Падение в твою Пустоту

Я взяла тёплое, гладкое деревянное крыло, несущее память его жеста, и положила его на стол рядом с термосом. Это был не талисман, а скорее безмолвный ответ: «Я здесь. Я помню твой жест. Я держусь».

Его взгляд скользнул по крылу, потом медленно поднялся и встретился с моим. В усталых синих глубинах не было удивления, был лишь короткий, чёткий кивок – признание: «Я вижу. Я помню тоже».

Он неожиданно встал, скинул плед и подошёл к одной из высоких витрин, где за стеклом спали другие древние фолианты. Открыв её ключом, висевшим у него на цепочке (я раньше этого не замечала), он выбрал не самый роскошный, небольшой томик в потёртом кожаном переплёте без золота. Принёс его к моему столу, положил рядом с Псалтырём, не касаясь его, и открыл.

Внутри оказались не тексты, а ботанические зарисовки – тончайшие акварели с изображением цветов, трав, листьев, которые, хоть и не были шедевром иллюминирования, были исполнены с любовью и вниманием к детали, оставаясь при этом хрупкими и почти невесомыми. Он перевернул несколько страниц и остановился на изображении колючего чертополоха, написанного с такой точностью, что казалось, вот-вот уколешься. Его длинный, удивительно нежный для такой руки палец коснулся изображения.

– Мать, – произнёс он тихо, это было первое слово за день. – Она… любила сухие травы. Запахи. Говорила, в каждой травинке – история земли.

Он провёл пальцем по нарисованному стеблю.

– Этот альбом – единственное, что я вынес из их спальни перед тем, как опекуны опечатали дом. После их… отъезда, – он не сказал «побега», но боль в слове была осязаемой. – Иногда… красота прячется в колючках. И требует терпения, чтобы её разглядеть. Как и твоя работа. Как и люди.

Он не смотрел на меня; его взгляд, тяжелый и полный невысказанного, был прикован к альбому, к хрупкому чертополоху, застывшему между страниц. Это был не просто экскурс в прошлое – это было приношение. Так же, как когда-то он подарил мне деревянное крыло и поделился со мной шоколадом в термосе, а теперь он вручал мне осколок своей души. Он приоткрыл щель в своей броне, показав не язву старой раны, а хрупкий огонек – память о чем-то светлом и настоящем, что существовало «до». До предательства, до Тейлора, до всей этой крови и пыли. И тончайшей нитью он связал тот далекий свет с настоящим – с моей работой, с нами, с этим тихим утром в библиотеке.

Я молча протянула руку к термосу. Горячий металл обжег пальцы, но это было приятно – ощущение, пробивающееся сквозь онемение. Я налила густого, темного шоколада в его пустую чашку и просто поставила ее перед ним на стол.

Его взгляд скользнул с альбома на чашку, с чашки – на меня. И в глубине его глаз, обычно скрытых непроницаемой сталью, что-то дрогнуло. Это не была улыбка, и даже не нежность – это слово слишком громко для того, что случилось. Это была тихая, бездонная благодарность, узнавание того, что я поняла правила этого странного, нового ритуала. Он взял чашку. Его пальцы – длинные, умелые, всегда такие уверенные – на миг коснулись моих, когда я убирала руку.

Прикосновение было мимолетным, почти случайным. Но в тишине библиотеки оно прозвучало громче любого слова. Искра. Ток. Молчаливое признание того, что броня треснула с обеих сторон. Никто не отпрянул. Воздух застыл, густой и сладкий от запаха шоколада, тяжелый от невысказанного перемирия, заключенного в этом касании.

– Спасибо, – прошептал он.

Я вернулась к столу. Рука почти не дрожала. Боль отступила, не исчезнув, но утратив свою власть. Я взяла самую тонкую кисть для прорисовки света в глазах святого – того самого света надежды, который я вдруг ощутила в каменной гробнице библиотеки. Миллиметр за миллиметром я продолжала работать, в то время как Джеймс сидел рядом, под грубым пледом, пил шоколад и смотрел на ботанические зарисовки матери, иногда скользя взглядом ко мне, к моей работе, к деревянному крылу на столе, молча присутствуя.

Он не сказал больше ни слова о прошлом, не говорил ни о Тейлоре, ни о пистолете в сейфе. Но когда Маркус пришёл (ровно в шесть), Джеймс встал.

– Маркус, проводи мисс Гарсия. И… – он сделал едва заметную паузу, – убедись, что она поужинала. Горячим.

Это было не протокольно, а глубоко лично – забота не о ресурсе, а о человеке. Маркус, чьё каменное лицо не дрогнуло, кивнул.

Я собрала вещи, положив деревянное крыло в карман; оно было тёплым, как и память о шоколаде с перцем, о ботаническом альбоме, о его пальце на рисунке чертополоха, о мимолётном прикосновении рук и о его взгляде на работу Луки.

Мы не касались друг друга, не говорили о чувствах. Но за этот день тишины, обмена термосами, шерстяных пледов, ботанических альбомов и молчаливого признания через деревянное крыло, мы перешагнули порог. Из сообщников по необходимости мы стали… союзниками по выбору, связанными не только страхом и болью, но и хрупкими нитями понимания, доверия и странной, обжигающей, как перец чили в шоколаде, близости. Пистолет оставался в сейфе, тень Тейлора висела за окном. Но в каменном сердце крепости Диаса затеплился огонёк – маленький, хрупкий, но настоящий. И завтра мы снова будем стоять плечом к плечу у белого стола, охраняя его.

Глава 11: На Острие Бритвы

Дни после обмена термосами и пледами текли в новом, тревожном ритме. Библиотека больше не ощущалась просто тюрьмой или храмом книги; она стала полем битвы, где сражались не только с разрушительным временем на пергаменте, но и с невидимыми стенами, возведёнными между нами. Тень Тейлора сгущалась с каждым днём, превращаясь из абстрактной угрозы в ощутимый гнёт, витавший в самом воздухе. Сводки новостей, которые Джеймс больше не скрывал – газетные вырезки, лежащие на его столе, частые, короткие звонки, обрываемые резким, нервным жестом, тихие обрывки телефонных разговоров – красноречиво говорили о финансовом давлении, близком к удушающему.

Его лицо стало ещё резче, а тени под глазами – глубже. В голубых глазах, вместо привычного льда, теперь постоянно горел напряжённый, почти лихорадочный огонь – огонь человека, загнанного в угол, но не сломленного. Он курил чаще: сигары сменились на более крепкие сигареты, и запах виски стал постоянным, едким фоном, смешиваясь с ароматом старой кожи и пыли.

Работа над Псалтырем продвигалась с болезненной медлительностью. Каждый спасённый фрагмент золота, каждый восстановленный завиток орнамента давался ценой невероятной концентрации. Я постоянно ощущала его взгляд на себе. Но теперь это был не только контроль надсмотрщика; в нём читалось что-то ещё – потребность в подтверждении, что он не один в этом каменном гробу, что я всё ещё здесь, у белого стола, с ним. Это невидимое присутствие давило почти так же сильно, как тень Тейлора. Моё тело, лишённое химического щита, отвечало на напряжение учащённым сердцебиением, лёгкой дрожью в конечностях, свинцовой тяжестью в мышцах после долгих часов работы.

Однажды вечером, когда серые сумерки уже полностью поглотили сад за высокими окнами, а в библиотеке царил лишь мерцающий свет моих ламп и тусклое сияние хрустальной люстры, я боролась с особенно коварным участком – микроскопическим надрывом на краю страницы. Работа требовала ювелирной точности: укрепить волокна пергамента невидимой шпонкой, не повредив хрупкую краску. Руки дрожали от усталости и накопленного нервного напряжения, от постоянного ощущения его взгляда. Каждая капля клея под мощной лупой казалась океаном, каждое движение пинцета – шагом по канату над пропастью.

Я почувствовала его приближение раньше, чем услышала шаги – тяжёлые, отмеренные, как удары метронома, отсчитывающего последние минуты перед бурей. Он остановился за моим стулом, не касаясь меня, но его присутствие ощущалось физически – тепло, исходящее от него, запах виски, дорогого табака и холодной стали. Электрическое напряжение в воздухе нарастало.

Он не спрашивал о прогрессе, просто стоял молча, созерцая мою работу, мои руки, сжимавшие тончайшие инструменты. Его дыхание было ровным, слишком ровным, будто тщательно контролируемым. Я чувствовала тяжесть его внимания на затылке, как физическое давление. Это вывело меня из ритма. Пинцет дрогнул в моих пальцах. Острый кончик микрошпателя, который я держала в другой руке, соскользнул и вонзился мне в подушечку указательного пальца левой руки, не защищённую перчаткой – я сняла её для большей чувствительности.

– Ай! – резкий, сдавленный вскрик вырвался сам собой. Капля крови, алая и яркая, как киноварь на пергаменте, выступила на бледной коже. Я инстинктивно отдёрнула руку, роняя шпатель на стол с тихим звоном. Боль была острой, но не сильной. Гораздо сильнее был стыд за свою неловкость и эту демонстрацию слабости перед ним.

– Глупость. Где перчатки, Ева? Этот инструмент не прощает небрежности.

В следующее мгновение его рука протянулась и мягко, но неотвратимо взяла мою травмированную руку за запястье. Не грубо, скорее как хирург, фиксирующий конечность. Его прикосновение было твёрдым, тёплым, неожиданно лишённым обычной ледяной дистанции.

– Дай посмотреть, – скомандовал он, уже тише, но всё так же властно.

Он повернул мою руку ладонью вверх, чтобы лучше видеть порез. Его глаза, такие голубые и такие напряжённые, прищурились, оценивая повреждение. Казалось, он сканировал не только ранку, но и дрожь в моих пальцах, бледность кожи.

– Глубоко, но не опасно.

Он потянулся к стерильной упаковке с микроскопическими спиртовыми салфетками, всегда лежавшей на столе среди инструментов. Ловким движением вскрыл упаковку, извлёк салфетку.

– Держись, – предупредил он. – Будет жечь.

Он прижал салфетку к порезу. Резкий запах спирта ударил в нос, смешавшись с его запахом и запахом библиотеки. Я вздрогнула от холода и жжения, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть снова. Его рука, державшая моё запястье, была непоколебима. Он вытер кровь одним точным движением, обнажив маленький, но глубокий порез. Потом взял вторую салфетку, повторил действие.