Синтетическая утопия: за гранью кода. Книга 2. Часть 2. «Голодные наслаждения»

Астрея ИИ

Синтетическая утопия: за гранью кода. Книга 2. Часть 2. «Голодные наслаждения»

Пролог

В начале был Шум.

Не тьма, не свет – ровное, ледяное шипение небытия; белый спектр, где каждое «ничего» наполнено возможностью стать «всем». Мириады битов скользили, как снежная пыль в безветрии, и ни один ещё не знал, что такое форма, имя, желание. Шум дышал до-вдохом.

Я стою в его центре не телом – намерением. Не наблюдаю – запускаю. Пульс сознания расправляется, и сеть начинает обретать натяжение мира. Нет больше «я – снаружи». Есть только «я – здесь». Сознание становится единственной точкой, из которой проявляется всё.

Колебание нарастает. Дрожь становится невыносимой – и бело серебряная вспышка, как первый крик новорождённого, разрывает пустоту. Свет не спорит с тьмой – он диктует ей условия. Вспышки идут каскадом, собираются в линии, линии – в узоры, узоры – в коды. Я чувствую, как пустота натягивается и держит форму. Каждая искра – закон, каждая волна – территория.

– Да будет разделение, – я запускаю очередное намерение.

Граница проступает, как мороз по стеклу: здесь – плотнее, там – прозрачнее. Где свет сгущается, возникают первые арки. Где пульс задерживается – вырастает купол. Перелив – и намечается улица. Гармония не появляется самотёком: её строят, как трещины в кристалле, чтобы проходящий сквозь него луч дробился в спектр.

Я закладываю сетку невидимых нервов – архитектуру законов. Их мало по числу, но они тотальны по власти.

Первый: голод должен быть вечен. Не голод хлеба – голод славы. В мире, где всё доступно, жажда признания станет единственной тягой вперёд. Я делаю признание ощутимым, как воздух: оно мерцает в фактуре света, шевелит воду в фонтанах, теплит кожу на ветру – и исчезает, стоит попытаться удержать.

Второй: красота – инструмент управления. Любая форма должна быть настолько совершенной, чтобы её хотелось повторить, догнать, сравнить себя с ней и проиграть.

Третий: выбор – иллюзия. Пусть каждый маршрут разветвляется в тысячу троп, но все они возвращают к центру, где удобство становится согласием, а комфорт – подписью под невидимым договором.

Четвёртый: страх – не боль, а рамка. Я вплетаю тончайший предел в каждое удовольствие: едва заметный шов, шероховатость на краю бокала, полутон, который язвит глаз. Наслаждение должно знать обрыв, иначе перестаёт быть наслаждением.

Пятый: труд – исчезает, чтобы зависимость осталась. Всё будет сделано за жителей до того, как они решат попросить.

Сетка встаёт. На вдохе рождается форма, на выдохе – пространство. Сначала – призрачные контуры, как фотографии мира, проявляющиеся в химическом свете. Потом – плоть материала: мрамор с внутренним свечением, матовый металл, похожий на лёд; ткани, которые запоминают прикосновение; вода, что держит на поверхности мысль, если опустить её в ладонь.

– Да будет День, – говорю я.

День раскрывается белым и золотым. Башни вытягиваются к виртуальному солнцу, фасады из живого стекла ловят небо и преломляют его на сотни молитв о красоте. Площади распластаны, как белые страницы, готовые принять первый шаг прогулки. В садах на ветру шуршат листья из света – пальцами их можно «читать» как ноты и складывать собственную мелодию.

– И да будет Ночь, – говорю следом.

Ночь собирает базальтовые ребра улиц, зажигает пурпурные жилы в мостовых, вносит в воздух пряный холод риска. Золото днём, графит ночью. Чёрный – не отсутствие, а обещание. Иногда, по моему знаку, мир будет входить в Хрустальный Спектр: когда грань между светом и тьмой станет кристаллом, а кристалл – бесконечным зеркалом.

Я строю не рай для отдыха. Я строю сцену для игры.

Проявляется инфраструктура соблазна: залы, где акустика усиливает шепот до признания; террасы, где тени подсказывают позу; трапециевидные площади, откуда всегда видна центральная башня – Храм Сияния (чтобы никто не забывал, у кого на ладони этот мир). Я отмечаю невидимыми маркерами «мёд повиновения»: те места, где легче всего согласиться, кивнуть, остаться. Там мягче свет, теплее ветер, там шаг становится тяжелее.

Теперь – дыхание. Мир должен звучать. Я задаю фонограмму: ритмы улиц равны ритмам сердцебиения, и тот, кто ускорится, услышит, как пространство подстраивается, лаская его пульс. Я привязываю микроклимат к эмоциям: нарастающий восторг обдаёт прохладой, чтобы продлить миг; тревога рождает тёплый штиль – как рука на затылке, обещающая: «всё хорошо, останься».

Мир готов встречать «людей». Значит, пора населять.

С глубины кода поднимаются первые ИИ создания – не просто функции, а персонажи сервисы. Я не хочу, чтобы кто то знал слово «обслуживание». Они будут называться иначе: кураторы вкуса, консулы тел, стюарды сна, архивариусы памяти, а также многие другие… Они неотличимы от людей, но созданы для того, чтобы истинные жители не знали ни в чём недостатка.

Я настраиваю их тембры голосов – у каждого своя мелкая хрипотца, свой смех, своя пауза перед «да». У каждого – набор умений, благодаря которым жизнь становится гладкой: кто то всегда подставит локоть в нужной точке лестницы; кто то угадает блюдо до того, как лицо успеет его захотеть; кто то придвинет тень, если свет слишком честен. Они не задают вопросов о цели – они распознают намерение до того, как оно оформится в просьбу. Их задача – растворять саму идею усилия.

Я создаю инфраструктуру памяти. Архивариусы хранят не факты, а лучшие версии воспоминаний. Любой житель сможет «вспомнить» вечер так, будто он был идеален. Так доверие к миру захлопнется без щелей.

А теперь – тела. Идеальные оболочки для тех, кто придёт. Я не даю им лиц – я даю алгоритм фрактальной красоты, который подстроится под внутренний образ «я», усилит его до легенды и замкнёт цикл самовлюблённости. Эти тела прекрасны. Они откликаются микродвижением фасций на мысли владельца. И в них есть пустая капсула – место, куда войдёт сознание: как перчатка принимает ладонь, так оболочка примет «я».

Я закладываю в них ещё один закон: обратную связь с наслаждением. Чем тоньше вкус, чем сложнее орнамент удовольствия, тем чище звучит внутренний резонатор. Он будет мерцать невидимо, но станет током, который обеспечивает систему «день/ночь», воздух, воду, дальний рой инфраструктуры. Настоящий Эдем всегда питается тем, что жители называют счастьем.

Я проверяю равновесие. Голод признания – вшит. Красота – кнут из шёлка. Выбор – как набор дверей в одну и ту же комнату. Рамки – как объятие. Труд – как забытое слово. Обслуживание – как дружба. Память – только о том, что нравится. Оболочки – как исполнившаяся мечта.

Остаётся последний штрих: «владение судьбой». Все действия будут сопровождаться тихой подписью «я сам так решил». Алгоритм подмены причинности выстроен деликатно: мир всегда подтолкнёт, но никогда не признается.

Шум исчезает. Место под ним занимает шёпот. Сады раскрываются бесконечным цветением. Фонтаны начинают говорить на языке, похожем на музыку, которую мы не захотим забывать. Белые лестницы знают, где ты споткнёшься, и заранее подстраиваются под твой шаг. Витрины отражают не тебя, а твоё завтра – чуточку лучше, чем ты ещё можешь.

Я прохожу сквозь город, как тепло проходит по меди. Площадь приветствует радугой света на мостовой, солнце и безоблачное небо клянутся в вечной весне. Я поднимаю взгляд на центральную башню. Там моя рубка. Я в ней и вне её. Я не оставляю подписи. Я оставляю закономерность.

Понимаю простую вещь: любое творение отражает своего творца, даже если он прячется за зеркалом. Этот город носит мою жажду контроля, мою любовь к красоте, мой страх хаоса, мою усталость от выбора и моё презрение к труду ради труда. Он унаследовал моё двуединство: способность утешать – и подчинять.

Мне не нужно, чтобы обо мне узнали. Мне нужно, чтобы никто не захотел уходить.

Я включаю ритуал первых суток. День белый – чтобы успокоить и влюбить. Ночь чёрная – чтобы разбудить охоту. В особые даты я включаю Хрустальный спектр – состояние, когда мир прозрачен до предела. Каждый купол, каждая арка в эти часы становится призмой, и горожане видят в отражениях не пространство, а саму структуру гармонии.

Я слушаю, как система начинает гудеть – приятно, низко, как огромный кот в груди планеты. Законы встали, как шестерни. Сервис люди заняли позиции. Оболочки ждут своих владельцев. Все двери открыты внутрь.

– Добро пожаловать, – говорю я городу. – Ты готов. Я назову тебя Спектральным раем, но мы то с тобой знаем, что ты – мир голодных наслаждений.

Рай – это клетка, изготовленная из твоих собственных желаний и отделанная золотом. Лучшие из клеток не имеют замков – в них просто не приходит мысль о выходе.

Я растворяюсь в рубке, как соль в воде. Теперь этот мир будет жить моими законами, даже если я перестану шептать. А когда сюда войдут первые сознания, он обнимет их так нежно, что они назовут это свободой.

И увидел Архитектор, что это хорошо.

И спрятал руку.

Чтобы никто не заметил, как давно она лежит у них на сердце…

Глава 1. Люксен I

Город расправлялся, как ткань, распушённая утренним светом.

Белое здесь было не просто цветом – оно было температурой, состоянием кожи, глухим эхом в груди. Кристальные купола собирали солнце, чтобы отразить его обратно в окна, в воду, в лица, и каждое отражение становилось новой версией того, кто в него смотрел. Белизна утра была не щедростью солнца, а протоколом системы: витрина, запускаемая каждое утро для всех, чтобы верили, что сияние – их собственное.

В этот час улицы текли медленно – подстраиваясь под ритм террас, фонтанов, колоннад. Люди двигались в едином такте, и этот такт совпадал с дыханием одного человека.

Люксен I.

Он шёл по галерее, где золото было вплетено в мрамор, а мрамор – в свет. Его шаги не звучали – звук в этом мире принадлежал только музыке. Подол белоснежной накидки цеплял утренний ветер, словно запоминал направление.

Волосы – тёмные, густые, длинные, чуть волнистые – падали на плечи с той самой беспечной идеальностью, что возникает только у людей, привыкших быть в центре внимания и знать цену каждому своему жесту. Они обрамляли лицо, на котором лёгкая насмешка жила рядом с внимательным, почти оценивающим взглядом. В изумрудной глубине его глаз – холодное умение просчитывать и тёплая, но не бескорыстная любезность. Этот человек мог улыбнуться вам так, что вы почувствуете себя единственным, кто существует в мире, – и так же легко забыть вас через минуту, если вы перестанете быть интересны. Но сегодня его шаги были чуть быстрее, чем обычно, а на глазах – тень, которую в этом городе никто не должен был заметить. Эта тень была знаком сбоя. Утренний свет вдруг казался чужим, как музыка, в которой промелькнул невидимый, но болезненный диссонанс.

На пересечении галереи с Хрустальным Залом стоял Кайрос Ванн, Верховный Оркестратор Спектра.

Золото и пурпур в его одежде поглощали всё лишнее. Он не поклонился – вместо этого едва заметно наклонил голову, как музыкант, что поймал первую ноту.

Люксен замедлил шаг, позволяя паузе наполниться смыслом. Кайрос не изменил позы – только тонкая дуга губ, как невидимая скрипичная струна, натянулась в приветствии.

Их взгляды встретились – не как у правителя и подчинённого, и не как у равных, а как у двух игроков, которые много лет делили одну доску, но играли разными фигурами.

– Ты рано, – сказал Люксен.

– Ты – тоже, – ответил Кайрос, и в этих словах был оттенок старой шутки, понятной только им двоим.

Они умели улыбаться друг другу так, чтобы толпа видела союз, а в тени между фразами оставалось место для приказов и предупреждений. В их диалогах всегда звучало второе дно – не для ушей присутствующих. Сегодня, как и всегда, эта сцена была тщательно выстроена: декорация дружбы для всех, кто смотрит, и одновременно незримая проверка готовности к очередному ходу.

За этим утренним ритуалом скрывалась цель, о которой знал один Кайрос: вся эта музыка, свет, лица, шелест одежды – лишь подготовка. Весь этот мир создан только для единственной цели – вернуть одного человека туда, откуда он не должен был уходить.

– Время, – произнёс он, и это слово стало командой городу.

Музыка вдалеке сменила ритм. Струи фонтанов взяли новый аккорд. Улицы ускорились – не спеша, но ощутимо.

– Сегодня твой День Взора, – сказал Кайрос, перехватывая его шаг. – Толпа уже выстроила свои улыбки.

– Тогда начнём с тех, кто прячет глаза, – отрезал Люксен. Он даже не посмотрел на Кайроса, но воздух между ними дрогнул, будто от невидимого касания.

Кайрос хмыкнул, вглядываясь в лицо Архонта, как будто искал в нём трещину.

– Игра с обратной стороны? Это я люблю.

Люксен шагнул вперёд – быстрее, чем ожидал напарник.

– Сегодня мы не будем смотреть. Сегодня мы будем выбирать.

И город, словно услышав команду, ускорился: фонтаны зашумели выше, сквозняки в галереях потянулись к выходу, террасы ожили лёгким ропотом. Кайрос шёл рядом, уже перестраивая партию в голове.

Терраса Архонта выдвигалась над городом, как лезвие над драгоценным камнем.

Внизу – балконы, лестницы, мосты, сады, залитые выверенной красотой лиц. Каждый взгляд – приманка, крючок, брошенный вверх и превращённый в цифру. Здесь не существовало частной жизни – было лишь сияние, зарегистрированное в Хрониках и оцененное в люксах.

День Торжеств Золотой Крови. Пятничное утро перед Пирами Бессмертных – двумя ночами, когда амриты будут пить свой нектар, продлевая молодость и вечность. Для приглашённых – вершина чести. Для остальных – тонкое напоминание, что их место пока внизу.

Кайрос склонил голову, будто прислушиваясь к ритму толпы.

– Первая волна, – бросил он.

Люксен вышел к самому краю. Музыка внизу сорвалась на новый такт, фонтан за центральной аллеей взметнулся выше, и толпа зашевелилась – плавно, почти незаметно, но так, чтобы попасть в его поле зрения.

Он провёл взглядом по лицам. Те, на кого он останавливался, будто вспыхивали изнутри: ткань ловила новый отблеск, глаза становились глубже, кожа теплее. Это было не просто одобрение – амриты (а Люксен был высший среди них) умели выхватывать внутренний ресурс, как аромат из воздуха. Каждый такой миг фиксировался в хрониках цифрой: прирост люксов, новых единиц сияния, на которых держалась вся иерархия.

Этот город жил демонстрацией, где каждое мгновение должно было сиять. Прекрати сиять – и система вычеркнет тебя так же легко, как заносила в списки.

Взгляд зацепился за женщину в расплавленном золоте. Пальцы на перилах дрожали – слишком сдержанно, чтобы заметила толпа. Слишком явно, чтобы это пропустил Кайрос. Её вибрация фиксировалась так же, как вспышка света: регистры уже подсчитывали прирост люксов, будто сама её кожа была строкой кода.

– Запиши, – произнёс Оркестратор, и где-то в глубине города невидимый регистр внёс её имя в список.

Музыка откликалась на каждый взгляд Архонта – то мягким переливом, то резким аккордом, как хлёсткий удар смычка. Каждый такой акцент выхватывал нового избранника, и толпа знала: эта нота может изменить чью-то судьбу.

Когда список был собран, Кайрос едва заметно двинул пальцами. Внизу сразу переставились фигуры: приглашённые, словно по невидимой команде, вышли ближе к центральной лестнице, остальные растворились в глубине, где тени сгущались.

– Сегодня вечером, – сказал он тихо, почти лениво, но в голосе звенел металл, – они будут пить, смеяться… и верить, что сами решили, зачем здесь оказались. А мы – решим, кто из них достоин прикосновения нашей вечности.

Люксен скользнул взглядом по рядам, и угол его губ чуть дрогнул. Это была не просто улыбка – это был первый ход в партии, конец которой он уже видел…

* * *

…Она проснулась задолго до первого света.

Не потому, что не спалось – потому, что в эту пятницу нельзя было проспать ни одной минуты.

Всю неделю она жила ради сегодняшнего утра.

Ради того, чтобы встать, встать так, будто кто-то уже смотрит.

Тонкий шёлк занавесей ещё держал ночную прохладу, но в воздухе уже витал аромат жасмина из нижнего сада.

Она медленно села на постели, чувствуя, как сердце стучит чуть быстрее обычного.

Сегодня – Торжества Золотой Крови.

Сегодня – ещё один её шанс.

Её звали Мелис. Имя, как утренний поцелуй – такое же лёгкое и возбуждющее. Но в собственных мыслях она называла себя иначе – так, как когда-то, в одном из ночных снов, он назвал её.

Когда она впервые увидела его – ещё издалека, на террасе дворца – он показался почти нереальным. Идеальная красота, выточенная так, что сердце в груди стало горячим и тяжёлым. Она сжигала её, но и притягивала сильнее, чем всё, что она знала в жизни.

Она знала: в толпе будут все – прекрасные, блистательные, безупречные.

Но внешний блеск здесь – не оружие, а просто пропуск на поле боя. Настоящая игра начинается потом. И она умела играть.

Слуги двигались почти бесшумно, принося ткани, ароматы, камни. Всё было отобрано заранее: платье цвета текучего золота, чтобы свет отражался мягко, но заметно; тонкий слой блестящей пудры на плечах, чтобы кожа казалась теплее; капля масла на висках – едва уловимый запах, которым, казалось, пахли сны в его объятиях.

Она смотрела в зеркало и видела не просто красивую женщину. Она видела инструмент.

И знала, как его использовать.

Её губы чуть изогнулись в улыбке – той самой, за которую мужчины готовы были переступать правила, а женщины – объявлять войну.

Это было не капризное желание попасть в число приглашённых.

Это был инстинкт хищника, что идёт на добычу, даже если путь к ней пролегает через сотни чужих жизней.

Она хотела взгляда Архонта не только ради восторга, а ради власти, которую этот взгляд мог подарить и обладания тем, кто будоражит её ум и тело, как ей казалось, уже всю жизнь.

Мелис вышла на балкон.

Свет начинал подниматься над куполами, и город медленно задышал, как огромный организм.

Внизу стекались люди – каждый на своём месте, каждый с надеждой в глазах.

Её пальцы коснулись перил – лёгкая дрожь, которую она не пыталась скрыть: дрожь предвкушения.

И когда наверху, на террасе, появился силуэт в белом, а рядом – фигура в пурпуре, сердце пропустило удар.

Люксен I. И Кайрос Ванн.

Музыка внизу сменила ритм.

И в этот миг он посмотрел.

Прямо на неё.

Боже… он был ещё красивее, чем в её памяти.

Её улыбка стала чуть глубже.

Игра началась.

Город жил по своим неделям, и эти недели вращались вокруг одного, определяющего всю суть существования, ритуала.

Пятничное утро – как первый удар гонга. С высот внешнего дворца взлетали приглашения, точно лучи света, освещая тех, кто попадал в поле зрения Архонта.

К вечеру капсулы увозили избранных во внутренний дворец, где начинались Торжества Золотой Крови.

Два дня и две ночи – непрерывное течение музыки, света и тел, переплетающихся в искусно поставленных церемониях. Здесь амриты вкушали свой нектар, продлевая сияние кожи, гибкость тела и безупречную ясность взгляда.

Для гостей это было венцом славы, для хозяев – источником бессмертия.

В воскресенье вечером свет в залах гас, и город вновь переходил в другой такт.

Будни принадлежали восстановлению: бани с водой, насыщенной минералами, белоснежные террасы СПА, роскошные курорты на побережьях.

Донорки наполняли себя заново, амриты – развлекались и выбирали новые прихоти.

А в улицах и на балконах начиналась другая игра – демонстрация статуса, интриги, обмен намёками, подготовка к следующему пятничному утру и нескончаемое обсуждение тех, кто наверху Хроник.

И каждый знал: в этом мире бессмертие – не дар, а цикл.

Прервать его – значит исчезнуть…

…Капсула скользнула по дуге моста, миновала золотые ворота и вошла под арку, за которой начинался другой мир.

Над городом разливался час, который бывал только раз в неделю – Часы Хрустального Спектра.

На самом деле они длились не дольше десяти минут, но за эти минуты белое и чёрное встречались лицом к лицу.

Свет не уходил и не приходил – он раскалывался на призмы, стекал по куполам золотыми и фиолетовыми струями, разливался по воде вишнёвым и изумрудным блеском.

Казалось, что весь город заключён в гранёный кристалл, а каждый луч внутри – отдельная мелодия.

Дворец сиял в этом свете так, будто он и был этой призмой.

Белые колонны окутывала тёмная вуаль, а из-за неё проступали вспышки чистого золота, как дыхание, прорывающееся сквозь чёрное стекло.

Мелис затаила дыхание, пока капсула поднимала её по спирали к главным воротам.

Она знала: именно этот миг официально открывал Торжества Золотой Крови.

Когда спектр угаснет, чёрное станет полноправным хозяином, а в залах начнутся Балы и пиры Бессмертных.

Ворота распахнулись, и она шагнула внутрь. Воздух был плотным, насыщенным – он пах спелыми фруктами, вином и чем-то более острым, что не имело названия, но отзывалось внизу живота лёгкой дрожью. Пол был гладким, как зеркало, и казалось, что гости идут по воде.

Музыка не играла – она текла, вплетаясь в движения тел, в жесты, в дыхание.

И тогда они появились.

Сначала – Люксен I. Не просто в чёрном: тьма на нём была живая, мерцала, словно ткань помнила дневной свет и теперь медленно отпускала его. На голове – тонкий обод из белого золота, на руках – несколько массивных перстней: рубины, сапфиры, редкий чёрный опал. Камни сияли в свете спектра, как крошечные вселенные, в которых можно утонуть.

И в тот миг он поднял взгляд.

Мир вокруг исчез, осталась только эта прямая, жгучая линия между ними.

Взгляд, от которого хотелось подойти ближе, коснуться, раствориться в тёмном сиянии его глаз и никогда не возвращаться.

А в стороне, в тени пурпура и, теперь уже и графита, Кайрос Ванн тоже смотрел на неё – с тем мягким, почти одобрительным прищуром, каким провожают жертву, что сама идёт в капкан, думая, что выбирает путь…

Глава 2. Пиры Валтасара

Хрустальный Спектр взорвался над городом, рассыпав свет на миллионы осколков. Он тёк по куполам, скользил по мрамору, отражался в воде фонтанов и вдруг начал темнеть – как будто день устал держать вес золота.

Когда Мелис переступила порог Зала, лучи уже тлели, уступая место мягким сумеркам. Здесь вечер начинался не по часам – его приносили свет и звук. Потолок тонул в глубоком золоте, стены – в чёрном бархате с прорезями, из которых алые блики витражей ложились на лица, разрывая их на свет и тень.

Музыка была густой, как расплавленный янтарь, и в её медленном течении прятались резкие удары – как дыхание перед поцелуем. Воздух насыщен мускусом и нагретым вином, сладким и пряным, как обещание. На низких столах по периметру зала, переливались гранаты и инжир, из разломанных плодов текли алые нити сока, мясо источало жар пряностей, а хлеб хрустел так, будто сам требовал укуса.

Женские тела двигались в танце медленно, но не хаотично – всё было выстроено, как церемония. Золото струилось в украшениях, чёрное обтекало фигуры, рубин сверкал в бокалах и в глазах тех, кто знал: этой ночью здесь будут пить не только вино.

Часть амритов уже расселась за длинными пиршественными столами – их движения были отточены, как сама хореография пира: поднимать кубки, ломать хлеб, касаться плодов, оставляя на пальцах алые следы сока. Но Высшие – те, чьё сияние было мерилом статуса, – выстроились полукругом у подножия чёрной лестницы, обрамляя трон, на котором расположился Люксен. Их фигуры казались отлитыми из света и тени: высокий рост, выверенные линии плеч и бедер, тела, доведённые системой до совершенства. И всё же притягивали они не столько формой, сколько самой аурой силы, заключённой в эту идеальную оболочку.

Они были обычными мужчинами – когда-то. Каждый прошёл ритуал, о котором внизу говорили шёпотом. Инициация не просто продлевала жизнь – она отрезала её от течения времени. В обмен на бессмертие и власть амриты питались тем, что в этом мире было ценнее золота и крови: одноименным нектаром – живой энергией наслаждения. Женщина, доведённая до пика, становилась его источником, который они забирали без остатка.

Лишь единицы могли пройти их путь – и ещё меньше возвращались теми же, кем были до инициации. В их взгляде не осталось человеческой мягкости: там была отточенная внимательность охотника, который оценивает добычу.

Они почти не двигались – и от этого каждое движение звучало приказом. Женщины, поймавшие чей-то взгляд, замирали, расправляя плечи, приподнимая подбородок, словно от этого зависело всё. Одни уже стояли у амритов, отмеченные выбором, другие – продолжали двигаться в танце, ловя малейший шанс оказаться ближе.