы сомневался?! Мальцова пропустить никак нельзя. Красаве́ц. Плечи. Руки. Нос ломаный, как у Бельмондо (по пьяни въехал в дверной косяк, врал, что в драке). Голубые волчьи глаза, когда Роб глядел ими в девушек, оборону они держали недолго.

Спустя полчаса Мальцов, под предлогом летней жары, растелешился до пояса и живо управлялся в танце с Галей. Аня осталась Шуре, и Ребров развлекал её как мог, балагуря и шутя на грани фола.

Закончилось предсказуемо. Напились.

Галя и Анька вдруг оторвали какую-то безумную джигу под Маликова и завершили всё выкриком «Ха!», дружно сорвав с себя майки – понятное дело, под ними никаких бюстгальтеров не обнаружилось. Шурка ржал. А Мальцов кинулся искать ключ от незанятой комнаты. Выгнав задолжавшего ему по лабораторке студента из комнаты на третьем этаже, он утащил туда Галю. Шуре с Аней при этом досталась совершенно свободная комната девчонок – ничего даже искать не пришлось.

Проснулся Шура голый в обнимку с Аней, хотя хорошо помнил, что ложились порознь. И одетые. И не собирались ничего такого. Засиделись, знаете ли, за вином и спором о семье. Шура доказывал необходимость хранения семейных ценностей, Аня не возражала, но при этом обоим казалось, что они спорят.

«М-да. Ненадолго хватило ценностей», – констатировал Шура, выбираясь в туалет.

И тут в комнату ввалился счастливый, как носорог, Мальцов.

– Шампанское осталось? – ни на секунду не смутившись голым видом друга, поинтересовался Робин.

– Изыди! – отмахнулся Ребров.

– Было же! – не хотел исчезать Роб.

– Приснилось, – не соглашался Шура, надевая трусы. Они оказались аккуратно, как и вся остальная одежда, развешаны на стуле. «Сам, значит, разделся».

– Вчера пол-ящика притащили! Шесть бутылок! Не могли всё выпить… – и Робин кинулся на четвёртый этаж к Витьке.

– Тебе шампанское-то зачем?! – крикнул вслед Ребров.

– Ты чего с утра кричишь? – хрипло поинтересовалась Аня.

– Да вот, пришёл странный человек, Роберт Мальцов, может, помнишь такого, вчера тут нагишом плясал, песни орал, потом куда-то ушёл с женщиной по имени Галина и теперь спрашивает, где у нас шампанское. Сумасшедший…

– У Витьки. Три бутылки…

– Один я, значит, ничего не помню, – расстроился Шура.

– Не переживай, Шурочка, – Аня нашла сигарету и подкурила. – Всё было замечательно!

– Ты о чём, Анечка?

– Обо всём, Шурочка.

– А шампанское мне надо… – в дверях снова появился Мальцов с двумя бутылками в руках, – потому что я, Бро, влюбился! Вот сейчас придёт Галю́, и мы все вместе будем праздновать. Ну что ты на меня смотришь глазами Пенелопы, Бро? Заметь, только обнажённые девушки прекрасны. Вы, Сан Саныч, с кривыми ногами и волосатой грудью травмируете мою нежную влюблённую душу…

Одним из последствий того дня рождения стал побег Реброва на Север.

Никак Шура не мог решить, с кем он: с Соней и Владом или с Аней? Хотелось и того и другого, но по странному стечению обстоятельств так не получалось. Женщины сначала дружно тянули Реброва каждая в свою сторону, а потом так же дружно отпустили. Он вылетел, как камень из пращи, и упал за три тысячи километров в Западной Сибири.

Не так сложилось у Роба с Галей. У них получилась сказка. Праздник получился. Любовь. Свободные, красивые, умные, они казались идеальной парой. Да они и были такой! А главное, они действительно искренне любили друг друга, обожали друг друга, наслаждались друг другом. Робин нежно называл её на французский манер Галю́, а она млела.

Одно им мешало. Точнее Гале. Бобкино увлечение альпинизмом.

Господи, она, как все женщины, называла его Бобка. Парадокс прям какой-то. Они же не сговаривались?

Глава седьмая.

Если я не вернусь…

– А у тебя что с Аней? – спросил Роб. Путём сложных итераций им наконец удалось раздобыть аж два с половиной ящика пива, и теперь они выбирали сушёную рыбу у бойких самарских бабушек, разложивших пахучий товар на железных столах прямо на улице.

– Да ничего хорошего. Думал, съездим в Питер… всё как-то наладится. Или не наладится. – Шура взял крупного подлещика, покрутил, понюхал и показал Робу. – Как тебе?

– Мелковат… – Роб пощупал рыбу. – И суховат. Ну так и поезжайте! У вас же билеты на девятое? Ещё же потом с Ватниками в Крым и Киев?

– Слушай, – Шура положил рыбу. – А ты Лёху предупредил, что уезжаешь? Он же девятого прям в Питер прилетает.

– Не-а. Ничего не писал. Да он и не расстроится сильно. Лёха наш. У него же будет Галя.

– Всё! Хорош! Не шути! Дошутился уже. Нравится ему твоя Галька. Она всем нравится, сам видишь…

– Бро! – перебил друга Робин. – Это она тебе «нравится». И тому козлу, Андрюше, тоже. А Лёха её любит. Понимаешь? До само-от-ре-че-ни-я.

– С чего ты взял? – оторопело уставился на друга Ребров.

– С того! Он ещё этой зимой признался. И мне, и ей. Мол, хочет он на ней жениться. Сказал всё это при мне и улетел в свою Камчатку. Давай этого возьмём, – Робин ткнул в огромного полуметрового леща, – ходим всё вокруг да около.

– Действительно… – согласился Шура, доставая деньги.

– Брат с Севера, а ты мне три сотни одолжишь? – с надеждой в голосе спросил Мальцов Реброва, когда друзья уже поднимались на четвёртый этаж к Ватнику, на второй к Ане и Гале они не пошли, Мальцов свой уже ненужный демарш решил не отменять. Из упрямства, что ли? Или реально стыдно стало?

– А чего сразу не пять? Кооператор хренов… Ладно-ладно… – Шура потрепал Роба по плечу. – Куды ж я денусь, милай? Одолжу. Тебя ночью-то кто везёт? Или на такси?

– Уго́льный. Его попросил. Стучи!

Барагозили весь день. Начали вчетвером с Витькой и Нелькой, потом Нелька как бы незаметно привела Галю с Аней, а потом и вовсе народу набежало, сессия заканчивалась, студент расслабился, и к вечеру в комнате у Ватника набилось уже человек десять-двенадцать. Шум, гам, тарарам, дым коромыслом.

– Ну куда ты прёшься?! Кто тебя там ждёт?! – с пристрастием допрашивал Шура Мальцова в кухне, из которой все давно устроили курилку. Друзья вышли, у Ватника в комнате курить стало невозможно, надымили, хоть топор вешай.

– Бро, дружище, ну как «куда»? Памир же! Пик Ленина. Там Бэл, там Трощ. Монстры! Они там к Гималаям готовятся, к Чо-Ойю.

– Чего? Куда ты меня сейчас? К какой-такой «ю-ю»?

– Чо-Ойю! Шестой восьмитысячник мира. 8 201 метр. Он там рядом с Джомолунгмой. Сразу за углом.

– И ты думаешь, тебя туда возьмут?

– На Чо-Ойю?

– На Ленина, Роб, на Ленина. Без разрешения в горы ходить не положено. Разве нет? Тебя возьмут?

– Да никто никуда меня не возьмёт. Зайцем я. На авось. Русский я, Бро, понимаешь?

Шура пускал дым и понимал. Пытался. Из комнаты доносился нестройный хор мальчиков-инвалидов умственного труда:

Друзья, давайте все умрём,К чему нам жизни трепетанье,Уж лучше гроба громыханьеи смерти чёрный водоём.Друзья, давайте будем житьи склизких бабочек душить,Всем остальным дадим по роже,ведь жизнь и смерть – одно и то же.Най-нанай-нанай-нанай-на…23

– И, Бро, – продолжил Роб, – зимой, когда на Ленина работала экспедиция Троща… Заметь, официально работала! – Робин поднял палец вверх. – Понимаешь? С разрешением Федерации и Заалайского КСП24.В то же самое время работала ещё одна. Простые туристы из Москвы. Неофициально! Понимаешь? – Роб поднял палец выше. – Такого раньше никогда не было. Приехали вчетвером, без разрешения, без регистрации. Игорь Разуваев, Павел Чечуев, Максим Чайко и этот… как его? Алексей Братцев! И взошли! – Роб ткнул пальцем в направление окна. – Понимаешь? Их никто не знал. И не знает. Туристы какие-то. Шобань. У них даже толковой снаряги не было: ботинки из пенопласта, галош и этой… эпоксидки делали. Прикинь? И Трощ знал, что рядом работают любители. – Роб снова поднял палец вверх. – Понимаешь? Знал! Но не сообщил. А что ему Федерация? Они ему же Эверест обломили. А он им… – Робин махнул рукой, всем своим видом показывая: чё, мол, говорить-то?

– А ты здесь при чём?

– Я думаю, – Робин опять поднял палец вверх. – А вдруг Шевченко, земеля из Волгограда, из ЛЭТИ, словечко за меня Трощу? Я же тебе рассказывал про него? Ну, мы ещё вместе в физтех поступали. Да рассказывал-рассказывал… Он едет. И меня зовёт: говорит, всё равно будут незарегистрированные, может, и с Трощем договориться сможет. Шанс ведь, Бро! Понимаешь? А ещё, может, «кофлачи»25выменяю на титан26. У меня…

– Погоди, погоди… Но ты же, – как-то вкрадчиво, почти интимно начал Шура, – на вершину-то не попрёшься? Там же… ёклмн, аж семь километров. Или я что-то путаю?

– Не путаешь. 7 134 метра. Не попрусь. Мне бы к ним хоть в группу попасть, уже хорошо. Да не переживай ты так, Бро! – Робин легонько ткнул в плечо Шуру. – Всё будет ништяк. Готовься на свадьбу в октябре. Свидетелем. Пошли, а то нас там уже заждались.

– Ага, заждались… Ватник Стругацких читает… Слышишь? Грамотей хренов.

Ватник читал. Театрально. С выражением:

«Хуже всего, – рассказывал Федя („Федя – снежный человек“, – уточнял Ватник) – альпинисты с гитарами». (Ватник, оторвавшись от четвёртого тома белого сборника братьев Стругацких, ткнул им в вошедшего Роба.)

«Вы не можете себе представить, как страшно, когда в ваших родных тихих горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в известное заранее время, вдруг над ухом кто-то зазвенит, застучит и примется реветь про то, как „нипупок“ вскарабкался по „жандарму“ и „запилил по гребню“ и как потом „ланцепупа“ „пробило на землю“. Настоящее бедствие, Эдик. У нас некоторые от такого болеют, а самые слабые даже умирают…»

Ватник читал, а толпа тихо умирала от смеха по кроватям. Все понимали, кому читает Ватник. Одна Галя не корчилась от смеха. Девушка, широко раскрыв глаза, сидела тихо-тихо, словно боялась, что её сейчас заметят и выпроводят.

Ватник понял руку:

«У меня дома клавесин есть, – продолжал он (Федя) мечтательно. – Стоит у меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю играть на нём в лунные ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня слышат собаки в долине и начинают мне подвывать». (Так, тут неинтересно… Ага. Вот!) «Но вы, наверное, хотели бы узнать, откуда у меня клавесин. Представьте себе, его занесли альпинисты. Они ставили рекорд и обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на вершине много неожиданных предметов. Задумает альпинист подняться к нам на мотоцикле – и вот у нас мотоцикл, хотя и повреждённый… Гитары попадаются, велосипеды, бюсты разные, зенитные пушки…» Роб, а у вас на горе Ленина бюст Ленина попадается?

– Попадается, – Роба трудно было чем-то смутить. – Бюст Ленина больше полувека стоит. С 1934 года. Ещё сам Абалаков ставил. И, кстати, Сталина заносили.

– Роб, ты же не любишь коммунистов, – Ватник не отставал.

– Он даже крест несёт. – Шура протиснулся к Ане, раздвинул соседей и сел на кровать. – Будет крест на Ленине ставить. Крест на Ленине, сечёшь?! Это же не секрет, Роб?

– Не секрет!

Народ загомонил: «Крест…», «А чего крест?», «Почему не звезда Давида?», «Да ты охренел, Давида!», «А на фига крест?», «Как на фига? Мы же русские! Православные!», «Кто православный? Ты, что ли?», «Ну я!», «Да ты даже некрещёный!», «А вот пойду и покрещусь!», «А нельзя быть православным и не креститься?», «Как же это, интересно узнать?»

– Ну понеслось… – обрадовался Робин. Он сидел во главе стола довольный, как именинник, улыбаясь в свойственной ему странной манере – не размыкая челюстей. Он всегда любил такие минуты дружеской бузы.

– Ша! – крикнул он. – Наливай водки!

– Боб, ты ж не собирался! – ужаснулась Галя. – Тебе ж лететь!

Шура видел, что они вроде бы помирились и даже поговорили, но чувствовала себя всегда весёлая и разбитная Галя неуютно, глаза на мокром месте, улыбка натянутая.

– Я чуть-чуть… – Роб чмокнул Галю в ухо. Кровь бросилась девушке в лицо. – Их всё равно не остановишь… Видишь, раздухарились.

В девять Ребров, взяв на себя миротворческую инициативу, вытолкал Роба и Галю в комнату девчонок на второй этаж: «Давайте-давайте, у вас есть чем заняться». А народ меж тем продолжил гулять, уже сам не понимая, чего он, собственно, гуляет.

В десять примчался Уго́льный отвезти Робина.

– Всё, Бро! – посерьёзневшей Мальцов, с неожиданно раскрасневшимися глазами, крепко сжал руку друга. – Писать и звонить там неоткуда, да и некуда, потом дам дневник почитать. Как вернусь – сразу позвоню. А не вернусь… – Роб секунду помолчал, а потом, понизив голос и наклонившись к самому уху Реброва, тихо произнёс: – Ты сам приезжай. Всё, брат с Севера, давай! Не грусти!

Они обнялись, и Робин с Галей уехали. А народ продолжил.

Галя вернулась на рассвете, часа в четыре. Вошла нетвёрдой походкой, достала из-за тумбочки початую бутылку водки (того хрена, понял Шура), налила, выпила не закусывая, постояла, прикрыв лицо руками, и рухнула ничком на кровать, завыв как по покойнику. У Шурки аж волосы дыбом встали.

Глава восьмая.

Чего боишься…

До Роба Галя как бы даже и не жила. Как бы и не существовала вовсе. Точнее, может, и жила, но «не совсем она». Ну, так она про себя думала…

Нет-нет, она вела жизнь активную, даже, можно сказать, насыщенную. Институт. Волейбол. Мальчики. Галя девочка симпатичная: ноги, попа, грудь – всё на месте. А ещё приятное личико, лёгкий характер – мальчишки так и крутились, не отставая. Нет, она их и не гнала, но и меняла не задумываясь. Как, впрочем, не сильно задавалась вопросами, ложиться в постель с очередным избранником или нет. А почему, нет? Человек она современный – как говорится, без предрассудков. Секс ей нравился, он будоражил кровь, обогащал впечатления, делал отношения с парнем простыми и понятными, безо всяко-разной тягомотины «здрасьте, пожалуйста, будьте любезны». Без всей этой тургеневщины и сомнений дурацких. Главное – не залететь. А ещё к такой жизни располагала спортивная жизнь. Игровые эмоции требовали выплеска, алкоголь в умеренных дозах и мальчики неплохо разгружали.

В общем, до третьего курса Галя не сильно задумывалась над серьёзностью отношений, как не задумывалась и её соседка Аня, они только старались не перехлестнуться на одном парне, а в остальном проблем в сексе не видели. Часто парни оставались у них вдвоём. Нет-нет, оргий они не устраивали, но и не сильно стеснялись друг друга. Жизнь, говорили они, есть жизнь. А половая жизнь – тоже жизнь! «Что естественно, то не без оргазма!» – модно тогда было приговаривать.

Когда девушки познакомились с Робертом и Александром и парни выказали желание провести с ними ночь, Аня и Галя не увидели в том ничего необычного. Прикольные пацаны – старше, почти преподы, умные, с хорошим чувством юмора – почему бы не получить с ними удовольствие?

Однако по факту вышло не всё так просто, как хотелось.

И у Гали, и у Ани.

Аня никак не могла определиться с отношениями: Ребров мужчина женатый, у него ребёнок, характер непростой, обидчивый, нервный. Аня часто жаловалась подруге, что Шура психует, когда она отказывает ему в близости. «Ну не хочу я сегодня… устала! А он сразу начинает: и кручу динамо я, и что-то от него хочу. Хочу, конечно! Чтобы он был только со мной. Но я же понимаю, что семью он не бросит. А он обижается… Достало уже всё!»

У Гали таких проблем не было. Свободный Робин никогда не наскучивал. Выдумщик, балагур, неисправимый хулиган. С ним Галя чувствовала себя легко и весело хоть в кино, хоть в постели. С Робином она летала, парила, выходила в эфирное тело, особенно когда он её называл Галю́… А ещё нескончаемые цветы-шампанское-шоколады, и хоть по всем правилам конфетно-букетный период уже давно должен был кончиться, он никак не заканчивался! С возрастающим ужасом Галя чувствовала, понимала, осознавала, что втюрилась в Роба по самые уши…

Никогда! Никогда прежде она не любила. Нет, конечно, пару раз влюблялась, даже как-то раз плакала, но по-настоящему, так, чтобы потерять голову, – никогда! А тут… О, ужас! Такое с ней в первый раз. И она постоянно ловила себя на мысли, что ей хочется от Боба ребёночка, мальчика или девочку – всё равно! Во-о-о-о-от такусенького маленького Бобика или Бобочку. Лялечку. От этой мысли горячей волной заливало весь низ живота, хотелось петь, танцевать, и ещё беспрерывно хотелось Бобку. Так хотелось, так, что, когда он зимой на даче предложил ей выйти замуж, она чуть не кончила у него на руках. Последними словами ругала она себя за свою неуёмную экзальтированность. «Как дурочка, как школьница!» – злилась она, рассказывая Аньке, но ничего поделать с собой не могла, и была счастлива до неприличия. У неё самый лучший мужчина на свете: самый красивый, самый умный, самый смелый, и он её так любит.

Поэтому Галя и боялась так сильно. Нет-нет, не того, что Бобка её бросит. Она даже нисколечко его не ревновала, хотя вокруг вечно крутились девчонки. Ну разве что совсем уж немножечко: она верила своему Бобке. По-настоящему она боялась лишь его гор. К ним ревновала. Галя знала, как любит Мальцов горы. Он ей часто рассказывал про них: вдохновенно, с восторгом, про альпинистов, про восхождения. И в каждой истории у него обязательно кто-нибудь погибал. А он восхищался: «Представляешь, до вершины дошёл, а уже на спуске у него остановилось сердце! Во сила воли! Во мужик! Кремень!» Галя грызла ногти и представляла себе любимого Бобку: как тот идёт к вершине – трудно, тяжело (Робин рассказывал, что дойти до вершины всегда непросто). И вот вершина. Они там обнимаются, поднимают советский флаг (а то какой же ещё!), а на спуске у Роба останавливается сердце. Бобка садится на снег, закрывает глаза, ложится на спину и перестаёт дышать. И так явственно она себе всё это представляла, что у неё и у самой чуть сердце не останавливалось.

А ещё ей в душу запала страшная история про восемь девушек, погибших на пике Ленина. Группа… этой… как её… Шаталовой? Шалаевой? Шатаевой! Они замёрзли на вершине. Их не могли спасти. Страшная пурга и холод. Потом за телом этой Шатаевой пришёл её муж, тоже альпинист… Бобка читал вслух его книгу, мужа этого, а Галя рыдала навзрыд. И потом почти всю ночь проплакала – Анька насилу успокоила. Робин, видя, как она переживает, перестал рассказывать и читать ей всякие дурацкие «героические» истории. Но она всё равно боялась. Горы виделись ей злом. Тёмным, непонятным, неуничтожимым, всесильным злом, готовым прийти, отнять Бобку, разрушить и уничтожить её счастье. Все говорили, что горы белые, что блистательные, что красивые, но Галя знала точно: они чёрные-пречёрные и злые-презлые.

Кстати, после Бобкиного предложения она перестала предохраняться. Ему об этом она вроде бы говорила, хотя когда именно – определённо вспомнить не могла, но точно знала, что он ей разрешил.

Катастрофа разразилась, когда нежданно заявился Андрюша. Из бывших. Она уже и думать забыла о его существовании, а он вдруг заявился.

Галя ждала Бобку: намылась, надушилась, надела его любимый коротенький атласный пеньюар с поясом (знала, что выглядит в нём очень сексуально), и только села перекурить, как в дверь постучали. Аньки не было: ушла к Нельке. Галя глянула на электронные часы – 18:30. Бобка обычно приходил не раньше семи. «Кто там?» – крикнула она. И шальной гость откликнулся…

Нет! Не нужно было открывать, не нужно!

Андрей ввалился пьяный, наглый и какой-то влажно-липкий. Пахло от него перегаром и… неухоженностью. Он принёс бутылку водки, потребовав стаканы и закусить. Галя, как зомби (вот дура-то!), послушно достала стаканы, нарезала колбасы. Андрей разлил. Себе полстакана сразу, а ей – грамм пятьдесят. Она не хотела пить, но он настоял. Этот наглый мускулистый блондин с третьего факультета всегда умел настоять. Потом ещё раз налил себе и Гале – у неё уже зашумело в голове. Потом снова, больше не приглашая, выпил, поднялся со стула и начал снимать с себя всё. У него уже стояло, и Галя поняла, что пропала… Рванувшись, она закричала, но негодяй успел крепко схватить её за руку: сильно, больно. Он рванул с неё пеньюар. «О! Да ты голая! – взревел он. – Меня ждала?!» – и повалил на кровать… Галя билась, кричала, он укусил её за губы, надавил всем телом и коленями всё раздвигал и раздвигал ноги, норовя всунуть, вставить… Он же сильный, этот мерзкий блондин! И Галя с ужасом поняла, что ей с ним не справиться. А в голове билось! билось! билось: «Как же я потом с Бобкой? Как же!»

И тут, когда силы уже почти оставили её, когда она уже готова была сдаться, что-то изменилось. Негодяя словно ветром унесло. Она открыла глаза и увидела, как Бобка метелит козла, а потом, уронив, тащит его в коридор, прямо без трусов. Вернувшись, он зло рявкнул: «Трусы где?!» Галя, давясь слезами, зажимаясь и прячась под одеялом, ткнула пальцем в пол. Бобка подхватил и снова вышел в коридор. Галя вскочила и заметалась: срочно, срочно нужно привести себя в порядок, но пеньюар сексуальный надевать не стала, стал он ей теперь ненавистен! Кинувшись к шкафу, она нашла Анькин халат и впрыгнула в него, судорожно застёгивая пуговицы.

Боб вернулся. Подчёркнуто спокойный. Холодный. Как снег. Как лёд. Как глыба льда с его чёртовых горах. Раньше она таким его никогда не видела. Он что-то спросил. Она машинально ответила. Он взял бутылку водки, покрутил, усмехнулся, поставил.