Хроники Вечных: Сон в день рождения. Часть 2

Два бесконечных года Билл метался в этой агонии, отчаянно пытаясь запереть врата в ночной ад. Он глушил себя мощнейшими гипнотиками, надеясь утонуть в беспамятстве, и, наоборот, до изнеможения гнал сон прочь ядовитыми энергетиками, доводя себя до грани физического и нервного истощения. Он ломал режимы дня и ночи, менял часы сна, цепляясь за любую призрачную надежду. Тщетно. Кошмары были неумолимы, как сама судьба.

И лишь спустя два года бесплодной борьбы, на самом дне отчаяния и депрессии, когда силы почти оставили его, он нащупал выход. Не победу, нет, но способ выжить в этом персональном аду. Он научился возводить невидимую стену внутри собственного сна. Научился отстраняться, превращаясь из истерзанной жертвы в холодного, безмолвного зрителя. Теперь, когда демоны из преисподней и ожившие чудовища с киноэкранов начинали свою кровавую жатву, он лишь бесстрастно наблюдал со стороны, как их когти и клыки терзают других, безымянных несчастных в его личном театре вечной боли и неизбывной печали. Он смотрел, и пустота разрасталась в его душе, вытесняя даже страх.

Первый сон, явившийся Биллу в день его восемнадцатилетия, был истинным чудом, сияющим даром судьбы, сотканным из чистого волшебства. Сначала он мчался верхом на перламутрово-розовом единороге, обгоняя сказочных принцев в пылкой гонке за сердце златовласой Рапунцель, чей взгляд обещал вечность. Оставив соперников позади в вихре лепестков и звездной пыли, он, победитель, принял из рук седовласого короля свой драгоценный приз – саму принцессу. Он бережно взял ее на руки, ощущая трепет ее тела, и запечатлел на ее губах поцелуй, сладкий, как первый мед, скрепляя свою сказочную победу.

Но волшебство оборвалось внезапно, как лопнувшая струна арфы. Сияющий мир исчез, растворился, и Билл обнаружил себя в совершенно ином месте – в сырой, душной глубине тускло освещенной шахты, затерянной под толщей земли. Тяжелый, массивный фонарь в его руке выхватывал из вязкой тьмы лишь ржавые, заваленные камнями вагонетки – немые свидетели давно забытого труда. Воздух был спертым, пахнущим влажной землей и затхлостью. Он шел вперед, влекомый неведомой силой, и стоило лишь мимолетной, тревожной мысли скользнуть в его сознании – «А что, если из этих чернильных углов сейчас выползут чудовища?» – как его страх тут же обрел плоть и кровь.

В каких-то пятидесяти шагах впереди стена шахты с оглушительным грохотом треснула и осыпалась, и из образовавшегося пролома, клубясь пылью, медленно начало выбираться нечто невообразимое. Трехметровое, омерзительно-желтое существо, не похожее ни на одно порождение кошмаров, виденное им прежде. Его огромная, почти метровая пасть разверзлась, обнажая частокол из сотен зубов, каждый размером с клык тираннозавра, блестящих отвратительной слюной. Но странное дело – Билла не сковал ужас. Напротив, в нем вспыхнуло какое-то холодное, почти веселое безумие.

Он представил – и в его руках тотчас материализовалась верная, холодная сталь винтовки М16. И тогда, повинуясь иррациональному, необъяснимому порыву, он не стал стрелять с безопасного расстояния, нет! Он с яростным криком бросился навстречу чудовищу, готовый разорвать его голыми руками или изрешетить пулями в упор.

Но замысел этого безумного штурма так и остался тайной, ибо в самый разгар его отчаянного рывка сон снова схлопнулся, оборвался на полуслове. Мир исчез. Билл провалился в абсолютную, непроглядную тьму, в бездонный провал пустоты. И в этой пустоте он падал. Падал бесконечно долго, казалось, десять лет. Вокруг не было ничего – ни света, ни тени, ни единого звука, лишь оглушающая, мертвая тишина. Он был словно одинокая планета, заброшенная в беззвездный космос, несущаяся в никуда с немыслимой скоростью в пятьдесят километров в секунду, без единого ориентира, в полной дезориентации. Это была очень грустная история, полная отчаяния, державшая его в напряжении даже после пробуждения.

И вдруг тьма отступила так же внезапно, как и поглотила его. Билл рывком открыл глаза, тяжело дыша, и узнал привычную геометрию своей комнаты. Несколько долгих минут он неподвижно лежал на спине, вглядываясь в знакомый потолок, напряженно прислушиваясь к тишине внутри и снаружи, всем своим существом ожидая продолжения – нового кошмарного сюжета, неизбежного вторжения ужаса. Но оно не приходило. «Хм, странно, – пронеслось в его голове, – Ни монстров, ни призраков, ни вампиров… Странно».

Он медленно сел на краю кровати. Старые железные пружины под его весом недовольно скрипнули, издав громкий, протяжный стон, прорезавший тишину комнаты. Этот резкий звук заставил Билла встрепенуться и напрячь слух. И тогда он услышал их – неясные, приглушенные звуки, доносящиеся из коридора. Шорохи? Бормотание? Не разобрать. Любопытство, смешанное с привычной уже долей тревоги, заставило его подняться. Он осторожно ступил на пол и направился к двери, чтобы выяснить, что же там происходит.

За дверью его комнаты простирался знакомый длинный коридор, чьи стены оживляло мерцающее пламя свечей. Они горели в изысканных подсвечниках из темной бронзы, выкованных в форме горделивых орлов с распростертыми крыльями. «Всё точно так же, как дома, – мелькнула мысль, окрашенная странной смесью узнавания и отчуждения. – Блять… так это же и есть мой дом. Интересно, какой еще абсурд приготовила мне эта ночь?»

Посередине коридора, словно портал в иное измерение, висело огромное, вытянутое старинное зеркало в потускневшей раме. Его поверхность была неровной, коварно искажающей любое отражение, превращая привычные черты в зыбкие, гротескные карикатуры. В полумраке ночи оно легко могло свести с ума впечатлительную натуру – и сейчас, даже при свете свечей, Билл увидел в нем нечто нелепое. Его собственное отражение глядело на него лицом человека, на которое будто натянули маску Микки Мауса – знакомые черты исказились до мультяшной неузнаваемости. Короткий, невеселый смешок вырвался у него против воли. Он вспомнил, как все домашние, проходя мимо этого проклятого зеркала ночью, нет-нет да и шарахались, уверяя, что видели в глубине стекла скалящихся монстров. Зачем Ванесса вообще купила эту жутковатую вещь, оставалось одной из неразрешимых загадок их странного дома.

И вот, вглядываясь в эту кривую пародию на себя, Билл замер. Там, в глубине отраженного коридора, за его спиной, он увидел фигуру, которую никак не ожидал встретить. Прислонившись к стене, сгорбившись, сидел его отец. На нем было рваное, засаленное пальто – лохмотья, едва прикрывавшие исхудавшее тело. И даже сквозь холодное стекло зеркала Билл почти ощутил чудовищное зловоние, исходившее от этой фигуры – удушливый, тошнотворный коктейль из перегара, дешевых, вонючих сигарет, мочи и дерьма, который преследовал отца в его худшие дни. Запах был настолько плотным, настолько физически ощутимым, что у любого человека со слабым желудком немедленно свело бы живот.

Но – странное, иррациональное чудо – первой реакцией Билла была не волна отвращения, а внезапное, обжигающее тепло радости. Отец пришел! Пришел на его день рождения! Мимолетная, отчаянная вспышка надежды на какое-то подобие нормальности, на отцовское присутствие.

Однако эта радость испарилась так же быстро, как и родилась, уступив место знакомому ледяному дыханию сна. Осознание ударило с привычной беспощадностью. Это не реальность. Иллюзия рассыпалась прахом при виде одной детали: на коленях отца, свернувшись калачиком, спокойно лежал Семи. Пес лежал смирно, высунув розовый язык, и блаженно щурился, пока рука отца рассеянно гладила его по густой шерсти. Семи был послушен отцу в этом сне, так же, как слушался и самого Билла в реальности. Эта невозможная гармония была самым явным знаком обмана, потому что в реальности Семи ненавидит Иоана.

Сглотнув ком в горле, смешанный из мимолетной радости и горького разочарования, Билл обернулся к призраку отца, сидящему теперь не только в зеркале, но и в самом коридоре его сна.

– Привет, пап! – голос прозвучал немного хрипло, но ровно. Эта очень грустная история продолжала держать его в своем цепком, невидимом напряжении.

Иоан медленно поднял голову и уставился на Билла. Взгляд его был страшен в своей пустоте – два выцветших, мутных окна, за которыми больше не теплилось ни искры радости, ни отблеска узнавания, лишь бесконечная, выжженная пустыня души. В руке он сжимал шампур с недоеденным куском мяса, с которого густые, темные капли сока медленно падали, одна за другой, прямо на высунутый язык безмятежно лежащего Семи.

– Билл, – голос Иоана был вязким, заплетающимся, слова с трудом продирались сквозь плотный туман опьянения, – сынок… мой… ты-ы что здесь делаешь? А? Разве… не должен спать? А ну… живо марш в свою комнату.

– Отец, – Билл позволил себе кривую, горькую усмешку, – это ты что забыл в моем сне?

Иоан, казалось, совершенно не расслышал или проигнорировал странность вопроса, погруженный в свои пьяные, туманные размышления. – Я столько… жил в этом мире, – пробубнил он, его взгляд снова упал на собаку, – Столько жил… что не помню, чтоб кто-то… давал мне столько любви, как… вот эта собака. – Он погладил Семи по голове. Билл совершенно не понимал, куда клонит отец, его слова были бредом пьяного безумца.

– Ни ты… ни Ванесса… ни твой брат… Том… – каждое имя он выцеживал с усилием, – Никто… никто меня так не любил, как… вот это существо сейчас. Ты только… взгляни на него. Какая… красивая собака. – Он снова погладил Семи, который доверчиво прикрыл глаза. – Не понимаю… почему раньше мы с ней… не в ладах были.

Билл застыл в недоумении. Это было так странно, так выбивалось из привычной канвы его кошмаров. Отец. Здесь. Но он не был вампиром, скалящим клыки, не оборотнем, готовым разорвать его на части. Он не гнался за ним с ножом, не пытался выпить его кровь. Он просто сидел, пьяный и жалкий, гладил собаку и нес какую-то чушь. Где подвох? В этой паузе, в этом обманчивом затишье, уже чувствовалась грядущая буря, накапливалась горечь потери, боли и сожалений, сгущалась атмосфера депрессии.

– Понимаешь, Балли… ой, то есть Билли… блять, Билл… Любовь… она всегда познается через боль. Всегда. Я люблю этого пса, и он… он меня любит. Семи… он передал мне свою любовь, когда… кусал меня тогда, помнишь? Я… я не сразу понял. Но теперь… теперь вижу. Смотри, как он на мне лежит. Доверяет. И теперь… теперь мне нужно показать ему… как я его сильно люблю.

И дальше произошло то, что выбило почву из-под ног Билла, обрушив на него ледяную лавину шока. В одно неуловимое, резкое движение Иоан свободной рукой разжал челюсти доверчиво лежащего Семи и с силой вонзил шампур с остатками мяса прямо ему в глотку, по самую деревянную рукоять.

От чудовищной, невообразимой боли Семи издал такой пронзительный, душераздирающий визг, что у Билла свело уши. Тело пса забилось на полу в предсмертных конвульсиях, лапы судорожно скребли по доскам. Из разорванной артерии в горле толчками, медленными, затухающими импульсами, начала хлестать густая темная кровь, заливая пол, шерсть, руки Иоана. Частота этих пульсаций становилась все реже, реже, пока сердце пса замедляло свой бешеный ритм, готовясь остановиться навсегда.

Билл стоял как парализованный, не в силах пошевелиться, не в силах издать ни звука, не в силах отвести взгляд. Он просто смотрел, как его собака, его верный друг, умирает в луже собственной крови у ног его безумного отца. Наконец, судороги прекратились. Семи застыл на полу, и в его стекленеющих глазах, устремленных на Билла, застыл немой, осуждающий вопрос, последние мысли умирающего существа, полные бесконечной любви и горького предательства: «Почему, хозяин? Почему ты позволил так со мной поступить? Я же любил тебя! Любил всем своим собачьим сердцем, больше собственной жизни… а ты… ты позволил ему сделать это… так больно!..». Эта очень грустная, чудовищно жестокая сцена держала в невыносимом напряжении, выворачивая душу.