Крест на Ленине

Как их не заметили и не замели? Или заметили? Но в глазах девочек седьмого, восьмого и даже девятого класса они сразу же стали… героями! Девочки посмелее позволяли нашим «героям» в тени фонарей немыслимое, отчего у мальчишек подкашивались ноги и крýгом шла голова. Ради этого стоило выпить… Ей-ей!

Со стаканом портвейна они влились в общество «нормальных пацанов», и даже их круглые пятёрки с ребровскими погонами комсомольского комиссара уже не мешали. Отличными оценками они поддерживали авторитет среди учителей и родителей, а бесшабашностью, авантюризмом, пьянками (так они гордо называли свои невинные сопливые выпивки) и даже дебошами – авторитет у одноклассников и школьной шпаны. Мимикрия! Как ни странно, дружбу это только укрепляло.

Глава вторая.

Всё кувырком

Шурка примчался прям из аэропорта, бородатый, как Отто Юльевич Шмидт, и злой как чёрт, он готов был разорвать Робина на части.

– …Галька телеграмму прислала! – буйствовал он, тряся бланком в воздухе. – «СРОЧНО ПРИЛЕТАЙ ПЯТОГО ГРУШУ НЕ ЕДЕМ БОБ ЧУДИТ». И вот я хочу спросить, а чего вдруг так засрочнило?! Почему мы не едем на Грушинский9? Ты все уши прожужжал: «седьмого на Грушу, девятого в Питер, я вас там с такими людьми познакомлю»… А знаешь ты, чего мне стоило поменять билеты?! Знаешь, как улететь с Севера летом на сутки раньше? Ничего ты не знаешь! Ты – эгоист! И, главное, что теперь?! Куда сваливаешь?!

Робин молчал и смущённо паковал рюкзак. Бабушка Робина, Антонина Ивановна, испуганно заглянув в комнату, скромно поинтересовалась:

– Мальчики, чай будете?

Шура, только что из крайней вежливости переживший вербальную атаку бабушки при входе в квартиру: «Куда они смотрят?» и «Они ещё на воздух талоны бы ввели…», а также «Соседи талоны на колбасу подделывают!», интенсивно помотал головой. Робин, буркнув: «Бабуль, некогда», поднялся и прикрыл дверь.

– Бро! – повернулся он к Шурке. – Ну чё ты орёшь? Немцы объединились.

– Немцы? – опешил Ребров. – При чём тут немцы? Ты в Германию собрался? Немецкие корни обнаружились? Чудишь?

– Да какой там… А новую композицию «Депеша» слышал? Personal Jesus10.

– А это тут при чём? Какой-такой персонал? У кого? У Иисуса, что ли? Апостолы?

– Да не-е-е-ет… «Личный Иисус». Ну, твой собственный, что ли. – Робин засуетился. – Давай поставлю. Там… Там такие, понимаешь, слова…

– Какие слова? Ну какие слова? Ты же знаешь, я английский со словарём… Ты чо мне зубы заговариваешь? – Шурка упал на диван и пнул рюкзак Мальцова.

– Не психуй, Бро. Послушай.

Комнату заполнили ритмичные звуки депешевской бас-гитары: «Reach out and touch faith!» Тын-дын, дыдын-дын.

Трёх с половиной минут Depeche Mode хватило, чтобы Шурка успокоился. Ход Робина оказался верным.

– Ты это… особо не пакуйся, – буркнул Шурка, когда закончилась композиция. – Я тебе энцефалитку11привёз. И свитер водолазный. И ещё тушёнки.

– Во! Брат с Севера приехал! Бро! О, то-о-очно! Смотри, как интересно. Брат – Brother. Бро!

– Да пошёл ты! – снова начал заводиться Шурка. – «Брат»… «Бро»… Куда ты?!

– Всё, Бро, не сепети! На Ленина я. Понятно? На Ле-ни-на.

– К киргизам, что ли?

– К ним родимым. В два ночи ленинградский рейс на Фрунзе. 4710. Оттуда на Ош. Там встреча. Потом на авто до МАЛа12.

– Точно чудишь. Фрунзе. Ош. Ты хоть в курсе, что они в Оше узбеков режут? Вот-вот самостоятельность объявят?

– Да всё уже там тихо, Бро. Десантников ввели. Говорят…

– Ёпрст! Кто говорит-то? Председатель Комитета государственной безопасности Крючков говорит? Говорят, в Москве кур доят. Страна на ушах! Распадётся вот-вот! А ему дела нет… У него немцы объединяются…

А государство, действительно, валилось как сноп, разделённый врагами на пятнадцать тонких пучков. 1989 год и последовавший за ним 1990-й продолжали сотрясать смертельно заболевшую спорыньёй страну. Страна гнила на корню и галлюцинировала.

Бесславное окончание афганской войны.

Бессовестная болтовня Горбачёва про «углýбим и расширим».

Дурацкие, ничего не решающие съезды.

Идиотский антиалкогольный закон, приведший к появлению чёрного рынка, к росту самогоноварения, к бесчисленным отравлениям суррогатами.

И пьяный Ельцин, падающий с моста в Москву-реку.

Страна проживала в безвременье между двумя колоссальными предательствами: горбачёвским, уже свершившимся, и готовившимся ельцинским. А пока…

А пока центральная власть билась в конвульсиях, местная устраивала парад суверенитетов, а с ними массовые беспорядки с гонениями на инородцев, и в том числе на русских, и часто в первую очередь на русских, вплоть до смертоубийств.

В Баку резали армян и русских.

В Грузии разгорался конфликт с Южной Осетией и Абхазией.

Прибалтика отложилась.

На Украине «мову» объявили государственным языком.

Вспыхнула война в Нагорном Карабахе.

Затрясло Среднюю Азию, в феврале 1990-го начались массовые беспорядки в Душанбе.

Некогда бывший общим дом горел адским пламенем, рассыпаясь на части. Десантников не успевали перебрасывать из республики в республику, чтобы тушить националистические пожары.

В июне 1990-го в Киргизии случилось то, что потом назовут Ошской резнёй. Киргизы резали узбеков. В Ферганской долине, где испокон веков уживались десятки национальностей, кровь потекла рекой. Тысячи! тысячи избитых, изувеченных, изнасилованных собирались на лётном поле Ошского аэропорта. Десантники высаживались прямо на взлётную полосу и совместно с внутренними войсками и местным ОМОНом вставали на линию разделения враждующих сторон. В Оше, Узгене и Фрунзе объявляли комендантский час.

– Слушай, а как тебе вообще билет продали? – встрепенулся от раздумий Шурка. – У них же там комендантский час.

– Бардак, Бро! Полный! Наш советский форменный, или фирменный, бардак. Всё как обычно. Иногда бывает на руку. И вообще, что ты расстраиваешься? СССР у него распадается. Ё-моё! Давно пора! Заживём без всяких… «нерушимых республик свободных»… С Европой подружимся, со Штатами. С объединёнными немцами. Поедем работать туда. Чё мы тут не видели? Севера, что ли, твоего? Запад нам поможет!

– Да не поможет твой Запад, не поможет! Быстрее сам сдохнет. Об этом ещё Карл Маркс в девятнадцатом, а Ленин в двадцатом веке писал.

– Ленин! – презрительно фыркнул Роб. – На Ленине давно пора крест поставить! – Роб покопался в рюкзаке, достал небольшой, сантиметров на десять, православный деревянный крест и подал его Шурке. – Вот! В «Петра и Павла» прикупил…

Шура взял, покрутил в руках, пожал плечами:

– И куда ты его? На стену? Над брачным ложем? – Он вернул крест Робину.

– Над каким, блин, над ложем… Я чё? Католик? На Ленина нужно! Пойду ставить на Ленине крест! Ленина закрывать буду. А потом закон Ома закроем. А? Закроем, Бро? Там, если посмотреть в дифференциальной форме…

– Погоди! Погоди! Закрывальщик! Каламбуришь всё? «На Ленине крест ставить». «Телом бел, калом бур!» Ржевский ты наш.

– Я не Ржевский! Я – Робин-Бобин Барабек! – Мальцов поднял палец. – «Скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника»! Я – потомок Мальцовых-Нечаевых, владельцев Хрустального завода в Гусь-Хрустальном.

Ребров сначала напрягся, но потом выдохнул, улыбнулся, грустно посмотрел на «потомка» и «владельца» и примирительно предложил:

– Мы хоть водки с тобой выпьем, гусь ты наш… хрустальный?

– Водки нет, Бро. Лететь ночью. А пива отопьём, много. Обещаю. Только рюкзак добью, и поедем ловить пиво.

В Самаре, в тогдашнем Куйбышеве, в конце восьмидесятых – начале девяностых практиковалась такая забава – «ловить пиво». Подъезжали к воротам пивзавода, дожидались очередной машины с ящиками, садились ей на хвост и доезжали до магазина. Там договаривались с продавцами на разгрузку и получали право купить пол-ящика на брата (в свободной продаже пива-то не было). Десять бутылок. Для ловли нужен был транспорт, у Робина он был, древний дедовский «Москвич-412» – раритет! Дед им почти не пользовался, и тот всю жизнь простоял в гараже, пока до него не добрался Робин. Но уж как добрался… Сколько они на нём намотались!.. Пиво. Девочки…

– Галька об этом, что ли, в телеграмме писала? – поинтересовался Ребров. Они уже минут двадцать стояли возле ворот пивзавода, откуда вот-вот должна была выехать очередная машина. – Про твой «дранг нах Ленин»?

– Ну да, об этом, – нехотя подтвердил Робин, затягиваясь и пуская дым в окно.

– «Об этом», – передразнил Шурка. – И что говорит?

– Да тут… История, понимаешь, вышла… С неделю уже. – Робин поморщился. – Зашёл я к ней в общагу с работы, часов в семь. Ну, цветы там, вино, закуска. Как обычно. К двери подхожу… Дверь приоткрыта, слышу: крики приглушённые и возня! Я дверь пинком, влетаю, а на Галькиной кровати мужик без штанов… – Робин затянулся и выдохнул. – А под ним Галька. Голая! И орёт. Я его за шкирняк. Он в драку! Вижу, бывший её с третьего фака. Пьяный в говно! Я ему технично так в челюсть… Во, смотри, – он протянул кулак Шурке, – костяшки до сих пор не зажили. Он лёг. Я его прям без штанов в коридор за майку вытащил, на кухню затащил и одежду туда же за ним, все его трусы-носки-кроссовки… А сам обратно. Галька уже халатик надела… Спрашиваю: чё случилось? А она: хотел изнасиловать! А на столе бутылка водки полупустая и два стакана. Бухали, спрашиваю? Нет, говорит, тебя ждала, в дверь постучали, я думала, ты… А это Андрюша! Пристал – давай выпьем и поговорим. А я, говорит, думаю, не отстанет. Выпили. И этот, Андрюша, с её слов, целоваться полез. Укусил, гад! У неё и правда губы такие… аж алые. А потом, говорит, штаны снял, халат сорвал, повалил, а тут – я… Слушал её, Бро, слушал, ладно, говорю, хрен с вами! Выглянул в кухню, хахаля уже нет. Вернулся. Смотрю, а у неё на халате все пуговицы – целые! И чё-то мне так мутно стало, Бро… А она ещё чё-то капризничать последнее время стала и про Андрюшу этого поминала. Ну, думаю, задолбала! Поднялся и свалил. – Робин щелчком послал окурок за окно. – Такие, брат, дела.

– Хера се дела…

– Ага… – Робин подкурил новую сигарету.

– И чего дальше?

– Да звонила, трубки обрывала… Приезжала, только не застала меня: я как раз удачно на кафедре задержался. Бабуля с ней говорила, потом мне сообщила, что у неё на локте вот такенный синяк. А ещё, – Робин втянул табачный дым и резко выдохнул, – это я уже потом вспомнил. На Анькиной кровати другой халат лежал, пеньюар атласный. На поясе. Она меня всегда в таком встречала. И того козла встретила…

– Погоди… Погоди! Так получается, это правда, что тот козёл хотел её изнасиловать, а она отбивалась?

– Ну, получается так…

– Так ты ж мудак! Отелло хренов. Девка переживает, у неё травма психическая, а ты сцены ревности закатываешь. А через тебя-то самого сколько баб прошло?!

– С тех пор, как с Галей, ни одной, – спокойно ответил Робин, затянулся и тут же сорвался: – Да, да, да! Мудак! Полный мудак! Но билет во Фрунзе уже куплен. И сегодня в ночь уезжать!

– Нашёл повод. Воспользовался, так сказать, обстоятельствами и сваливаешь?

Роб пожал плечами.

– Поня-а-а-атно… – протянул Ребров. – И как вы теперь? Вы хоть заявление подали?

– Приеду, подадим.

– С зимы собираешься. – Шурка взял сигарету из мальцовской пачки и подкурил. Курили болгарские – «Родопи»13.

– Деньги жду, Бро! Деньги! В сентябре по кооперативу заплатят, и тогда…

– Слушай, – перебил его Ребров, – ты где болгарские берёшь? У нас на Севере даже «Фильтра» сраного нет.

– У цыган. Блок за полтинник.

– Охереть! Денег у него нет… Слушай, а чё вообще творится с куревом…

– А хер его знает. А чё вообще творится со страной, Бро?

– О! Ворота открывают… – заметил Шурка… И тут же вспомнил, как они почти десять лет назад втроём прямо отсюда ездили «выручать» очередную мальцовскую пассию в Рождествено.

Глава третья.

Операция «Светка»

В 1981-м, в конце десятого класса, перед самым выпускным экзаменом по истории к Реброву ввалились Седых с Робином. Последний пребывал в расстроенных чувствах: его новая пассия – Светка (а может, и не Светка… ну пусть Светка) из 9 «Б» – умотала за Волгу в село Рождествено на спортивные сборы, а его не предупредила. Робин страдал и зловещим шёпотом грозился истребить всех мужиков в Куйбышевской области, кто хотя бы только посмеет приблизиться к его Светке.

– И чего вы предлагаете? – Шура откинул учебник истории.

История ему эта… новая и не новая… Вот где история! – он внимательно разглядывал Мальцова. Вот где страсти! Шекспир! Гёте! Евгений Онегин! Э… – Пушкин!

– Дык, убогий он какой-то у нас. Видишь? – Лёшка копался у магнитофона, выбирая, чего бы такого поставить более соответствующего моменту. – А-а-ахри-и-иневший.

Седых часто употреблял это полуцензурное выражение в варианте разных частей речи: «охренеть», «охреневший», «охренительный». Причём произносил подчёркнуто через «а» и через «и»: «ахринеть» – это специально им выделялось и явственно слышалось.

– Поставь «Стену»14… – посоветовал Шура.

– Где она?!

– Синяя бобина… Двести семьдесят метров. Нашёл?

– Нашёл.

Потекло пинкфлойдсковское повествование, залетали самолёты, завзрывались бомбы, закричали люди. Шурка мерно расхаживал по комнате.

– И что мы с товарищем Мальцовым будем делать? – копируя манеру «товарища Сталина», поставил он вопрос, когда из колонок заплакал ребёнок и началась композиция «Тонкий лёд».

Робин, уже растративший энергию в бесконечных стенаниях, услышав страдающий голос Роджера Уотерса, совсем поник и зашмыгал носом.

– А может… – Лёшка крутил в руках пачку болгарских сигарет, – а может… – пачка вырвалась и улетела под стол, он вздохнул и полез её доставать.

– Чего «может»? – нетерпеливо спрашивал Седыха Шура, заглядывая под стол.

– А может, Роб, тебе Светку на хрен послать? – наконец-то родил Лёха, выбираясь из-под стола.

– Ты эт брось! – вступился за друга Шурка. – Что значит послать? У него чувства, любовь!

– У меня чувства… и любовь! – эхом откликнулся Робин, глядя на друзей глазами больной собаки. Такой – больной, побитой, с грустными голубыми, но всё же волчьими глазами. – Слушайте, а может, её спасать надо, а? Может, съездить к ней надо?.. Туда?

– Ахри-и-инеть! – поразился Лёха.

– С дуба рухнул! – всплеснул руками Шурка. – Через четыре дня история. Куда ты поедешь?

– Плевать на историю.

– И как? Туда чего-нибудь ходит?

– Трамвайчиком нас через Волгу в Рождествено закинут, а там… на велосипедах.

Лёшка занервничал, он то доставал сигарету из пачки, то засовывал её обратно. Идея ему явно начинала нравиться.

– Кого это нас? – с нехорошим прищуром поинтересовался Ребров. – Попрошу уточнить, кого нас?

– Меня, товарища Седыха… и вас, товарища Реброва. Ты же не бросишь нас, Бро? В беде…

– Ахри-и-инеть! – восхитился Седых.

– Я? Вас?..

Мысли у Реброва замельтешили. Через четыре дня история… И?

Ну история. А может, правда, фиг с ней, с историей…

– А предкам что скажем? – спросил он, разглядывая друзей.

– Скажем, с ночёвкой на Волгу поедем, на пляж! – подхватил идею Седых.

Так безумные идеи обретают воплощение.

Спланировали всё быстро. Договорились ехать завтра в ночь, чтобы на Куйбышевской дороге меньше моталось машин и чтобы поспеть на первый трамвайчик. А пока нужно взять велосипеды и проверить их. А ещё чего-то поесть, сигарет, и наконец… поговорить с родителями.

Но, что удивительно, с родителями прошло всё легко. Взрослыми, что ли, они им уже казались? Даже мама Робина, всегда беспокойная – а то как же, куда же её ненаглядный Бобочка да без присмотра, вечно она с ним как курица с яйцом – в этот раз не возражала. И у Лёшки предки к их идее «съездить на пляж» тоже отнеслись равнодушно. Лёшкин отец только спросил: «А история?» «А мы её там учить будем», – не моргнув соврал Лёшка, и Седыхи махнули рукой. А Шурке предки даже еду собрали: варёные яйца, картошку, хлеб и тепличные огурцы. Чудны дела твои, Господи!

Сигареты они купили, велики взяли. Старт назначили на 22:30 из детского сада «Терем-теремок», где в последнее время по вечерам ошивалась их компания.

К отъезду собралась вся кодла: Димка Царёв, Пашка Кортнев, Егор, Игорь Кизилов, Мумрик, Гришка Великанов и они трое. Лёшка по очереди обходил велосипеды, проверяя их, Егор и Царёв помогали. Шура разбирался с едой, термосами и рюкзаками, а Робин, как лицо пострадавшее, печально курил, вздыхая.

– Ну вы, чуваки, придумали, – сплёвывал через губу Пашка. Невысокий, белобрысый, длинноволосый любитель Sweet15, Пашка всё время сплёвывал и прикалывался, манера такая, дурацкая. – Всякое, чуваки, я видел в жизни…

– Да хера ли ты, Паша, в жизни-то видел? – с пафосом изрёк Гриша Великанов, держался он, как всегда, с достоинством. Он единственный в компании не курил. Осознанно, так сказать, по идеологическим соображениям. А ещё у него, как и у Шуры, мама была учителем в школе.

– Человек же за любовью едет, – продолжал он. – А ты: «чуваки… придумали…»

– А я чё? Я ничё… Другие вон чё, и то ничё… – начал отнекиваться другой своей дежурной дурацкой присказкой Пашка.

– Как поедете? Вéрхом или низом? – Кизилов крутил в руке отвёртку.

– Вéрхом, – ответил Шура, раскладывая по рюкзакам еду и тёплые вещи. – По Куйбышевской до пивзавода. А там в четыре тридцать – первый трамвайчик.

– Это километров тридцать, – прикинул Мумрик.

– Меньше, – не согласился Игорь, – двадцать пять, никак не больше.

– Так вы за час туда доедете! На фига так рано выезжать? – Кортнев мусолил бычок «Примы».

– За какой час? Ну за какой час? – Царёв подошёл к столику и ткнул Пашку в плечо. – Дай подкурить.

– Им… – Димка подкуривал от Пашкиной сигареты, – там в гору ещё пилить. Здесь и в Самаре. Часа два на всё, не меньше. Малой, а ты махаться будешь?

Вопрос оказался неожиданный. Шура уставился на Роба, держа на весу рюкзак. А действительно, будет Робин махаться? А он и Лёха?

– Всё! – сообщил Лёшка, они с Егором закончили осмотр великов, подошли и тоже закурили. – Готово! Ну что, Роб, ты доволен?

Но на Робина снова накатила волна страдания. Его буйной и впечатлительной натуре мнилось, как его любимую обнимает какой-нибудь прыщавый урод из лыжной секции, а она отбивается. Надо заметить, уродов, желающих обнять Светку, на доступном горизонте событий всегда наблюдалось предостаточно. И не только выпускного возраста, но и студентов – настоящих соперников! «Ох, придётся махаться, – распереживался Ребров, – ох, придётся…» Но вслух произнёс другое:

– Ты не ссы, Роб! Всё будет ништяк! – он дёрнул верёвку на последнем рюкзаке, бросил его в траву и присоединился к «трубке мира».

Короткие июньские, почти белые ночи Среднего Поволжья. Мягкая прохлада, лёгкий освежающий ветерок, пение соловья, свежая пьяная зелень и ощущение, что лето здесь надолго, даже навсегда, что осени не будет и жизнь прекрасна и удивительна.

Медленно в июне заходит солнце, неохотно, словно бы жалея, что уйдёт сейчас за горизонт и не досмотрит, как пацаны поедут в Самару.

В десять, ещё посветлу, пришёл Сагира. В модном джинсовом комбинезоне. Месяц как демобилизовался после госпиталя из Афгана. Желтоватый среднеазиатский загар ещё не сошёл с его лица – госпиталь в Ташкенте. У Сагиры нет руки по локоть. Но это что… В их двор уже приходила пара цинковых гробов. Сагира сел и подкурил. Пацаны притихли. Сагира затянулся, выпустил дым и снова, с одного и того же места, принялся рассказывать. Историю эту они все слышали не раз и даже не два, но никто не перебивал. Ты сначала полежи там под автоматным огнём и миномётным обстрелом, не обгадься от страха, а потом перебивать будешь.

Робин тайком глянул на часы – времени ещё хватало. Если в институты не поступят, может, и придётся полежать. Впрочем, Мальцова, в силу его беспокойного и даже авантюрного характера, такая перспектива не пугала: он даже был бы не прочь полежать под обстрелом, особенно сейчас, когда Светка выкидывает такие фортеля. Робин живо представил, как он лежит убитый, а Светка получает письмо… Вот она повоет, зараза! Вот… А что скажет мама? – поднялась, как рыболовный сторожок, мысль. Робин мотнул головой: «Нет-нет-нет, только в институт». Сагира, словно прочитав мысли Роба, резюмировал:

– В институт, пацаны, вам надо. Не ваше дело за «духами» гоняться. Я вот дурак – не учился. Теперь руку мне ни манды не пришьют. И бабу за две титьки не схватишь. Ладно хоть остальное целое. – Он затянулся и струйкой выпустил дым. – А ещё ору по ночам. Так ору… Мать пугается. Да мать-то ладно… А я тут с Маринкой…

И Сагира снова, в который уже раз, принялся пересказывать, как напугал свою девчонку. Как они сначала «это», а потом он задремал, и она тоже, и тут он как заорёт: «Мины!» Маринка прям без трусов к его матери в комнату выскочила. «Теперь точно жениться придётся», – добавлял обычно в конце Сагира и подмигивал. И сейчас – всё то же самое, и добавил, и подмигнул. Пацаны, как всегда, вежливо посмеялись.

В половине одиннадцатого только-только стало темнеть, Сагира ушёл, а велосипедисты, пожав пацанам руки, один за другим выехали из детского сада. Поехали.

До улицы Киевской добрались. С середины Киевской потянули в гору, у всех спортивные велосипеды, переключились на большую тягу. У двоих переключилось, у третьего, у Роба, велик переключаться отказался. Так он и пёр на повышенной до самой Куйбышевской дороги. Но Робин – лось! Робин – олень! Не зря его в лыжной секции называли «наш Юха Мието»16, десятку бегал на КМСа17, не то что эти два очкарика: Ребров с Седыхом (к десятому классу и Лёха надел очки).

От Киевской дорога выровнялась и даже пошла под горку, начался длинный спуск. Это стало решающим фактором в выборе того, как они поедут обратно. На обратном пути спуск превращался в длиннющий подъём – значит, домой, твёрдо решили они, поедут на электричке.

Нефтеперекачку – отметка пять километров – проскочили на скорости ещё в сумерках. Лихо подрулили к Воскресенскому мосту, и тут… у Лёшки до рамы провалилось седло. Они стояли на мосту и в свете фонариков пытались починить, но гайка срывалась и не хотела держать седёлку. Кое-как законтрили гайку в крайнем положении. Но наверх от моста к селу поднимались уже пешком. Как-то очень быстро стали выходить из строя велосипеды.

От Воскресенки дорога снова пошла вниз, они вновь помчались по пустой трассе, изредка обгоняемые поздними мусоровозами. Куйбышевский нефтеперерабатывающий комбинат проехали в полночь. Комбинат переливался огнями, отсвечивая в ещё полноводной Кривуше и освещая дорогу горе-путешественникам. Перед въездом в город дорогу перебежала кошка. В том, что она черная, никто не был уверен, но седёлка у Лёшки опять провалилась. Теперь Седых, демонически хохоча, ехал, постукивая коленками о руль. Хохотал, однако, недолго – крутить педали, не разгибая коленей, нелегко. Лишь у Реброва велосипед всё ещё ехал. На Самарский мост они снова взошли пешком, Робин к тому времени устал тянуть на повышенной передаче, а Алексей шёл, ругаясь и пиная непослушный велосипед.

Вымотанные, злые, к часу ночи они наконец добрались до паромной переправы возле пивного завода. Отправление первого трамвайчика ожидалось в половине пятого, и они сели на лавочку отдохнуть.

И тут обнаружилась ещё одна напасть – комары! Им бы обратно в город, но они, бестолковые, лишь остервенело хлестали себя ветками клёна по рукам и ногам, пытаясь отогнать проклятущее племя. Их странные «танцы» заметил сторож на переправе и, сжалившись, пустил в трамвайчик.

Но комары весёлой, гудящей толпой пробрались и туда. Мальчишки попытались накурить, рассчитывая, что кровопийцы уйдут, но те бесстрашно переживали дымные атаки и с аппетитом продолжали жрать внутри катера. Оставшуюся ночь путешественники не сомкнули глаз и восход встретили вялые, уставшие, невыспавшиеся, искусанные. Допив второй полуторалитровый термос чая и съев все назначенные на утро бутерброды, они еле дождались половины пятого, выкупили билеты и уже в пять прибыли на пристань села Рождествено.

И тут «неожиданно» выяснилось: куда дальше ехать – никто не знает.

– От пристани направо, – жестикулировал Мальцов. – Помнишь, Лёх, мы же направо поехали на автобусах?

Оба за год до описываемых событий побывали на этих сборах, но как туда ехать, точно не помнили. Так… Относительно… Тут направо… там направо… здесь налево.

– А х-х-хто его знает?! Направо или налево! – Лёха зло сосал палец, он его сорвал велосипедным ключом, пытаясь в очередной раз прикрутить седёлку на место.

– Ну вы даёте… – Шурка весело курил. – «Направо! Налево!» Я тут не был никогда, а вы?

– Мы… – Робин отстранил Лёху и попробовал затянуть сорвавшуюся гайку. Со второй попытки ему это удалось. – Что мы-то?

– Ахри-и-инеть! – Седых с изумлением смотрел на отремонтированный велосипед. – А ночью ты не мог, орясина?