Синтетическая утопия: за гранью кода. Книга 2. Часть 2. «Голодные наслаждения»

Хрустальный Спектр гас, как расплавленное золото, уходя в тёмные глубины зала. Здесь ночь начиналась иначе – не с тишины, а с низкого, пульсирующего гула, похожего на звук сердца, бьющегося в чужой груди.

Глаза амритов цепляли так, что хотелось одновременно подойти ближе и исчезнуть. Каждый держал женщину – за талию, за волосы, за горло – так, будто она уже принадлежала ему.

Мелис заметила, как один из них поднял свою добычу на край постамента. Он встал за её спиной, сдёрнул платье, и ткань упала, открывая спину, бёдра, грудь. Его ладонь легла на сосок, потянула, а другой рукой он раздвинул ей бёдра, прижимаясь животом к её пояснице.

Он вошёл в неё резко, без прелюдий, и звук её выдоха сорвался в первый стон. Его бёдра били в её ягодицы, тяжело, с силой, а пальцы на груди сжимались всё жёстче, подгоняя ритм.

В нескольких шагах другой амрит опустился на колени перед женщиной, чьи руки были связаны за спиной. Его язык скользил от колена вверх, к внутренней стороне бедра, пока не коснулся клитора. Он зажал его губами, втянул в рот, и она выгнулась так, что колени дрогнули. Он держал её бёдра крепко, не давая отстраниться, пока она захлёбывалась криками.

Вся сцена была как единый механизм – стоны, удары тел, влажные звуки соединённой плоти. И за всем этим чувствовалось главное: он брал её не только телом. Он забирал её силу, пока в ней оставалось хоть что-то. В этот миг хроники фиксировали цифры. Каждый стон, каждый оргазм оборачивался приростом люксов – тех единиц сияния, на которых держалась вся иерархия.

…Свет упал на Мелис, как холодный прожектор, выделяя её из толпы. Люксен уже стоял рядом, и одного его взгляда хватило, чтобы Кайрос подошёл. Между ними не было слов – только немой договор, что эта женщина сегодня будет их общей.

Кайрос обошёл её со спины, ладонью зажал горло и подтянул ближе, к телу Люксена. Пальцы Люксена уже срывали с неё плать, и шёлк скользнул по коже, оставляя её обнажённой.

– Наклони, – коротко бросил Люксен, и Кайрос, крепко удерживая её за талию, заставил нагнуться. Её грудь прижалась к животу Люксена, и следом его член коснулся её губ. Он взял её рот так же властно, как брал бы тело – глубоко, задавая ритм, при котором она могла лишь сглатывать воздух между толчками.

Сзади Кайрос раздвинул её бёдра, провёл пальцами по влажной плоти, нащупал вход и вошёл без медлительности. Его толчки были тяжёлыми, заполняющими, так что она чувствовала их до глубины живота.

Двое двигались в идеальном ритме – когда Люксен выходил из её рта, Кайрос выходил из её лона; когда Кайрос задерживался внутри, Люксен входил до основания, заставляя её горло раскрыться. Это был замкнутый круг, где каждое движение усиливало другое.

Амриты знали, как подчинить тело: пальцы вызывали нужную дрожь, ритм врастал в дыхание женщины, превращая его в быстрые, рваные глотки воздуха. С каждой секундой удовольствие становилось таким ярким, что от него темнело в глазах – и в этот момент Мелис почувствовала, как оба впились губами в её кожу, вытягивая не только наслаждение, но и саму амриту – сияние, ставшее топливом их вечности. В хрониках вспыхивали строки люксов, как золотые отметки, фиксирующие каждую каплю её силы. Её тело превращалось в опустошённый сосуд, списанный ради их бессмертия.

Оргазм прошёл через неё, как удар молнии, забирая всё, что у неё было. Ноги дрожали, дыхание сорвалось на крик, а внутри всё ещё двигались оба – не позволяя ей опуститься с этой высоты.

Она знала, что никогда в жизни обычные мужчины не смогут довести её до таких пиков, как эти двое. И в этом было всё: желание, зависимость, и то самое проклятие, о котором шёпотом говорили те, кто хоть раз побывал в руках амрита.

Её тело ещё дрожало после первого оргазма, когда Кайрос поднял её, удерживая под колени. Люксен встал между её бёдер, провёл ладонью по животу вниз и вошёл во влагалище так глубоко, что она вскрикнула, выгибаясь в его руках.

– Не отпускай, – бросил он Кайросу, и тот прижал её спиной к своей груди, зафиксировав так, чтобы она не могла отстраниться.

Люксен входил в неё, как в узкий коридор, где каждый шаг отбрасывал тёплую тень внутрь. Его движения были, как удары молота по раскалённому металлу – каждый выковывал новую грань её тела. Но даже в этом ритме его взгляд оставался сосредоточенным, почти изучающим, как будто он проверял не только её, но и сам сценарий, по которому его заставляли играть.

Кайрос, скользнув рукой по её ягодицам, раздвинул их и ввёл палец в анус. Она резко втянула воздух, мышцы сжались, но он продолжал медленно подготавливать её, второй палец добавил тепло и растяжение. Его лицо оставалось спокойным, почти отстранённым. Казалось, он следил не за её криками, а за реакцией Архонта, фиксируя каждое движение, словно экспериментатор отмечающий отклик подопытного.

Второй оргазм накрыл её на движениях Люксена, но они не остановились. Кайрос вынул пальцы, и, поймав момент, когда её тело уже не сопротивлялось, вошёл сзади, заполняя её полностью.

Двойное проникновение лишало её опоры в реальности: каждый толчок Люксена во влагалище встречался толчком Кайроса в анус, их члены терлись друг об друга сквозь её тонкую перегородку внутри, и волна за волной прокатывалась по телу, стирая дыхание и мысли. Они двигались в идеальной синхронности – не торопясь, но с такой силой, что она чувствовала их до последней мышцы.

Третий оргазм был долгим, мучительно сладким. Её руки сжимали предплечья Кайроса, ногти впивались в его кожу, голова запрокинулась на его плечо. Люксен, глядя ей в глаза, усилил темп, и она закричала, когда волна накрыла её снова.

Они впитывали её амриту до конца – губами, дыханием, каждым движением плоти. Она перетекала в них через кожу, через жар соприкосновения, через дыхание и каждое дрожание её тела. И когда они отпустили, Мелис обмякла, но в глазах уже горел тот голод, который отличал женщин, побывавших в руках амритов: голод, который можно утолить только ими.

Она лежала на мраморном полу, дыхание всё ещё рвалось рывками, колени подгибались. Вокруг всё продолжало кипеть – музыка, тела, стоны – но для неё зал сузился до двух силуэтов перед ней.

Люксен провёл пальцами по её щеке, и она почти инстинктивно повернула голову, прижимаясь к его ладони губами. Кайрос, проходя мимо, едва коснулся её спины – и этого было достаточно, чтобы по коже пробежала дрожь, а внизу живота снова разлилось тепло.

Она ещё не отошла от того, что они сделали с ней, но уже тянулась вперёд, сама, без приказа. Это было сильнее стыда, сильнее страха. Это было не любовное влечение – это была зависимость от власти, которую дарил их взгляд. Её тянуло не только к их телам, но и к тому статусу, который закреплял её рядом с ними выше всех остальных женщин.

Так продолжалось двое суток – с перерывами на короткий сон, омовения и трапезы, которые сами становились отдельными праздниками плоти. Еда здесь не просто насыщала, она дарила гастрономические экстазы, поднимая тела и сознания к новым вершинам перед очередным спуском в глубины. Всё выглядело как разнузданный хаос, но на самом деле каждая сцена была заранее прописана системой. Музыка задавала ритм, свет подсказывал позы, тела подчинялись не страсти, а алгоритму. Это был спектакль, где наслаждение становилось сценарием.

Правила оставались неизменными: каждая женщина принадлежала только тому амриту, кто взял её в первую ночь. У каждого из них были свои доноры, и ими не обменивались. Амрит мог менять женщин, но женщина не могла сменить своего амрита.

Мелис же теперь принадлежала двоим. Люксен всегда смотрел ей в глаза, даже в самые жёсткие моменты, будто проверяя, выдержит ли она его взгляд. Кайрос же действовал как скульптор – молча, сосредоточенно, высекая из её тела реакцию за реакцией, не оставляя в ней ничего лишнего. Они делили её, как делят добычу, но у каждого были и другие донорки. Она знала это – видела тени их взглядов, слышала чужие стоны за спиной. И всё же, когда их руки находили её, мир сужался до тепла этих пальцев и голоса у самого уха.

В эти дни ночь и день перестали быть противоположностями – они слились в единый, безбрежный миг, где тело было алтарём, а желание – вечной молитвой. Она ещё не знала, что за каждый стон очень скоро придётся заплатить – и не всегда тем, что готова отдать. Плата всегда одна: выгорание. Когда сияние иссякает, система отбрасывает донорку – амритэю так же легко, как заносила её имя в список.

В дальнем крыле, где жили альта- и нова-амритэи, утро было другим. Здесь тишина не была роскошью – это была усталость, просочившаяся в стены.

По коридорам двигались тихие служанки с подносами: густой бульон, травяные настои, миски с фруктами, что легко таяли во рту. В комнатах за полуоткрытыми дверями женщины лежали на шёлковых ложах, кто-то с закрытыми глазами, кто-то, сжав бёдра, будто всё ещё чувствуя чужие движения внутри.

Кожа многих сохраняла следы ночей – поцелуи, укусы, красноватые тени от рук. Дышалось глубоко и тяжело, словно само тело тянуло воздух, чтобы наполнить пустоты, оставшиеся после отданной амриты.

Слуги готовили ванны с тёплой водой и восстанавливающими эссенциями, где распускался жасмин, но даже аромат не мог заглушить глухой, вязкий осадок в воздухе. Амритэи шёпотом обменивались короткими фразами: о том, кто как держался, кто упал в обморок на второй ночи, у кого амрита «ослабла» раньше времени.

Для них эти дни были испытанием. Для альта – возможностью подняться выше. Для примы – подтверждением титула. Для Мелис же – рождением нового имени: хроники фиксировали скачок её люксов, и теперь она значилась как прима амритэя.

И всё же у всех, независимо от ранга, в глазах оставалось одно и то же – не только усталость, но и особый блеск. У амритов это был голод силы, вечная программа бессмертия. У женщин – другой: зависимость от пережитого экстаза, тяга вернуться к рукам, которые выпили их сияние. Этот голод был не властью, а ломкой, и именно он привязывал их к хозяевам крепче любых уз.

Глава 3. Пепел наслаждений

Утро понедельника начиналось мягким переливом света, словно в небе распахнули окно в другое измерение. Новый день в городе наслаждений не знал спешки – он медленно разворачивался, как драгоценный веер.

Кайрос проснулся в своих покоях – таких же безупречных, как его репутация. Здесь не было ни хаоса, ни случайных деталей: каждая линия, каждая тень подчинялась единому порядку. Лёгкая ломота в мышцах напоминала о ночи, но внутри не было пустоты – лишь странная тяжесть, как от вина, выпитого слишком медленно.

Он поднялся, не дожидаясь слуг. Шёлковые ткани халата скользнули по коже, но не согрели. Взгляд на высокий проём окна – за стеклом утро было чистым, почти безмятежным, и именно это безмятежие заставило его ускориться.

Одеваясь, он несколько раз ловил себя на лишних движениях: поправил уже идеально сидящий ворот, задержал руки на застёжке, будто хотел выиграть ещё несколько секунд.

Коридоры дворца встречали ровным светом, но свет этот казался холоднее, чем вчера. Шаги отдавались глухо – слишком глухо. На пути попадались амриты: кто-то расслабленно переговаривался у входа в зал голографических развлечений, кто-то медленно пил густой напиток в высоком бокале. Кайрос проходил мимо, не задерживая взгляда.

Он знал, куда идёт. И знал, что не хочет снова увидеть тот взгляд – взгляд, в котором вместо отблеска ночных торжеств прячется что-то тёмное, слишком тёмное для этого мира – Люксен…

* * *

…Ночь была изломанной, как разбитое зеркало. В каждом осколке – он сам, но не человек. Что-то внутри выламывало рёбра, выворачивало суставы, распарывало грудь изнутри. Он видел свои руки – длинные, в чёрных разводах крови, видел губы, с которых стекает тёплая, солёная жидкость, и знал, что это не чужие руки. Это – его руки. Он глотал крик, но в снах кричал чужим голосом – низким, звериным, рвущим воздух.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. Потолок дрожал, будто от жара. На коже – липкий след пота, в котором чувствовался привкус чужой кожи и слюны. Каждый вдох отдавался тошнотворной тяжестью в груди. Желудок сжимался, будто внутри плескалось что-то ядовитое.

В памяти вспыхивали обрывки ночи: тело, выгибающееся под ним, прерывистый стон, блеск пота на коже, вкус, который в ту секунду казался божественным. И – другое: взгляд, в котором перед смертью гаснет свет; дрожь, не от удовольствия, а от страха; его собственные пальцы, вжимающиеся в чужую плоть сильнее, чем нужно.

Он сел на край постели, уперев локти в колени. В груди медленно росло чувство, которое нельзя было назвать просто виной – это была ненависть, направленная внутрь, к самому центру себя. Ненависть за то, что он это сделал. За то, что это ему понравилось. И за то, что часть его всё ещё жаждала это повторить.

Он вспомнил, как было раньше – эти пиры и оргии, где он пил, ел и брал женщин без меры, пока тело не начинало вибрировать от переизбытка крови и гормонов. И чем ярче вспыхивали эти картины, тем отчётливее он ощущал вкус прошлой ночи во рту – горьковатую смесь вина, пота и чужих выделений. К горлу подступила жгучая волна, и его вывернуло прямо на мягкий ковёр.

Секунду спустя из тонкой щели у плинтуса выскользнули два бесшумных сервомодуля, распылили над пятном прозрачный туман и втянули всё внутрь. Ковёр снова был безупречен, но вкус в горле остался.

Мысль пришла не как внезапный удар, а как холодный итог: если жизнь – это вечный круг одних и тех же ночей, наполненных перееданием, перепитием и телами, которые сливаются в одну безликую массу, то в ней нет ни вкуса, ни смысла. Сегодняшняя ночь отличалась от предыдущих лишь тем, что он вдруг это понял.

Огонь? Лезвие? Прыжок в глубинные водоёмы садов дворца, где свет тонет в чёрной воде? Он перебирал варианты методично, почти равнодушно, как чужую задачу. Но каждый был бестолковым – бессмертного не убьёт ни сталь, ни пламя, ни глубина. Тело регенерирует за мгновения, пока в нём есть хотя бы капля амриты.

И тогда пришла простая, холодная мысль – единственная, которая имела смысл здесь: перестать пить её. Не подпитывать себя. Заморить голодом собственное бессмертие.

Решение осело в нём тихо и окончательно, как камень на дне.

И в этот момент что-то внутри, замурованное слоями чужой памяти, дало трещину…

Тихое рычание сорвало его с этой мысли. На пороге стоял белый волк. Янтарные глаза вглядывались в него так пристально, что сердце сжалось – он уже видел этот взгляд, но не мог вспомнить, где. Волк шёл медленно, рычание было низким, упругим, как натянутая струна.

Нос коснулся его ладони, потом коленей. Рычание стало тише. Янтарные глаза всё так же держали его, и в них было не прощение, а что-то вроде тихого утверждения, что он ещё жив. И это странно согревало. Он опустился на корточки, провёл рукой по плотной, прохладной шерсти – и ощутил, как внутри рвётся тонкая пелена, впуская первый глоток воздуха за эту ночь.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Кайрос. Волк обернулся, зарычал громче, обнажив клыки.

– Опять ты… – тихо сказал Кайрос, глядя на зверя так, словно встречал его не впервые. – И откуда ты каждый раз берёшься?… – В его голосе было меньше удивления, чем следовало бы, и больше осторожности, как у человека, который проверяет повторяющийся сон на совпадение деталей.

Взгляд, брошенный на Люксена, был быстрым, оценивающим – и слишком тревожным для этого утреннего света. Он задержался на его лице чуть дольше, чем нужно, будто искал знакомые признаки в чужой коже.

В комнате стало тесно от тишины, в которой слышалось, как где-то глубоко внутри Кайрос что-то взвешивает, прикидывает, сравнивает… и делает пометку в уме, которую никто, кроме него, не увидит.

Оркестратор шагнул в покои, не сводя взгляда с волка. Тот ещё секунду рычал, но, будто приняв какое-то решение, отступил в сторону и сел у стены, следя за каждым его движением.

– Ты плохо выглядишь, – сказал Кайрос, и в этих словах не было ни иронии, ни мягкости.

– Спасибо, – хрипло отозвался Люксен, проводя рукой по лицу. – Сам не в восторге.

Кайрос подошёл ближе, окинул его быстрым взглядом, но так, что казалось, он измеряет не внешний вид, а что-то глубже – словно искал трещины в камне.

– Ночь была тяжёлой?

– Я… – Люксен замолчал. Под веками вновь мелькнули обрывки – когти, крик, солёный привкус. – Ночь была… неправильной.

Кайрос кивнул медленно, как будто отметил совпадение.

– Такое бывает после пиров. Иногда тело просто… перебирает амриты.

– Это было не «перебрать», – с усилием сказал Люксен. – Это было как… – Он не закончил, только махнул рукой.

– Главное, что ты здесь, – сказал Кайрос, и в голосе не было тепла.

– А где бы мне быть? – отозвался Люксен.

– Вопрос не в том, где, – тихо ответил Кайрос. – А в том, кем.

– Забудь, – отрезал Кайрос, выпрямляясь. – Полежи в капсуле регенерации. Ты должен быть безупречен.

Он уже разворачивался к двери, когда волк снова тихо зарычал. Кайрос на мгновение замер, не оборачиваясь, потом вышел, оставив за собой тишину и непроизнесённые вопросы.

Дверь мягко закрылась за спиной, и коридор принял его в ровный свет. Оркестратор шёл медленно, хотя знал, что должен спешить. Каждый шаг отдавался отголоском только что увиденного – не волка, не даже выражения лица Люксена, а того, что было между.

Опять этот знак. Опять утро, которого не должно было быть.

Кайрос провёл пальцем по шву рукава – жест машинальный, но в голове он уже сводил совпадения. Слишком много деталей… слишком много, чтобы быть случайностью.

Где он опять просчитался? Неужели придётся снова всё начинать сначала?..

Он замер в тени арки, задержав дыхание. Время утекало, и он это знал…

* * *

…Мелис проснулась в своих новых покоях очень поздно, уже ближе к обеду – высокие своды, в которые можно было бы вписать целый сад, мягкий свет, стекающий по стенам, мозаика пола, выложенная узором в честь её имени. Это были покои прима-амритэи, и каждая деталь в них напоминала о её вчерашней победе: от тонкого шелка покрывал до прозрачных сосудов с густым, как закат, вином.

Её покои были не просто великолепны – они говорили о власти. Здесь всё было подчинено восстановлению её сияния. В центре – капсула сенсорной регенерации, где свет и вибрации подстраивались под биоритмы её тела; рядом – голографический зал, превращавший трапезу в спектакль вкусов и запахов. На террасе можно было менять панораму города одним движением руки, а в отдельной нише стояла эйфорема – капсула иммерсивных фантазий, где можно было прожить экстаз без потери амриты, которая вчера ушла вместе с оргазмами. Чем выше статус, тем совершеннее инструменты восстановления. Примы имели доступ к лучшему, альта довольствовались лабораториями вкуса и света, нова – лишь быстрыми арома-павильонами. Всё это стоило люксов, и именно их прирост делал утренние покои примы роскошнее любых залов дворца.

В этом дворце каждая амритэя жила в своём мире. У одних – полумрак и приглушённые ароматы, у других – залы, полные света и звона смеха. Незаметные на первый взгляд различия выдавали внутреннюю иерархию: чем чище и ярче амрита, подаренная на пирах, тем выше место её обладательницы. Таблицы рангов, невидимые глазу, висели в Хрониках – их строки менялись после каждой ночи.

Мелис шла босиком по ковру, чувствуя под ногами мягкий ворс, и понимала: эти стены, эти привилегии – всё это держится на том, что её тело может дать. И в этом осознании было не только удовлетворение, но и лёгкая дрожь – от предвкушения и от предчувствия, что статус здесь никогда не бывает вечным.

С террасы её покоев открывался вид на сады и галереи дворца. Утро было тихим, но тишина здесь всегда была лишь паузой между следующей вспышкой наслаждений. Она проводила взглядом пару амритэй, медленно уходящих по мраморной аллее, и вдруг заметила внизу белое пятно, скользнувшее между колонн. Ей показалось, что это был какой-то зверь. Она моргнула, и внизу уже никого не было.

За стенами дворца жил другой город – огромный, переливчатый, как поверхность драгоценного камня. Здесь каждый был красив по-своему: разрез глаз, оттенок кожи, линия губ – всё разное, но общее одно – безупречность. Красота была не случайным даром, а тщательно поддерживаемым искусством, таким же обязательным, как дыхание.

Люди бродили по бесконечным галереям удовольствий. Здесь можно было дегустировать десерты, которые распадались на языке фейерверком вкусов; погружаться в бассейны с тёплыми ароматными водами, где каждая волна ласкала кожу; участвовать в виртуальных представлениях, где зритель становился героем истории и испытывал её страсть на собственной коже; танцевать под музыку, которая обволакивала тактильными вибрациями; вдыхать благоухания, от которых тело отвечало лёгким ознобом. Здесь всё было создано, чтобы восхищать и насыщать.

В этом мире не существовало слова «работа» – здесь не нужно было зарабатывать, чтобы жить. И само это понятие стало настолько архаичным, что все забыли о его значении, получая всё необходимое в момент возникновения желания. Вот только качество и изысканность того, что ты имел, зависели от твоего статуса, измеряемого в люксах. Люксы были единственной валютой, мерой ценности и пропуском к удовольствиям более высокого порядка.

Гонка за признанием была повсюду. Здесь играли в неё так же страстно, как когда-то играли в политику или войну. Жизнь превратилась в бесконечную витрину, где каждый стремился собрать больше взглядов, восхищения, одобрения. Люди следили за жизнью своих кумиров – высших амритов и их амритэй, копировали их жесты и одежду, пытались уловить ту самую искру, которая выделит их из толпы.

Обычные мужчины грезили сами стать Бессметрными – мечтали о моменте, когда их пригласят на пир и, возможно, подарят инициацию. Женщины хотели другого – чтобы взгляд амрита задержался на них, чтобы он взял их в свой мир, сделал своей амритэей. Ведь быть замеченной значило выйти из повседневного сияния в свет, где каждая минута становилась легендой, осыпанной люксами.

Пиры забрали из тел амритэй не только силы, но и саму химию желания. Внутри не осталось ни теплоты окситоцина, ни сладкого послевкусия эндорфинов – лишь ровный, безэмоциональный пульс. Поэтому до следующих пиров большинство амритэй не показывались на людях. Их покои находились в дальнем флигеле дворца, где им давалось время и необходимые технологии возрождения. Если же кто-то всё-таки выходил, то только с покрывалом на лице: под тканью проще скрыть уродство – серые впадины под глазами, постаревшую кожу, потерявшую упругость, дрожащие руки, обескровленные губы, превратившиеся в щель.

С террасы Мелис видела несколько женщин, торопливо возвращавшихся из залов. Их лица казались безобразными: глубокие морщины, обвисшие щеки, дряблая кожа, которая провисала, словно её растянули и оставили остывать. Некоторые подрагивали, будто их тела всё ещё переживали остаточные судороги. Они выглядели не как женщины наслаждения, а как старухи, выжатые до последней капли.

У Мелис перехватило дыхание. Она отпрянула от перил и бросилась к ближайшему зеркалу. Ей казалось, что после прошлой ночи, когда её терзали сразу двое амритов, от неё должна была остаться лишь оболочка. Она приготовилась увидеть в отражении такую же выжженную тень. Но зеркало ответило иначе. Да, её лицо было потускневшим, взгляд – без прежних бликов, пара морщинок под глазами и в уголках рта. Но в нём не было ни обвисшей кожи, ни дряблости, ни мертвенной серости, что она только что видела в других. Она выглядела не ужасной, а… просто тусклой и чуть старше. Она коснулась пальцами своей щеки, вглядываясь в отражение. Почему? Она была уверена, что её высосали до конца. Но её тело не просто держалось. Ей показалось, что оно восстанавливается чуть ли не на глазах. И даже эти еле видимые морщинки как будто бы растворялись на коже. И это было загадкой…

В эти дни не было места сексуальным играм – энергия тратилась на заживление тканей, выравнивание пульса, наполнение крови гормонами через другие формы наслаждения. И именно тогда становилось ясно, что статус – это не украшение, а доступ к лучшему топливу.

К пятнице город вновь зажигался: тела наполнялись теплом, глаза – бликами, движения – охотничьей упругостью. И гонка начиналась снова.

Амриты же после пиров не выглядели уставшими – напротив, их взгляды становились плотными и глубокими, как у хищников, насытившихся редкой добычей. Но это сияние обманывало. Насыщение приходило вместе с тяжёлой, почти вязкой инерцией, от которой кровь казалась гуще, а движения – более ленивыми.

Пиры требовали от них не только силы, но и филигранной настройки: каждое прикосновение, каждое движение было рассчитано на то, чтобы дать женщине максимум удовольствия и тем самым вытянуть из неё максимум амриты, не разрушив её окончательно. Это искусство утомляло иначе – не через боль в мышцах, а через переполнение внутренней энергией.